Жить
в человеческом обществе и не огорчаться от ближних и дальних - удел
счастливцев, их среди нас единицы. Ясно одно: из тесной душной каморки,
где обиженный запирает себя, копошась в своих обидах, к безграничной
свободе прощать ведёт только один узкий путь.
Человек, которого обидели, оказывается на развилке многих дорог. Две из них явные и очевидные: одна вверх, другая вниз, остальные - замасФкированные. Явная вниз - гнев, ссора, разрыв отношений, жажда мести. Если воспользоваться литературными примерами, по этой дороге пошли Иван Иванович и Иван Никифорович из повести Гоголя. Ссора стала смыслом их жизни, и это так уныло, что можно только повторить вслед за Гоголем: «Скучно на этом свете, господа».
Эта дорога может быть не просто унылой, но и смертельной, как в истории ссоры Монтекки и Капулетти, погубившей и Ромео, и Джульетту, и Меркуцио, и Тибальда, и многих других.
А если предметом обиды выступает не конкретный человек, а вся жизнь: правительство, государство, другой народ, материальные возможности Билла Гейтса, которые почему-то есть у него, а не у меня, - тогда жизнь становится унылой, как у Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, но выражается это в бесконечном обмусоливании брошенных СМИ «костей». А дальше на этом пути - революция или гражданская война, которая унесёт уже тысячи и более Ромео и Джульетт.
Коснёмся теперь замаскированных дорог вниз. Начнём со злопамятности, замечательный пример которой - Варвара Петровна Ставрогина из «Бесов» Достоевского.
«Возвратясь в гостиную, Варвара Петровна сначала молчала минуты три, что-то как бы отыскивая на столе; но вдруг обернулась к Степану Трофимовичу и, бледная, со сверкающими глазами, процедила шёпотом:
- Я вам этого никогда не забуду!
На другой день она встретилась со своим другом как ни в чём ни бывало; о случившемся никогда не поминала. Но тринадцать лет спустя, в одну трагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и так же точно побледнела, как и тринадцать лет назад».
Есть и другие замаскированные дороги вниз - надменность, к примеру, когда до обиды почти не снисходят, ибо очень уж обидчик кажется ничтожным. Но во всех случаях состояние обиды есть приближение к аду, ад в душе.
Давайте вспомним «Войну и мир». Вот несколько штрихов, разных отрывков текста, которыми Толстой обрисовывает то пыточное состояние, которое воцарилось в душе князя Андрея, жестоко оскорблённого Наташей.
«После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведённое на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и ещё тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде».
«Он знал, что сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, не вызвать его на дуэль, как не может голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление ещё не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно-хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей».
«„Я еду в армию, зачем? - сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!". Одни бессмысленные явления без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею».
И даже накануне Бородинской битвы, когда, казалось бы, участие в военных действиях и постоянная близость смерти должны смягчить и изгладить душевную боль, князь Андрей видит во сне Наташу, какой она была в отрадную для него пору.
«„Я понимал её, - думал князь Андрей, - не только понимал, но эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту-то душу я и любил в ней, так сильно, так счастливо любил..." И вдруг он вспомнил, чем кончилась его любовь. Он (Курагин) ничего такого в ней не видел и не понимал, он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой не удостоил связать свою судьбу.
Князь Андрей, как будто кто-нибудь обжёг его, вскочил и стал ходить перед сараем».
Если ничем и никак от обиды не отвлечься, то как же всё-таки из этой пыточной камеры выйти?
Многочисленные и разнообразные тропки есть на том широком пути, который «ведёт в погибель», а узкий путь узок, может быть, ещё и потому, что он единственный. Это искать его можно вихляя, тычась и загребая далеко в стороны, но сам он - прям и ясен. Для преодоления обиды есть только прощение, любовь, смирение. Всё. Больше ничего. И всё это без Господа невозможно.
Князь Андрей получил способность простить вместе со смертельной раной. Многим кажется, что это прощение связано со смертью, что это знак отрешения от жизни. Наш взгляд - это взгляд людей, которые так искорёжены грехом, так с ним свыклись, что уже именно свобода от греха для нас - некая патология. Это как если бы безногий посмотрел балет и решил бы, что все танцовщики на пороге смерти, раз они так резво скачут.
Князь Андрей раненым прожил недолго, несколько недель, но в подаренной ему свободе любить и прощать было больше жизни, чем во многом прежде пережитом. Перечитаем с большими сокращениями сквозь боль и бред приходящие мысли князя. Толстой указывает, что сами эти мысли ни болью, ни бредом не затронуты: «Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда-нибудь, но действовали вне его воли. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг она обрывалась, заменялась каким-нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней».
«Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье, и что это счастье имело что-то такое общее, с Евангелием... „Да, любовь... Я и теперь испытываю это блаженное чувство... Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но Божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть не может разрушить её. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как её". И он живо представил себе Наташу, не так, как он представлял себе её прежде, с одной её прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе её душу. И он понял её чувство, её страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз понял всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею».
Правду романа Толстого подтверждает жизнь. В документальном фильме «Второе крещение Руси» есть небольшой эпизод, который до удивления ясно показывает, что не отрешается человек от обиды в некоей предсмертной «нирване», а Господь дарит свободу от неё. Насельница одного из московских хосписов, женщина, сидящая в инвалидной коляске, рассказывает: «У нас не сложились отношения с мужем. Четырнадцать лет прошло после его смерти, а я всё не могла простить. Батюшка предложил попробовать помолиться, и во время молитвы в храме как будто солнечное тепло вошло в сердце, и меня освободило».
Хочется обратить внимание на слово «освободило». Я знаю ещё по крайней мере двух людей, которые получили свободу от обиды именно в храме. Тридцатипятилетняя женщина, приложившись к кресту, испытала огромное явственно вдруг пришедшее облегчение от того, что простила отца, оставившего их с матерью, когда ей было три года. Очень точен фразеологизм «камень с души».
Другая
знакомая рассказывала мне, как в Вербное воскресенье, приложившись
к иконе праздника, на шестом году после развода вдруг вышла на свободу
из долгого плена обиды на мужа. И это то немногое, что я знаю. Думается,
что если бы, как костыли в Почаеве возле Богородицы, люди с исцелённою
душою оставляли у икон орудия своих душевных терзаний, не только храмы,
а и дворы и прилежащие улицы были бы усыпаны камнями, да цепями,
да крючьями.
Не могу хотя бы вскользь не упомянуть роман Достоевского «Униженные и оскорблённые», в котором любовь и прощение светят светом Божией правды сквозь все истерики, обиды и разбитые жизни.
До сих пор мы говорили об обидах серьёзных, и дело не в том, что люди, которых я упомянула, по какой-то своей особой греховности не прощали так долго. Клайву Стейплзу Льюису понадобилось, если я верно припоминаю, тридцать восемь лет, чтобы простить изувера-учителя из частной английской школы, в которой он отбывал отрочество. Простить или вести себя как Варвара Петровна, согласитесь, совершенно разные вещи.
Но давайте затронем обиды мелкие, к сожалению, весьма нередкие, когда в ход идут тапки, веники, стулья, если и не как оружие, то как повод для обиды: не то выбросил, не туда поставил, не там сел, не то и не так сказал и прочая дребедень. Чем более ничтожная дребедень лишает нас душевного мира, тем постыднее наше сотрудничество с тем, кто раздоры сеет, ничем не гнушаясь.
Из прочитанной весьма давно книги Гессе «Курортник» мне глубоко запомнился один эпизод, к которому я сейчас с удовольствием вернулась, заново удивляясь ярчайшему примеру того, что преодоление бытовых дрязг и раздражения, обид и всяческих недовольств лежит всё на том же узком пути любви, и нигде более.
Привлекательны ирония и самоирония Гессе, его наблюдательность, ум. Занятно, что человек, даже не будучи христианином*, решая совершенно прикладную задачу: как ему, страдающему бессонницей, избавиться от мучительного раздражения против шумного соседа за тонкой стеной, - приходит к тому, что нет никакого другого способа, кроме как полюбить его. События разворачиваются в Бадене, куда стекается люд со всего света. Сосед Гессе из Голландии.
* «Гессе нашёл в себе силы для полной недвусмысленности: духу войны и национальной злобы, стадному поклонению перед силой, технократически-полицейским попыткам превратить человека в предмет манипулирования и прежде всего гитлеризму он ответил простым и ясным „нет", из которого никакая лжедиалектика не может сделать „да". Однако в других случаях на него можно было бы и посетовать за тонкую уклончивость, за растворение окончательного выбора в полифонии противоборствующих голосов, за готовность навсегда остаться человеком с двоящимися мыслями». Из предисловия С. С. Аверинцева к «Избранному» Гессе. - М.,1977.
«Задача была ясна: я должен побороть свою бессмысленную ненависть, должен полюбить голландца. Тогда, сколько бы он ни харкал и ни гремел, превосходство будет на моей стороне, я буду неуязвим. Цель достойная, так за дело, надо с толком использовать бессонную ночь! Голландца надо было преобразить, переработать, из объекта моей ненависти, из источника моих страданий пересоздать, переплавить его в объект моей любви, участия, братских моих чувств. Не удастся мне это, не найду я в себе нужного для такой переплавки внутреннего жара, тогда голландец по-прежнему будет стоять у меня поперёк горла, и я ещё много дней и ночей буду давиться этой костью».
Не могу процитировать тринадцать страниц текста, но настоятельно советую прочитать главу «Голландец» из упомянутой книги Гессе.
Может быть, стоит обратить внимание ещё и на то, что замечательно иллюстрирует Гессе: очень часто мы страдаем не столько от поведения других людей, сколько от своего отношения к ним. Эта абсолютная истина засвидетельствована поговоркой: «Не по хорошему мил, а по милу хорош». Сравните храп драгоценного мужа или даже трепетно любимого французского бульдога - и соседа по купе. Станет ясно: не в храпе дело.
В области мелочей порой трудно отличить обиду от раздражения - всё в одном неприглядном коме. Но если старательно классифицировать именно обиду, то её корень, думается, в том, что человеку кажется, что ему не додали любви, которая ему якобы причитается. И тут приходит на ум Алёша Карамазов, который всегда поражал меня очень трезвым без иллюзий взглядом на людей. Он не видит их ангелами, но любит; или иначе: любит, не выдумывая, что они хороши и безупречны. Так вот, не надо представлять, что мы окружены святыми, главный смысл жизни которых - нежная любовь к нашей драгоценной особе. Рядом ближние, о которых заповедано носить их тяготы. Понимание этого облегчает сохранение душевного мира даже тем, кто не способен пока заниматься только своими брёвнами, не обращая внимания на чужие сучки.
Мы барахтаемся в литературных и нелитературных примерах как люди не очень понятливые и не могущие вот так сразу взять и исполнить то, о чём с кристальной ясностью говорит Евангелие, Церковь, многочисленные её подвижники. Закончим жемчужиной из проповеди отца Иоанна (Крестьянкина), напоминающего, что не заповедано нам ждать любви к себе, а любить самим.
Какие же при этом могут быть обиды?
