Cмысл девства. Часть первая

Хмурый осенний вечер. Брестский вокзал. В укромном уголке "весь в чемоданах" сидит молоденький монах и пугливо перебирает чётки. Мимо гуляет мужичок со скучающим видом. Заметил монаха:

- Как дела, девственник?

Обычно, когда я это рассказываю, все смеются или на худой конец улыбаются. Смешно. Смех всегда рождается там, где есть тонкая и деликатная ситуация. Всё, что связано с полом, всегда деликатно, поэтому пока живы люди, львиная доля юмора будет приходиться на "половые" анекдоты. Или по-другому: смех можно рассматривать как механизм психической защиты, - там, где человек слишком уязвим, то есть в сфере пола, смех - последняя оборона, и это нужно принять как факт, нуждающийся в осмыслении.

Подвиг девства, - когда люди умные и здоровые берут на себя крест блюсти себя в чистоте не какое-то время, а всю жизнь, и несут этот труд вызывающе открыто - это деликатная ситуация. Когда есть молодые люди, вопреки моде и даже мнению взрослых соблюдающие себя в чистоте до брака, а в браке живущие вызывающе честно и чисто - это тоже деликатная ситуация, а значит, она имеет риск быть осмеянной.

В наше время разговор о девстве, как это ни странно, - серьёзный разговор о смешном, и с этим ничего не поделаешь: само слово девство для большинства из нас обитает исключительно в ироническом контексте. Юродивое слово. И это справедливо не только для светской лексики. Можем ли мы себе представить, чтобы Патриарх обратился с посланием к девственникам? Понятно, что для нашего времени это совершенно невозможно - свои не поймут, чужие поглумятся. Но ведь в древней Церкви такие послания были обычным делом, и почти у каждого святителя тех времён есть такие тексты. Просто само слово так обросло двусмысленностями, что не удивлюсь, если совсем скоро его будут стыдиться произносить в приличном обществе, если таковое ещё останется. Болезнь профанации святого, заподазривания священного началась не сегодня, и ещё в начале XX века Н. А. Бердяев с горечью писал, что "любовь так искажена, профанирована и опошлена в падшей человеческой жизни, что стало почти невозможным произносить слова любви, нужно найти новые слова"[1].

Старые слова нельзя сдавать без боя, тем более что интуитивно мы все, даже неверующие, понимаем, что девство - это святыня и чудо красоты. Одно из песнопений в честь Божией Матери начинается словами "красоте девства Твоего удивляются ангелы". Девство - это красота, и именно красотой покоряют нас жития святых подвижников и подвижниц. Никакие книги[2] и статьи о пользе девства и целомудрия не способны так заразить красотой девства, как правдивая история святой девы или сияющего чистотой аскета. Нас утешают эти истории, и может быть, то чувство "тишины неизглаголанной" (по слову Епифания Премудрого), которое переживаешь над страницами житий, и есть опыт встречи с красотой девства. "Сам Христос, - пишет священномученик Мефодий Патарский, - восхваляя твёрдо пребывающих в девстве, говорит: что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами (Песн 2:2), сравнивая дар девства с лилией по чистоте, благоуханию, приятности и красоте. Подлинно девство есть весенний цветок, нежно произрастающий на своих всегда белых листьях цвет нетления" (Пир VII 1)[3]. Лилии, нежность, весна, цветение - вот какими словами дышит Святитель, когда говорит о девстве.

Но мы спрашиваем себя: возможно ли это, - чтобы здоровый молодой человек хранил себя в чистоте? Выпишем фамилии: Декарт, Паскаль, Спиноза, Юм, Кант, Ньютон, Лейбниц. Это не перечисление столпов философии нового времени, это имена людей, пребывавших в безбрачном состоянии и при этом не замеченных в извращениях. История запомнила их честными учёными, преданными своему делу, любящими философию так сильно, что эту любовь у них не получалось изводить на кого-то ещё. Все эти люди выросли в христианской Европе, и то, что навык тратить силу любви на духовный труд был для них естественным навыком, - в этом заслуга христианства. "Путём вековых образовательных упражнений, - утверждает К. Г. Юнг, - христианство добилось очень значительного ослабления животных инстинктов-влечений, свойственных эпохам варварства и античности, так что большое количество инстинктивной энергии (жизненных сил) высвободилось для построения цивилизации"[4]. Получается, наша цивилизация и культура являются плодом воспитания в целомудрии. Если это так, то цивилизация далась христианам слишком дорогой ценой, потому что лилия девства весьма капризна и требует особого ухода, и когда мы читаем в житиях о подвигах преподобных, страшно даже подумать, какой крови стоила им борьба за чистоту. "Устремляясь к духу, отцы-пустынники умерщвляли свою плоть, чтобы убежать от крайней огрубелости декадентствующей римской культуры, - продолжает К. Г. Юнг. - Аскетизм - есть форсированная сублимация, и он всегда имеет место там, где животные влечения настолько ещё сильны, что их приходится исторгать насильственно"[5]. Вот древние подвижники и несли свой тяжкий крест подвига среди строптивого и развращенного рода (Флп 2:15). И конечно же, если говорить о пользе общественной, о роли в истории - это прекрасно и похвально - но - вот молодой человек, вступающий в жизнь, - как же будут жалеть его и близкие и дальние, как будут отговаривать, если узнают, что он решил пойти в монахи! Откуда этот испуг у вполне церковных людей? Почему девство пугает?

Призрак вод

Благочестивые миланские тетушки и мамушки не пускали своих дочерей в церковь, если там проповедовал святитель Амвросий Медиоланский: он так говорил о девстве, что девушки оставляли женихов, - самые удачные партии, - забывали свет, роскошную жизнь и вступали в число девственниц. Однако современного читателя вряд ли тронут речи святителя Амвросия. Замечательный русский философ Б. П. Вышеславцев находил бездарным классический текст о девстве священномученика Мефодия Патарского "Пир десяти дев"[6]. В. В. Розанов называл послание святителя Климента Римского к девам "посланием к старым мухоморам"[7]. Конечно, можно сказать, что такие тексты ещё надо научиться читать, но в юном возрасте, когда уже надо что-то решать с девством, просто нет ещё надлежащего навыка чтения серьёзной литературы, а уж когда навык появляется, бывает, что и хранить уже нечего - не все процессы обратимы! И вместе с тем для большинства наших современников не так очевидно, что девство вообще обладает какой-то ценностью. Не уродство ли это - сдерживать природный импульс, естественное, надо сказать, стремление к продолжению рода и к нормальной потребности в телесных радостях? Кто возьмёт на себя власть отбирать природное право человека на радость тела? И если эта радость естественна, то противоестественно-то как раз хранение девства, оно - извращение, задержка развития, болезнь, зараза на теле человечества. Разве Христос завещал хранение девства? Не сказал ли Апостол: относительно девства я не имею повеления Господня (1 Кор 7:25)? И не есть ли вся эта проповедь воздержания, развёрнутая монашеским христианством, преступлением перед человечеством, и не в нём ли причина разного рода недугов семьи, несчастий - не от этой ли скованности, зажатости, страха перед телесным общением? - Вот как можно поставить вопрос, и так его в своё время ставил В. В. Розанов! Василий Васильевич мучился этой темой в начале XX века и чаял избавления от засилья монашеского "бессеменного" типа святости ради иного религиозного идеала - плодовитости, семейности, солнечной религии пола. Сейчас начало XXI века: народ раскрепостился, монастыри опустели, христианство не имеет прежнего влияния, и тем не менее - рождаемость падает, семьи разваливаются; без целомудрия Европа вымирает быстрее.

Есть, правда, вариант примирения, предложенный известным немецким девственником И. Кантом: хранить целомудрие - полезно: "целомудренность (pudicitia) - самопринуждение, скрывающее страсть, - всё же как иллюзия очень полезна, дабы сохранить между тем и другим полом известное расстояние, необходимое для того, чтобы не сделать один пол простым орудием наслаждения другого. - Вообще всё, что называют благоприличием (decorum), именно таково, а именно есть не более как красивая видимость"[8]. Целомудрие - добродетель общественная, и появилась она в определённый момент развития человечества как необходимое условие комфортного сосуществования людей. Но для читателя-хрис­тианина очевидно, что эта реплика запечатлела смену идеалов: мера, в которую рос человек, называлась святостью, то есть органической, бытийной пронизанностью Божественными энергиями; когда христиане равнялись на образ святого, добродетели были настоящими и живыми, а протестантизм и рационализм поставили на место человека святого человека приличного. Но подойдут и спросят: неужели это плохо - быть приличным человеком? Нет, это нормальная и необходимая ступень нравственного развития человека, но мы призваны к большему, к лучшему, и разве мы можем назвать преподобного Серафима или преподобного Сергия приличными людьми? Христа мы можем назвать приличным человеком? Они святы, их лики источают свет, свет живого добра, а не его имитации. Можно сказать, что Кант - это этический номиналист: для него целомудрие - только имя, для христианских же писателей-аскетов был характерен этический реализм: целомудрие есть реальное приобщение к святости и подлинной чистоте. Ведь если целомудрие - только имя, красивая видимость, иллюзия, не имеющая под собой ровным счётом ничего, то и хранение девства есть только вид кокетливой игры в добродетель - что ж и держаться за такой фантик? Тогда и отношение к целомудрию и к святости девства становится иным: "Женщины, священники и евреи обычно не напиваются[9], по крайней мере тщательно избегают показываться в таком виде, так как в гражданском отношении они слабы и им необходима сдержанность (а для этого, безусловно, нужна трезвость). В самом деле, их внешнее достоинство покоится только на вере других в их целомудрие, набожность и обособленные законы"[10].

Кант, правда, уточняет, что "для нас должна быть дорога даже видимость добра в другом человеке, ибо из этой игры притворства, быть может, незаслуженно снискивающей уважение, в конце концов может получиться нечто серьёзное"[11]. Только ведь иллюзии не греют, да и сам кенигсбергский старец говорил, что 100 талеров в моём воображении ещё не есть 100 талеров в моём кармане, потому-то образ целомудренного человека, рождённый договорной моралью, благополучно развалился под ударами психоанализа. "То, что блестело в XIX веке, - писал Юнг, - конечно, не всегда было золотом, это касается в равной мере и религии. Фрейд был великим разрушителем, но наступление нового века предоставило столько возможностей для ломки, что для этого было недостаточно даже Ницше. Фрейду осталось ещё недоломанное, чем он занялся основательно. Пробудив целительное недоверие, он тем самым косвенным образом подтолкнул к обострению чувства подлинных ценностей. Грёзы о благородном человеке, владевшие головами публики с тех пор, как она перестала воспринимать догмат о первородном грехе, развеялись в определённой степени под воздействием идей Фрейда"[12].

Итак, человек приличный рассыпался, и те, кто видел в нём предел человеческой святости, бросились клеить разбитый идол и ругать разрушителя. А может быть, всё это попущено Промыслом, чтобы люди стали искать подлинного добра и призрак вод обратился в озеро (см. Ис 35:7)? Что же мы должны такого важного узнать о девстве? Прежде всего то, что ценить его придумали не христиане.

Пустой мир

Дохристианский мир чётко различал девство естественное и девство мистическое. Первое нам очень понятно: девушка должна хранить себя до брака. Но - почему? Историки чаще всего дают объяснение в ключе правовых и имущественных отношений. Хозяин, то есть муж, должен быть уверен, что первенец, которому перейдёт всё, будет его сыном. Поэтому невеста должна быть девственницей по определению. Само наше древнее слово "невеста", которое часто расшифровывают как "незнаемая", "непознанная", - нам подсказка. Когда в древности за невесту вносился выкуп, покупалось именно девство, за него шёл торг. В одной из своих свадебных песен Катулл передаёт слова родителей, укоряющих свою дочь-невесту:

Девственность вся ли твоя? В ней есть и родителей доля:

Третья часть от отца, и также у матери третья,

Третья лишь часть у тебя! Так против двоих не упорствуй,

Коль над тобою права с приданым отдали зятю.

                                                                         (Катулл 62, 60-65)

На девственность заявляются права, как на недвижимость, и есть соблазн считать, что к этому юридическому моменту всё и сводилось. Но девственность - это ещё и красиво, а в древности красоту умели ценить не хуже нашего. У приснопамятного Катулла, которому никогда не ставили в вину излишнюю целомудренность стихов, тем не менее есть такие строки:

Но лишь завянет цветок, подрезанный тоненьким ногтем,

Юношам он уж не люб, и девушкам боле не люб он.

Девушка так же: доколь не тронута, все её любят.

Но лишь невинности цвет осквернённое тело утратит,

Юношей больше она не влечёт, не мила и подругам.

                                                                         (Катулл 62, 43-45)

Заметим два момента: поэт-язычник говорит о красоте девства как об очевидном факте, не объясняя как умный человек, почему девство считают прекрасным. Второе: тело, утратившее девство - осквернено, поругано, спрофанировано. То есть красота девства сакральна, священна. А это уже язык не правовой, а религиозный. Здесь естественное девство совпадает с девством мистическим, и мне кажется, что соблюдение девства до брака не столько было связано с требованиями права, сколько несло в себе глубинную интуицию девства как хранения силы любви, творческой силы, а значит - силы мистической, которая была необходима для созидания семьи и рода, считалась исчерпаемой, а потому нуждалась в обереге.

Жрицы Весты были девственницами. Веста - древняя римская богиня домашнего очага, богиня земли, богиня-дева. Хранение семьи и благополучия римского государства поручалось девам. Весталки пользовались глубоким уважением у римлян, о чём свидетельствуют их необычные привилегии: куда бы ни шла весталка, её всегда сопровождал ликтор, расчищавший ей путь, если она выступала свидетелем, с неё не требовали клятвы, если ей случайно встречался преступник, ведомый на казнь, ему оставлялась жизнь, весталки имели право быть погребёнными в черте города. Внешне весталки походили на монахинь: их посвящали через постриг, они носили особое аскетическое одеяние. Однако святость весталки напрямую связывалась с её непорочностью, и за нарушение обета девства жрицу могли живой закопать в землю[13], потому что нарушение девства сулило несчастья римской республике. Тело весталки почиталось священным, и хотя жрицам позволялось после 30-летнего служения вступать в брак, мало кто из них, как писал Плутарх, пользовался этим правом, "да и те, которые сделали это, не принесли себе никакой пользы, большинство же провело остаток своих дней в раскаянии и унынии, причём навели на других такой религиозный ужас, что они предпочли до старости, до самой смерти девство супружеству"[14]. Природа Весты - огонь, она, бестелесная богиня-дева, требовала служительниц, подобных себе. Но разве случайно, что семью хранила девственность? В Греции Весте соответствовала Гестия, покровительница домашнего очага. Религия инков знала алькас - "девственниц солнца", хранительниц солнечного огня - они жили в особом храме, и только им позволялось шить одежду для императора и готовить для него пищу[15].

Подобную связь девства и брака демонстрирует и культ Артемиды. С одной стороны, она покровительница в родах, охранительница брака, с другой - богиня-дева и защитница целомудрия. Девушки перед свадьбой жертвовали ей локон в честь Ипполита, пострадавшего за своё целомудрие[16]. Герой Еврипида Ипполит, хранящий девство ради Артемиды, приносит ей венок с девственного заповедного луга, которого не касался серп, на котором не пасли коз[17]. Ипполит живёт, как монах: он не ест "ничто дышавшее", изучает пророческие книги, участвует в мистериях[18]. Религия Митры тоже знала своеобразное монашество, причём и женское, и мужское.

Есть ещё и другой аспект: девство как условие приобщения к мудрости и знанию. Девственницей (παρθένος) была весьма почитаемая в Греции совоокая Афина, богиня мудрости, покровительница творчества и дарительница красоты. В храме Афины было помещение, где прялась одежда для её статуи - эту работу доверяли только девицам. Знаменитая пророчица Кумская сивилла была девственницей. В древней Индии как только юноша вступал в возраст ученика и отдавался на воспитание брахману, он непременно должен был давать обет целомудрия, потому что считалось, что человек, утративший девство, уже теряет способность вынашивать знание и созревать духовно[19]. Обучение прекращалось тут же, как только узнавали о нарушении обета целомудрия. Воздержанию от общения с жёнами ради сохранения мудрости учили Пифагор и Эмпедокл[20].

В любом случае, девственное всегда считалось лучшим, потому религии, знавшие человеческие жертвоприношения, отдавали предпочтение нетронутым молодым людям: майя приносили в жертву красивых девственниц для умилостивления богов дождя; инки в конце года закапывали живьём в землю около 500 девственных юношей и девушек.

История религии знает множество примеров просто магии девства. У германцев были девы-прорицательницы, ухаживавшие за родниками и прорицавшие по воде; героиня эпоса Нибелунгов Брюнхильд (Брунгильда) обладала неистовой силой, которая напрямую связывалась с её девственностью: она теряет эту силу с утратой девства[21]. В Белоруссии в период бездождия именно девица шла к колодцу с кувшином, бросала его туда и шептала заклинания. Для многих традиций, например для Древнего Египта, было характерно отношение к детям как к пророкам: дети чисты и непорочны, они ближе к небу и чётче слышат его волю. Надо сказать, что магическое восприятие девства - самая живучая из приведённых интуиций. Коварный злодей или вампир ничего не могут сделать девственнице и ждут, затаясь, смены её статуса - это один из мотивов американских фильмов ужасов. Безбрачные рыцари-джедаи в "Звёздных войнах" - тоже пример современных представлений о магии девства. Любопытно, что все подлинно космические беды в этом фильме начинаются, когда главный персонаж рыцарь-джедай Энекин Скайуокер нарушает обет целомудрия.

Здесь следует остановиться и сделать две оговорки. Первое. После всего вышеперечисленного есть соблазн думать, что христианство собственно ничего оригинального и не предложило, а просто заимствовало уже известную форму религиозной жизни, которую нарекли монашеством. В век постмодерна естественно говорить о бесконечном цитировании и смерти автора, да и читателя вместе с ним, но тут, мне кажется, всё проще. Кант показал нам, что наш рассудок работает только в пределах 12 категорий, и даже гении не могут вырваться за пределы этой познавательной сетки, которую мы как бы набрасываем на мир в акте познания и вынуждены творить в её границах хотя бы потому, чтобы быть понятыми. И эти пределы разума не только не мешают оригинальности, но скорее помогают её рождению. Религиозные архетипы так же универсальны. Любая более-менее развитая религиозная традиция непременно приходит к храмовому богослужению, ритуалу, институту священства, монашеству - всё это универсальные формы, которые заполняются порой совершенно разным материалом. Наше христианское мироощущение подсказывает нам, что эта сетка религиозных архетипов есть следствие единой очень древней перворелигии Эдема, из которого все мы ведём своё происхождение, и христианин может и даже должен учиться вылущивать из самых диких верований и обрядов предчувствия подлинного откровения, в полноте раскрытые в христианстве.

Второе. Девство языческого мира - это иное девство. В том мире царила магия и неосознаваемые предчувствия истины о человеке. Языческий мир утопал в разврате, и к девству относились скорее магически. Те же весталки, по свидетельству многих античных историков, позволяли себе участвовать в самых отвратительных увеселениях - главное, чтобы сохранялось телесное девство. Блаженный Августин с омерзением пишет о galli - служителях Великой Матери, оскопивших себя в её честь (О граде Божием VII 24-25)[22], и это отвращение разделяют с ним и языческие авторы[23]. О великом Вергилии Светоний писал: "Умеренный в пище и вине, он питал любовь к мальчикам <...> В остальном он был всю жизнь так чист и мыслью и речью, что в Неаполе его обычно называли Парфением (девственником)"[24]. Сравнивая языческую девственность с христианским идеалом, следует отметить, что связывает эти явления только одинаковое имя.

Упомянув Вергилия, нельзя не подчеркнуть тот факт, что незадолго до рождества Христова слово "девство" стали применять относительно мужчин. Ведь девство - это исключительно женское свойство и добродетель, и вот Вергилия называют девственником, в романе Ахилла Татия (II век) "Левкиппа и Клитофонт" главный герой неоднократно называет себя девственником, доказывая свою верность любимой (V 20; VI 16; VIII 5), постоянно делая оговорку: "я сохранил до сих пор свою девственность, если такое понятие уместно в отношении мужчины"[25]. Всё это было необычно, потому что четыре классические добродетели античного мира - благоразумие, справедливость, мужество и умеренность - были добродетелями исключительно мужскими, по крайней мере три первые были для женщины недоступны, она как бы выпадала из этики, и ей оставалась только умеренность, которую часто отождествляли с целомудрием. И тут такой странный обмен добродетелями. А уже в среде христиан, считавших женщину таким же образом Божиим, как и мужчина, способной к стяжанию благодатных даров и обожению, девственники не стыдились носить нарицание женского происхождения.

Однако наш обзор будет неполным без обращения к ветхозаветной церкви. Здесь усматриваются моменты и универсальные, и специфические. Всякий раз, когда Бог выходил навстречу людям, или люди приступали к святыне, появлялось требование: не прикасайтесь к женам (Исх 19:15; ср. 1 Цар 21:4). Близость к Богу требовала от человека особой святости, особого состояния. Это момент универсальный. Среди иудеев находились люди, которые соблюдали это состояние длительное время, а иногда и всю жизнь, и в 6-й главе книги Левит описаны правила обета назорейства. Но это были всё же временные обеты, что объясняется особой ценностью семьи и рода. Иудеи ждали рождения мессии, им мог оказаться любой новорожденный мальчик, и любая девочка могла стать его матерью. Семь смертных грехов для иудея начинаются так: человек, у которого нет жены или есть жена, но нет детей. Такие - убивают свой народ и нарушают первую мицву - "плодитесь и размножайтесь". Поэтому каждый иудей по достижении 18 лет обязан был вступить в брак. Блаженный Иероним очень точно объясняет такую расстановку ценностных приоритетов: "Тогда мир был пуст и, за исключением прообразов, всё благословение заключалось в детях"[26]. И хотя блаженный Иероним указывает на изредка появлявшиеся в Ветхом Завете фигуры девственников (Илия, Елисей, Иеремия, Даниил), всё же укоренение и осмысление этого состояния стало возможным только после явления Перводевственника Христа.

Девственный Логос

Святитель Златоуст свою "Книгу о девстве" начинает словами "красоту девства иудеи презирают, и это нисколько не удивительно, если они не почтили Самого Христа, родившегося от Девы"[27]. Однако справедливости ради надо сказать, что в философский и богословский обиход слово девство ввёл именно иудей - платоник Филон Александрийский (I век). Продолжая философию эроса Платона и пытаясь совместить её с библейским Откровением, Филон учил о небесном эросе как источнике всякой добродетели. Эрос есть стремление и любовь к добродетели; эрос познания как дар Божий есть сила, побуждающая к познанию. "Общение между Богом и человеком на высших ступенях обозначается Филоном именем девственной харизмы, дара (τ¾ν παρθένον χάριτα), - пишет И. И. Адамов, - здесь имеется в виду ступень самого тесного общения с Богом, когда между Богом и душой не остаётся ничего среднего"[28]. Внимательный и благодарный читатель Филона святитель Амвросий Медиоланский говорил уже о Девственном Логосе (παρθενικός λόγος), которого отождествлял с лицом Спасителя. "Душа наслаждается радостью и веселием, когда имеет παρθενικός λόγος [девственный Логос], потому что за неё пострадал и был распят Христос, Который и есть παρθενικός λόγος [девственный Логос]. Обладание этим Логосом также, очевидно, имеет место на высших ступенях, потому что оно характеризуется радостью, а ли­шение Логоса сопровождается печалью и покаянием: душа, в которой по причине её невоздержания умерло слово Божие, или παρθενικός λόγος, впадает в жалость"[29].

Это даже выглядит как-то необычно - "девственный логос": "логос" - предельно духовный термин, очищенный от всякой примеси телесного, и "девство" - термин, взятый из области физиологии, обозначающий, конечно же, особую чистоту и святость, но - святость тела, - само сочетание "святость тела" для античного философа было таким же оксюмороном, как "огненный снег". Плотин, помнится, вообще стыдился, что у него есть тело. Но - Слово стало плотью (Ин 1:14) - а значит, не просто освятило телесность, но и оправдало тело, показало, что святость есть нормальное и единственно естественное для тела состояние. Потому только в христианстве стало возможным говорить о подлинной святости человека, не нуждающегося для достижения обожения в избавлении от тела, и девство стало синонимом совершенства оправданного и обоженного человека. Поэтому, как писал священномученик Мефодий Патарский, "первосвященнику, первопророку и первоангелу надлежало назваться и перводевственником. В древности человек ещё не был совершенным и потому ещё не был в состоянии вместить совершенство - девство. Он, сотворённый по образу Божию, ещё имел нужду в том, чтобы быть по подобию [Божию] <...> Для того Он, будучи Богом, и благоволил облечься в человеческую плоть, чтобы и мы, взирая как бы на картине на Божественный образ жизни Его, могли подражать начертавшему её" (Пир I 4)[30]. Тайна девства, только предчувствуемая в дохристианском мире, была явлена в Богочеловеке, когда Христос родился от Девы и избрал образ жизни девственника. Священномученик Мефодий сравнивает Спасителя с Художником, начертавшим для людей образ девственной жизни. Полнота богообщения, дарованная во Христе, та близость к Богу, которую мы в Нём получили, требует от человека особой, чрезвычайной святости, и если Господь, являясь Израилю на Синае через образы огня, дыма, землетрясения, то есть опосредованно, заповедовал людям воздерживаться от плотского общения, то какой же святости требует от нас дар быть единокровными и единотелесными Христу? Люди быстро привыкают ко всему и легко утрачивают способность удивляться, но если задуматься над довольно простым и очевидным для всех фактом: в городе Полоцке почитаются мощи преподобной Евфросинии - то есть святым считается тело (!) мёртвой (!) женщины (!). Для мира античности это безумие! Для иудеев - соблазн, а для нас, призванных - Божия сила и Божия премудрость (ср. 1 Кор 1:24).

Классическим текстом по теме девства является Мф 19:11-12: не все вмещают слово сие, но кому дано, ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит. Здесь девственники названы скопцами не в буквальном смысле, а образно. Их скопчество имеет смысл только ради Царствия Небесного. Но Господь отмечает, что понести этот подвиг в состоянии лишь те, кому дано. "Но если это зависит от воли, - размышляет Златоуст, - то спросит кто-либо: для чего он вначале сказал: не вси вмещают, но имже дано есть? Для того чтобы ты с одной стороны познал, как велик подвиг, с другой - не представлял его для себя необходимым. Дано тем, которые хотят"[31]. В 7-й главе Послания к Коринфянам апостол Павел также отмечает, что относительно девства он не имеет повеления Господня, но даёт совет как получивший от Господа милость быть Ему верным (1Кор 7:25). Прежде всего отметим, что девство - это не повеление Божие, а совет; подвиг девства - путь не для всех. "Отчего же Апостол не имеет повеления Господнего о девстве? - вопрошает блаженный Иероним, - оттого, что приносимое без принуждения заслуживает большую награду"[32]. Другой момент: девство есть милость быть верным Богу. Верность Богу в девстве означает полную отдачу Богу, и потому - девство выше брака: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу (1 Кор 7:34). Иными словами, девство есть особое харизматическое служение, особая миссия. И вот апостол Павел видит эту миссию в двойном свидетельстве девства: свидетельстве Креста и Воскресения, так что святых подвижников целомудрия называют преподобными - они уподобляются в своей чистоте Перводевственнику Христу, свидетельствуя своей жизнью и святостью реальность жизни будущего века ещё в этой жизни.

Окончание следует.

Игумен Савва (Мажуко)

Журнал «Альфа и Омега», № 59

---

© Игумен Савва (Мажуко), 2010

[1]Бердяев Н. А. Размышления об эросе // Эрос и личность. СПб., 2006. С. 201.

[2]Горький опыт показывает, что наибольший вред целомудрию приносят книги в защиту целомудрия. Почему? В добродетели самой по себе нет интриги, а нет интриги - не о чем писать. Все добродетельные люди одинаковы, это заметил ещё Аристотель, и найти удачу в описании добра под силу только гению, но ведь писать о целомудрии что-то надо, и пишут по принципу "от противного": "Да здравствует целомудрие, потому что, - знали бы вы, что они там вытворяют"; далее идёт подробное перечисление того, что не есть целомудрие, с большим числом примеров из жизни к вящему восторгу "трезвенного" читателя, и благодаришь Бога только за то, что никому из этих авторов не приходило на ум издавать свои шедевры с иллюстрациями.

[3]Священномученик Мефодий Олимпийский. Пир десяти дев, или О девстве // Отцы и учители Церкви III века. Антология. М., 1996. С. 424.

[4]Юнг К. Г. Символы трансформации. М., 2007. С. 146.

[5]Там же. С. 156-157.

[6]Вышеславцев Б. П. Этика преображённого Эроса. М., 1994. С. 47.

[7]Розанов В. В. Люди лунного света. М., 1990. С. 16.

[8]Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Собрание сочинений в 6 томах. Т. 6. М., 1966. С. 385.

[9]Такие "дикие" нравы царили в Кенигсберге конца XVIII века.

[10]Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. С. 406.

[11]Там же. С. 386.

[12]Юнг К. Г. Памяти Зигмунда Фрейда // Дух в человеке, искусстве и литературе. Минск, 2003. С. 52.

[13]Овидий. Фасты VI 459 // Овидий. Элегии и малые поэмы. М., 1973. С. 362.

[14]Плутарх. Нума X // Сравнительные жизнеописания. М., 1999. С. 116.

[15]В Полинезии некоторые девушки из знатных ("королевских") семей обрекались на своеобразный затвор: они жили в пещерах, защищённые от солнечного света, и питались рисом, что тоже должно было способствовать белизне кожи. Белые и целомудренные принцессы были залогом благополучия племени. - Ред.

[16]Еврипид. Ипполит // Античная драма. М., 1970. С. 343.

[17]Там же. С. 291.

[18]Там же. С. 326.

[19]У А. П. Чехова есть афоризм: "Я заметил, что женившись, перестают быть любопытными".

[20]Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989. С. 405.

[21]Песнь о Нибелунгах X 681-682 // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975. С. 436.

[22]Блаженный Августин. О граде Божием. Минск, 2000. С. 338-342.

[23]См., например, Плотин. Третья эннеада. СПб., 2004. С. 325; Лукреций. О природе вещей II, 614-640 // Древнеримская философия. М.-Харьков, 1999. С. 50; Гай Валерий Катулл Веронский. Книга стихотворений. М., б. г. С. 47-52.

[24]Светоний. О поэтах // Жизнь двенадцати цезарей. М., 1991. С. 311.

[25]Ахилл Татий. Левкиппа и Клитофонт. Лонг. Дафнис и Хлоя. Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел. М., 1969. С. 111.

[26]Блаженный Иероним. Письмо к Евстохии - о хранении девства // ДиесперовА. Блаженный Иероним и его век. М., 2002. С. 153.

[27]Святитель Иоанн Златоуст. Книга о девстве // Полное собрание творений в 12 томах. Т. 1. Кн. 1. М., 1991. С. 295.

[28]Адамов И. И. Святитель Амвросий Медиоланский. Сергиев Посад, 2006. С.501.

[29]Там же.

[30]Священномученик Мефодий Олимпийский. Указ. соч. С. 393.

[31]Святитель Иоанн Златоуст. Толкование на св. Матфея Евангелиста. Кн. 2. М., 1992. С. 639.

[32]Блаженный Иероним. Указ. соч. С. 153.

Опубликовано на сайте Православие и современность

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=56638&Itemid=3