|
Пришел человек к священнику и говорит: «Я хочу креститься, но ходить в храм и молиться я не буду».
Мало ли чудаков на свете? Некоторые даже себя как «православных атеистов» идентифицируют. Отсюда и странные просьбы. Но священник сегодня должен быть ко многому готов. Да и сам проситель еще не знает, что он будет, а чего не будет делать после крещения, - он лишь заранее пытается обезопасить себя от будущей «чрезвычайной религиозности». Этакая психологическая защита, не более.
Что тут делать священнику? Крестить, да и все. Раз желание креститься у человека есть, то все остальное Бог сделает, добавит, приложит. Надо дать место Богу действовать, проявить Себя. Не все же от нас зависит.
Вместо этого священник (то был конкретный случай, а не моя выдумка) сказал: «Раз вы ходить в храм не собираетесь и молиться не будете, то и крестить вас не надо».
Формально священник, быть может, и прав, но по сути он совершил большую ошибку. Он совершил ее из желания сделать как лучше. Люди вообще склонны наиболее ошибаться не тогда, когда хотят согрешить, а тогда, когда стремятся сделать что-то великое и особенное. И ошибка эта не единичная и не эксклюзивная. Для многих подобное поведение есть норма, и они этой нормой даже гордятся.
Священник, предположим, стремится к образу строгого благочестия и склонен требовать от людей этого самого строгого благочестия, которое ему представляется единственно необходимым. Проще простого при этом «за деревьями леса не увидеть», то есть трудиться ради Бога и Бога же не замечать. Любить букву, но Христа в приходящих не видеть.
* * *
Ох уж эти благочестивые строгости!
Есть люди, которые годами ходят вокруг причастия, то сужая, то расширяя круги, но подойти и причаститься так и не могут. И дело не в их окамененном нечувствии, не в отсутствии веры или желания принять Святыню. Дело в той «тысяче мелочей», которая может быть кропотливо воздвигнута пастырскими руками на пути к Чаше. «Три дня назад кофе с молоком пили?» «Что-то я вас на Страстной седмице в храме не видел». «Телевизор смотрите?» «Химическую завивку делала?» И так далее. Таких вопросов может быть много, очень много. Из них составляются брошюрки, прочтение которых рождает боль в висках и приступ тихого ужаса. И задаются они для того, чтобы, сокрушенно вздохнув, сказать человеку: «Подготовьтесь лучше» или «Приходите в другой раз».
* * *
Слов нет: безразличие и теплохладность ужасны. Творящие дело Божие с небрежением, по слову Иеремии, прокляты, и слова эти цитируются часто даже теми, кто всего Иеремию не читал и читать не будет.
Безразличие ужасно. Однако стоит присмотреться к жизни, чтобы заметить: пустующие грустные приходы могут быть не только там, где священник никого ничему не учит, молиться не любит и службы сокращает беспощадно. Погасший огонь на алтаре и предчувствие «мерзости запустения» иногда ощутимы там, где требований очень много, где службы изнурительны, а поучения суровы. В таких приходах пастыри поют одну и ту же песню из трех куплетов: «Времена последние. Денег нет. Люди в храм не ходят».
* * *
А людям нужна теплота, потому что люди до самой смерти - это дети малые. И строгость они простят, если за фасадом строгости уловят любовь, ощутят жалость и милость. Людей можно даже ругать, если купить себе это право ночными молитвами о них со слезами. Так юродивые поступали, и люди на них за ругань не гневались. Но вот умножение формальных требований без любви, напротив - с бесчеловечной сухостью, люди тоже прочтут, и расшифруют, и исполнять не будут.
То что «суббота для человека», а не наоборот, мы хорошо теоретически знаем. Но как провести этот святейший принцип в жизнь, как научиться отличать главное от второстепенного, отделять зерно от плевел и мух от котлет... Это уже более сложная задача.
* * *
Вот, например, мы можем смотреть на людей в своих храмах как на наследников идеалов Святой Руси. Из этой прекрасной идеи можно родить опаснейшее заблуждение, а именно - непосильное завышение требований к слабой еще и только формирующейся пастве. Это то самое связывание «бремен неудобоносимых», которое мы в теории хорошо знаем вкупе со словами «человек для субботы».
Куда легче тогда быть представителем племени дикарей, к которым только что приехал проповедник. Этих дикарей проповедник будет жалеть и учить, начиная с азов. До времени он не будет их ни за что ругать - а за мелочи бытовые и обрядовые так и вообще не будет. Он будет стараться вести себя с этими новыми чадами Царства как нежная кормилица. Так, кстати, и называл себя Герман Аляскинский по отношению к алеутам. Почитаешь о его отношении к простодушным людям, одетым в шкуры, и подумаешь с болью: «Хорошо им. А ты вот - наследник Святой Руси, и тебя к Чаше не пускают, если ты позавчера конфету съел». Впору захотеть стать алеутом, если, конечно, людей, подобных Герману, на твой век хватит.
* * *
Наших людей надо учить и жалеть так же, как учили и жалели свою полудикую паству Макарий Алтайский, Николай Японский, тот же Герман и подобные им миссионеры. Мы не живем в юртах и не ездим в собачьих упряжках. Но по части дикости мы можем соперничать с любым народом как прошлого, так и нынешнего времени. Зато смотрим мы на себя не простым оком, а сквозь цветное стекло причастности к традиции, к которой, по сути, принадлежит до ужаса мало людей.
На ином приходе священнику, зарождая впервые молитвенную жизнь или исправляя порушенное, в самый раз повести себя по примеру алтайского миссионера Макария. Тот учил людей молиться, читая вместе и вслух Трисвятое, Отче наш и Богородицу. Вот так соберутся, почитают простые и самые важные молитвы, потом он им что-то из слова Божия расскажет. Потом опять вслух помолятся вместе простыми словами и разойдутся до следующей подобной встречи. На изучение и уразумение главных молитв у него уходили месяцы. Потом к ним добавлялся Покаянный псалом или Символ веры. Так шли годы. До чтения и пения канонов они доходили медленно. А мы что, далеко убежали от тех смиренных алтайцев? Никуда мы не убежали. Но нашему бедному человеку, которому никто не объяснял смысл молитвы Отче наш, с которым никто вслух не разучивал Трисвятое, задают вопрос: «Каноны читал?», «Три дня постился?» - и, видя его потупленный взор, продолжают: «Причастишься в другой раз».
* * *
Дело церковного учительства тяжко, как латы средневекового рыцаря. Тяжесть эта заключается в том, что учительство предполагает любовь. Нет любви - пиши «пропало». А ее как раз с дипломом не выдают.
Когда никого не любящий человек начинает учить, то становится страшно. Или - тоскливо и неуютно. Святой может и подзатыльник дать, а все равно на душе светло. Иной праведник по-простому такое скажет, что ни одна цензура в печать не пропустит, а греха нет, и правда засияла. Но если правильные слова говорит и высокие требования предъявляет человек, который никого не любит, то киснет молоко в крынке и дохнут мухи на подоконнике. А о том, чтобы разрасталась и укреплялась приходская жизнь, и говорить не приходится.
* * *
Люди все очень разные: образованные, простые, перекрученные внутри, выжженные, уставшие, обозленные, красивые, постаревшие, богатые, толстые, лысые, в странных шляпках... Всего не перечислишь. Со всеми нужно говорить по-своему, особенно. Для этого никакого образования не хватит, а вот любовь нужна. «Любовь сыщет слова», - говорил Тихон Задонский.
Любовь же и научит различать времена. Разумею под временами то, о чем говорит Екклесиаст: время говорить и время молчать; время обнимать и время уклоняться от объятий...
Нужно научить людей тому, чего они не знают, и по временам предъявлять к ним требования строгие, словно по законам военного времени. Но иногда нужно забыть все строгости и правила и оказать милость пришедшему человеку. Сделать то, о чем так часто говорил митрополит Антоний Сурожский: «Оставить Бога ради Бога». Это значит пренебречь формальной правдой, авторитетной буквой закона ради живой иконы - человека, который вот здесь и сейчас требует внимания, сострадания, понимания.
* * *
И жизнь продолжается, и ошибки наши те же, и не стареет Евангелие, и все ответы - в нем...
http://www.pravoslavie.ru/put/48492.htm
