Сказать, что "Братья Карамазовы" - это семейный роман, наверное, банальность. Но высказывание: "Роман "Братья Карамазовы" - это роман о счастливом браке", - возможно, не столь очевидно. Эту неочевидность я бы сравнила с неочевидностью Алексея Федоровича Карамазова в качестве главного героя романа. Да они, пожалуй, и связаны друг с другом напрямую - этот неочевидный герой и эта неочевидная тема произведения...
Известно, что к посвящениям своих произведений Ф.М. Достоевский относился очень серьезно. "Когда посвящаешь, то как будто говоришь публично тому, кому посвящаешь: "Я о Вас думал, когда писал это"" - объясняет он в письме к Софье Ивановой свой отказ посвятить роман "Бесы" другой просившей его об этом племяннице[1].
Роман "Братья Карамазовы" посвящен Анне Григорьевне Достоевской. А когда Достоевский думал об Анне Григорьевне, он думал прежде всего и по большому счету не об умершем маленьком сыне и, уж тем более, не о каких-то особенностях поведения и речи, подмеченных у нее и послуживших материалом для романа, - он думал о счастливом браке.
Еще в самом начале этого брака, за границей, уехав в Гомбург для игры на рулетке, он пишет ей почти сразу по отъезде: "Всё думал о тебе и воображал: зачем я мою Аню покинул. Всю тебя вспомнил, до последней складочки твоей души и твоего сердца, за всё это время, с октября месяца начиная, и понял, что такого цельного, ясного, тихого, кроткого, прекрасного, невинного и в меня верующего ангела, как ты, - я и не стою. Как мог я бросить тебя? Зачем я еду? Куда я еду? Мне Бог тебя вручил, чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, чтоб я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит; а я (хоть эта мысль беспрерывно и прежде мне втихомолку про себя приходила, особенно когда я молился) - а я такими бесхарактерными, сбитыми с толку вещами, как эта глупая теперешняя поездка моя сюда, - самоё тебя могу сбить с толку. Ужас как грустно стало мне вчера"[2].
Невозможно не заметить, что Достоевский думает о своих задачах в браке в терминах отчасти, так сказать, садоводческих и земледельческих, словно соотнося вручение ему Богом жены с вручением Адаму земли, на которой он был призван стать хозяином и работником. Адам, как известно, "бесхарактерными и сбытыми с толку вещами" (эти определения Достоевского очень годятся для описания грехопадения) довел дело до того, что земля была проклята за него и должна была порождать терние и волчцы. Эта перспектива начинает как кошмар маячить и перед Достоевским. В сущности, он понимает, что вместо того, чтобы представить Богу вверенную ему душу возделанной, "развитой, направленной, сохраненной, спасенной", он может сбить ее с пути, умыкнуть у Господа, "сбить с толку"...
Один из самых навязчивых - и одновременно незаметных на первый взгляд - мотивов в романе "Братья Карамазовы" - мотив умыкания невесты. Характерно, что все и начинается с того, что Федор Павлович Карамазов оба раза женится увозом, и это в романе подчеркнуто, причем каждый раз невеста не имеет представления, кто такой ее жених и что ее ожидает. Обе свадьбы Федора Павловича - это ошибка невесты, в результате которой она попадает в сущий ад. Неоднократно писали об инфернальных коннотациях Мокрого, куда тоже умыкают невесту - Грушеньку. Адские муки переживает Катя, стремящаяся остаться верной бросившему ее жениху и отказывающая тому, кто в нее влюблен. Адские муки выпадают на долю Лизы, чье воображение соблазнено Иваном. В романном мире с мотивом увоза оказывается тесно сопряжен мотив ошибки невесты, не узнавшей истинного любимого. Наиболее очевиден этот мотив, конечно, в случае с Грушенькой, уезжающей от Мити в Мокрое к "первому, бесспорному" только для того, чтобы понять, что любит-то она одного лишь Митю.
Этот мотив умыкания невесты заявлен в романе со ссылкой на одно из своих древнейших воплощений: Элевсинские мистерии, присутствующие в тексте непосредственно - отрывком из стихотворения Шиллера "Элевзинский праздник". Начало всех событий в лежащем в основе мистерий мифе - это похищение Коры (Персефоны, Прозерпины) Аидом - увоз, умыкание невесты, которая исчезает с земли и поселяется в Аиде (аду). Характерно, что Аид - это название и места, и его владыки, что соотносится с одной из центральных идей романа - ад делают адом те, кто там обитает.
Во всех толкованиях мистерий Кора соотносилась с человеческой душой, умыкаемой из своих небесных жилищ, увлекаемой в земное бытие, восхождению откуда и обучали в мистериях. Кора увозится Аидом - обманным женихом, спасается Иакхом - по разным версиям мифа - сыном и/или истинным женихом бессмертной души. Соединение в одном облике сына и истинного жениха вряд ли может смутить христианина, вдумывавшегося в основы своей религии. Христос - Сын человечества, принесшего ему, как поется в рождественской стихире, "чистую Деву Мати", и одновременно - Жених человечества, ставшего Церковью; Сын и Жених всякой жаждущей спасения и света души.
Характерно, что эпиграф к роману, взятый из Евангелия от Иоанна, - это евангельский текст, в наибольшей степени относящийся и к Элевсинским мистериям, где младенец-Иакх - колос, выбившийся из ада - и из чрева Персефоны, возносящийся ввысь, но и душу ее возносящий с собою. Интересно, с этой точки зрения, то обстоятельство, что жены Федора Павловича, умыкнутые им, все мертвы (в земле), и все оставили сыновей, из них проросших и покинувших адское место родительского дома, причем сходство или производность качеств сыновей по отношению к матерям подчеркнуты. В свете сказанного неслучайным представляется и то настойчиво отмеченное и странное (потому что как бы ни для чего не пригодившееся в романе) обстоятельство, что Алексей приезжает в родной дом исключительно с целью найти могилу матери.
Но прежде всего, эпиграф имеет отношение к самому сокровенному брака, к тому, что собственно и есть его осуществление. Один из древнейших и вечных образов - сеятель как муж земли, жена - как поле возделываемое. Но одновременно притча о сеятеле в Евангелии в своем толковании переводит разговор в духовный план, и уже душа оказывается землей (плодородной или нет), а Сеятелем оказывается Господь. Таким образом, мотив брака разворачивается на трех уровнях: муж - жена; человечество - земля; Христос - человечество. Муж взращивает и возделывает жену, как человечество - землю, как Христос - человечество. И на каждом уровне есть столь пугающая Достоевского в его собственном браке возможность сбить с пути и толку воспитуемого, стать для него низводящим Аидом, а не возводящим Иакхом; или - для воспитуемомго - совершить неверный выбор, возможный даже и в том случае, если муж один и не имеет соперника: пойти за низменными страстями мужа, а не за его высокими стремлениями, выбрать в нем соблазнителя, а не спасителя.
На непосредственно событийном уровне романа мы только и имеем дело, что с необходимостью выбора истинного жениха (Груша, Катя, Лиза, даже госпожа Хохлакова), на уровне, к которому нас отсылают Элевсинские мистерии, речь идет о союзе человека с землею, когда самая необходимость возделывать землю созидает благородство человека, на уровне "Великого инквизитора" и "Каны Галилейской" речь идет о попытке умыкания человечества у его истинного Жениха и о вечном браке, где Христос - Жених.
Причем все эти три уровня в романе существуют неотрывно друг от друга, как единое задание человека.
Неотрывно они существуют уже на уровне введенных Достоевским в исповедь Мити текстов. "Элевзинский праздник" начинается с сошествия на землю матери "похищенной Прозерпины", ищущей дочь, но об этом больше не будет сказано ни слова, - словно истинной целью схождения в этот ад ("лишь дымятся тел остатки на кровавых алтарях") явилось устройство человечества - или, точнее, словно потерянная, умыкнутая Аидом дочь и есть это самое человечество. Церера научает человека возделывать землю ("чтоб из низости душою мог подняться человек / с древней матерью-землею он вступи в союз навек"), и как бы в ответ на союз с землею и на первую чистую жертву, являются боги, вступающие в союз с человеком, в знак чего возводится храм, в котором заключается первый брачный союз людей ("сводит с юношей прекрасным в храме деву красоты").
"Песнь Радости" (Шиллера-Тютчева) изгоняет из круга, собранного Радостью вокруг Отца, всех, кто не любил невесту или брата "на сей земли". В сущности, получается, что вступить в союз с Богом не может никто, у кого нет опыта союза с человеком и с землей-природой.
Здесь, кстати, ответ, данный Достоевским Леонтьеву еще задолго до вопрошания последнего. Человек не может устремиться к Богу мимо человека и мимо земли-природы, отвергая их и оставляя их на погибель, потому что в этом случае он вынужден будет отойти "из круга прочь с слезами".
Характерно, что для Достоевского принципы, развиваемые в романе, не разнились от жизненных, и его самым большим желанием было купить и оставить в наследство детям землю, чтобы они были гражданами, а не "стрюцкими", потому что "земля благородит".
В романе, как только невеста выбирает правильно, или когда она обращается к истинному жениху, неизменно возникает разговор о земле и о работе на земле. Груша в Мокром, ровно в тот момент, когда союз их с Митей решен окончательно, предлагает ему взять у нее деньги, чтобы отдать Кате: "А мы пойдем с тобой лучше землю пахать. Я землю вот этими руками скрести хочу" (14, 399). Лиза говорит Алеше, в момент мгновенного возврата к нему, в главе "Бесенок": "А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы станете мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите?" (15, 21). Прочитанные здесь В.В. Беляевым поверхностно зашифрованные брачные мотивы: "рожь жать" - "рожать", "мужиком" - "мужиком", "у нас жеребеночек" - "у нас же ребеночек" только подчеркивают эту слитость в концепции романа брака мужа с женой и брака человека с землей. Словно, выбрав правильно, осуществив человеческий союз, устранив первый уровень раздробленности, ничего иного и сделать нельзя, как попытаться устранить второй - работой на земле, заботой о земле.
Неразрывно соединены все три уровня в главе "Кана Галилейская". Характерно, что начиная вслушиваться в чтение, на слове "брак" ("Зван же быть Иисус и ученицы Его на брак"; 14, 326) Алеша вспоминает Грушеньку, поехавшую в Мокрое "на пир", а в следующем абзаце вспоминает Митю, и как раз в связи с его гимном к радости, тем самым тесно связывая "Кану" с пиром в Мокром и с исповедью Мити.
Бедный брак, который посетил Иисус, когда "не пришел еще час Его", становится прообразом великого и вечного празднества - брака Христа с человечеством, причем, как всякий первообраз, брак Христа с человечеством не устраняет прообраза, и молодые, и премудрый архитриклин остаются на своих местах в видении Алеши, но из скромного гостя превращается Иисус в всевластного и бесконечно милостивого хозяина, "новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков" (14, 327). Но, увидев брак Христа с человечеством, присутствовавший на этом браке Алеша первым движением по возвращении из видения повергается на землю, обнимает ее, целует "плача, рыдая и обливая своими слезами" и исступленно клянется "любить ее, любить во веки веков" (14, 328). Очевидно брачный характер Алешиного повержения на землю отметил Геза Хорват. Брак Христа с человечеством "на веки веков" словно оказывается невозможен без, словно непременно предполагает брак человека с землей "во веки веков". Брак Христа с человечеством не уводит человека от земли, но впервые по-настоящему и накрепко сводит человека с землею.
Восстановленные связи брака в Кане и пира в Мокром позволяют адекватно прочесть и поэму "Великий инквизитор". Человечество очевидно оказывается там умыкнутой невестой, и недаром воспроизводится картина "Элевзинского праздника" "дымятся тел остатки на кровавых алтарях" - "в великолепных автодафе сжигали злых еретиков". Христос приходит именно туда, где "затрещали костры" (14, 226), подчеркнет Иван. В черновиках отчетливо выражена причина прихода Христа в поэме: "Это было движение любви: хоть посмотрю на них, хоть пройду между ними, хоть прикоснусь к ним" (15, 232). Христос - истинный Жених - сходит в ад к умыкнувшему человечество сопернику - и Он так же уважает права соблазненной невесты, как Митя, отправляющийся в Мокрое и желающий лишь "поглядеть на нее, хоть мельком, хоть издали!" (14, 370). Митя явится в Мокрое как лишний на пире, эту свою лишность подчеркнет и Христос еще в "Кане" ("не у прииде час Мой"), эту лишность их будут подчеркивать и соперники, желающие избавиться как от Мити ("есть иные покои"), так и от Христа ("зачем Ты пришел нам мешать"). Но невеста опомнится - и Димитрий из лишнего станет женихом, как станет Женихом из "уподобившегося гостям" и Христос в Кане - а значит, согласно очевидному параллелизму текстов, и Христос в "Великом инквизиторе". Именно в пире в Мокром будет воспроизведена наиболее очевидно схема мифа о спасении Персефоны. Митя-Димитрий (от Деметра) летит в Мокрое как в ад, тройка бежит страшно, "пожирая пространство", и разговор с ямщиком идет исключительно об аде - и о том, как Христос уже однажды вывел оттуда умыкнутое у Него, соблазненное змеем человечество. После всех перипетий "узнавания жениха" (а они подробно расписаны в тексте: "Слушай, скажи ты мне, кого я люблю? Я здесь одного человека люблю. Который это человек? вот что скажи ты мне. <...> Вошел давеча один сокол, так сердце и упало во мне. "Дура ты, вот ведь кого ты любишь", - так сразу и шепнуло сердце. Вошел ты и все осветил" (14, 395-396), - причем, заметим, как здесь сказочная стилистика сдвигается в иную область, последние слова могут быть сказаны любому спасителю - и, в первую очередь, Христу во аде), так вот после "узнавания жениха" Грушеньке снится сон, совершенно непонятный, если не учитывать всего, сказанного выше о романе. "Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу... колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко... Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит... Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле..." (14, 399).
С черной земли, горящей кострами ада, из дыры Мокрого, уносит спаситель возлюбленную, Иакх Персефону. Белый снег, чистота и блеск - но холодно не на земле, и уже во сне Мити произойдет возвращение соединившейся пары на погорелую землю, где потухли костры и пожары, но надо работать на ней, чтобы исцелить и ее, и страждущее на ней человечество, чтобы не было "бедно дите". (Это "дите", это ощущение своей задачи как спасения "дити", которое есть - все человечество ("все - дите"), кстати, тоже связывает Митю с Деметрой - буквально "Великой Матерью".)
Надо обратиться к земле, ибо при попытке устранить хотя бы один из уровней брака, так тесно связанных между собой в романе, брак перестает быть счастливым, а спаситель превращается в соблазнителя.
[1] Письмо С.А. Ивановой от 6 (18) января 1871. Дрезден.
[2] Письмо А.Г. Достоевской от 5 (17) мая 1867. Гомбург.
http://www.ioannp.ru/publications/27880
Известно, что к посвящениям своих произведений Ф.М. Достоевский относился очень серьезно. "Когда посвящаешь, то как будто говоришь публично тому, кому посвящаешь: "Я о Вас думал, когда писал это"" - объясняет он в письме к Софье Ивановой свой отказ посвятить роман "Бесы" другой просившей его об этом племяннице[1].
Роман "Братья Карамазовы" посвящен Анне Григорьевне Достоевской. А когда Достоевский думал об Анне Григорьевне, он думал прежде всего и по большому счету не об умершем маленьком сыне и, уж тем более, не о каких-то особенностях поведения и речи, подмеченных у нее и послуживших материалом для романа, - он думал о счастливом браке.
Еще в самом начале этого брака, за границей, уехав в Гомбург для игры на рулетке, он пишет ей почти сразу по отъезде: "Всё думал о тебе и воображал: зачем я мою Аню покинул. Всю тебя вспомнил, до последней складочки твоей души и твоего сердца, за всё это время, с октября месяца начиная, и понял, что такого цельного, ясного, тихого, кроткого, прекрасного, невинного и в меня верующего ангела, как ты, - я и не стою. Как мог я бросить тебя? Зачем я еду? Куда я еду? Мне Бог тебя вручил, чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, чтоб я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит; а я (хоть эта мысль беспрерывно и прежде мне втихомолку про себя приходила, особенно когда я молился) - а я такими бесхарактерными, сбитыми с толку вещами, как эта глупая теперешняя поездка моя сюда, - самоё тебя могу сбить с толку. Ужас как грустно стало мне вчера"[2].
Невозможно не заметить, что Достоевский думает о своих задачах в браке в терминах отчасти, так сказать, садоводческих и земледельческих, словно соотнося вручение ему Богом жены с вручением Адаму земли, на которой он был призван стать хозяином и работником. Адам, как известно, "бесхарактерными и сбытыми с толку вещами" (эти определения Достоевского очень годятся для описания грехопадения) довел дело до того, что земля была проклята за него и должна была порождать терние и волчцы. Эта перспектива начинает как кошмар маячить и перед Достоевским. В сущности, он понимает, что вместо того, чтобы представить Богу вверенную ему душу возделанной, "развитой, направленной, сохраненной, спасенной", он может сбить ее с пути, умыкнуть у Господа, "сбить с толку"...
Один из самых навязчивых - и одновременно незаметных на первый взгляд - мотивов в романе "Братья Карамазовы" - мотив умыкания невесты. Характерно, что все и начинается с того, что Федор Павлович Карамазов оба раза женится увозом, и это в романе подчеркнуто, причем каждый раз невеста не имеет представления, кто такой ее жених и что ее ожидает. Обе свадьбы Федора Павловича - это ошибка невесты, в результате которой она попадает в сущий ад. Неоднократно писали об инфернальных коннотациях Мокрого, куда тоже умыкают невесту - Грушеньку. Адские муки переживает Катя, стремящаяся остаться верной бросившему ее жениху и отказывающая тому, кто в нее влюблен. Адские муки выпадают на долю Лизы, чье воображение соблазнено Иваном. В романном мире с мотивом увоза оказывается тесно сопряжен мотив ошибки невесты, не узнавшей истинного любимого. Наиболее очевиден этот мотив, конечно, в случае с Грушенькой, уезжающей от Мити в Мокрое к "первому, бесспорному" только для того, чтобы понять, что любит-то она одного лишь Митю.
Этот мотив умыкания невесты заявлен в романе со ссылкой на одно из своих древнейших воплощений: Элевсинские мистерии, присутствующие в тексте непосредственно - отрывком из стихотворения Шиллера "Элевзинский праздник". Начало всех событий в лежащем в основе мистерий мифе - это похищение Коры (Персефоны, Прозерпины) Аидом - увоз, умыкание невесты, которая исчезает с земли и поселяется в Аиде (аду). Характерно, что Аид - это название и места, и его владыки, что соотносится с одной из центральных идей романа - ад делают адом те, кто там обитает.
Во всех толкованиях мистерий Кора соотносилась с человеческой душой, умыкаемой из своих небесных жилищ, увлекаемой в земное бытие, восхождению откуда и обучали в мистериях. Кора увозится Аидом - обманным женихом, спасается Иакхом - по разным версиям мифа - сыном и/или истинным женихом бессмертной души. Соединение в одном облике сына и истинного жениха вряд ли может смутить христианина, вдумывавшегося в основы своей религии. Христос - Сын человечества, принесшего ему, как поется в рождественской стихире, "чистую Деву Мати", и одновременно - Жених человечества, ставшего Церковью; Сын и Жених всякой жаждущей спасения и света души.
Характерно, что эпиграф к роману, взятый из Евангелия от Иоанна, - это евангельский текст, в наибольшей степени относящийся и к Элевсинским мистериям, где младенец-Иакх - колос, выбившийся из ада - и из чрева Персефоны, возносящийся ввысь, но и душу ее возносящий с собою. Интересно, с этой точки зрения, то обстоятельство, что жены Федора Павловича, умыкнутые им, все мертвы (в земле), и все оставили сыновей, из них проросших и покинувших адское место родительского дома, причем сходство или производность качеств сыновей по отношению к матерям подчеркнуты. В свете сказанного неслучайным представляется и то настойчиво отмеченное и странное (потому что как бы ни для чего не пригодившееся в романе) обстоятельство, что Алексей приезжает в родной дом исключительно с целью найти могилу матери.
Но прежде всего, эпиграф имеет отношение к самому сокровенному брака, к тому, что собственно и есть его осуществление. Один из древнейших и вечных образов - сеятель как муж земли, жена - как поле возделываемое. Но одновременно притча о сеятеле в Евангелии в своем толковании переводит разговор в духовный план, и уже душа оказывается землей (плодородной или нет), а Сеятелем оказывается Господь. Таким образом, мотив брака разворачивается на трех уровнях: муж - жена; человечество - земля; Христос - человечество. Муж взращивает и возделывает жену, как человечество - землю, как Христос - человечество. И на каждом уровне есть столь пугающая Достоевского в его собственном браке возможность сбить с пути и толку воспитуемого, стать для него низводящим Аидом, а не возводящим Иакхом; или - для воспитуемомго - совершить неверный выбор, возможный даже и в том случае, если муж один и не имеет соперника: пойти за низменными страстями мужа, а не за его высокими стремлениями, выбрать в нем соблазнителя, а не спасителя.
На непосредственно событийном уровне романа мы только и имеем дело, что с необходимостью выбора истинного жениха (Груша, Катя, Лиза, даже госпожа Хохлакова), на уровне, к которому нас отсылают Элевсинские мистерии, речь идет о союзе человека с землею, когда самая необходимость возделывать землю созидает благородство человека, на уровне "Великого инквизитора" и "Каны Галилейской" речь идет о попытке умыкания человечества у его истинного Жениха и о вечном браке, где Христос - Жених.
Причем все эти три уровня в романе существуют неотрывно друг от друга, как единое задание человека.
Неотрывно они существуют уже на уровне введенных Достоевским в исповедь Мити текстов. "Элевзинский праздник" начинается с сошествия на землю матери "похищенной Прозерпины", ищущей дочь, но об этом больше не будет сказано ни слова, - словно истинной целью схождения в этот ад ("лишь дымятся тел остатки на кровавых алтарях") явилось устройство человечества - или, точнее, словно потерянная, умыкнутая Аидом дочь и есть это самое человечество. Церера научает человека возделывать землю ("чтоб из низости душою мог подняться человек / с древней матерью-землею он вступи в союз навек"), и как бы в ответ на союз с землею и на первую чистую жертву, являются боги, вступающие в союз с человеком, в знак чего возводится храм, в котором заключается первый брачный союз людей ("сводит с юношей прекрасным в храме деву красоты").
"Песнь Радости" (Шиллера-Тютчева) изгоняет из круга, собранного Радостью вокруг Отца, всех, кто не любил невесту или брата "на сей земли". В сущности, получается, что вступить в союз с Богом не может никто, у кого нет опыта союза с человеком и с землей-природой.
Здесь, кстати, ответ, данный Достоевским Леонтьеву еще задолго до вопрошания последнего. Человек не может устремиться к Богу мимо человека и мимо земли-природы, отвергая их и оставляя их на погибель, потому что в этом случае он вынужден будет отойти "из круга прочь с слезами".
Характерно, что для Достоевского принципы, развиваемые в романе, не разнились от жизненных, и его самым большим желанием было купить и оставить в наследство детям землю, чтобы они были гражданами, а не "стрюцкими", потому что "земля благородит".
В романе, как только невеста выбирает правильно, или когда она обращается к истинному жениху, неизменно возникает разговор о земле и о работе на земле. Груша в Мокром, ровно в тот момент, когда союз их с Митей решен окончательно, предлагает ему взять у нее деньги, чтобы отдать Кате: "А мы пойдем с тобой лучше землю пахать. Я землю вот этими руками скрести хочу" (14, 399). Лиза говорит Алеше, в момент мгновенного возврата к нему, в главе "Бесенок": "А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы станете мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите?" (15, 21). Прочитанные здесь В.В. Беляевым поверхностно зашифрованные брачные мотивы: "рожь жать" - "рожать", "мужиком" - "мужиком", "у нас жеребеночек" - "у нас же ребеночек" только подчеркивают эту слитость в концепции романа брака мужа с женой и брака человека с землей. Словно, выбрав правильно, осуществив человеческий союз, устранив первый уровень раздробленности, ничего иного и сделать нельзя, как попытаться устранить второй - работой на земле, заботой о земле.
Неразрывно соединены все три уровня в главе "Кана Галилейская". Характерно, что начиная вслушиваться в чтение, на слове "брак" ("Зван же быть Иисус и ученицы Его на брак"; 14, 326) Алеша вспоминает Грушеньку, поехавшую в Мокрое "на пир", а в следующем абзаце вспоминает Митю, и как раз в связи с его гимном к радости, тем самым тесно связывая "Кану" с пиром в Мокром и с исповедью Мити.
Бедный брак, который посетил Иисус, когда "не пришел еще час Его", становится прообразом великого и вечного празднества - брака Христа с человечеством, причем, как всякий первообраз, брак Христа с человечеством не устраняет прообраза, и молодые, и премудрый архитриклин остаются на своих местах в видении Алеши, но из скромного гостя превращается Иисус в всевластного и бесконечно милостивого хозяина, "новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков" (14, 327). Но, увидев брак Христа с человечеством, присутствовавший на этом браке Алеша первым движением по возвращении из видения повергается на землю, обнимает ее, целует "плача, рыдая и обливая своими слезами" и исступленно клянется "любить ее, любить во веки веков" (14, 328). Очевидно брачный характер Алешиного повержения на землю отметил Геза Хорват. Брак Христа с человечеством "на веки веков" словно оказывается невозможен без, словно непременно предполагает брак человека с землей "во веки веков". Брак Христа с человечеством не уводит человека от земли, но впервые по-настоящему и накрепко сводит человека с землею.
Восстановленные связи брака в Кане и пира в Мокром позволяют адекватно прочесть и поэму "Великий инквизитор". Человечество очевидно оказывается там умыкнутой невестой, и недаром воспроизводится картина "Элевзинского праздника" "дымятся тел остатки на кровавых алтарях" - "в великолепных автодафе сжигали злых еретиков". Христос приходит именно туда, где "затрещали костры" (14, 226), подчеркнет Иван. В черновиках отчетливо выражена причина прихода Христа в поэме: "Это было движение любви: хоть посмотрю на них, хоть пройду между ними, хоть прикоснусь к ним" (15, 232). Христос - истинный Жених - сходит в ад к умыкнувшему человечество сопернику - и Он так же уважает права соблазненной невесты, как Митя, отправляющийся в Мокрое и желающий лишь "поглядеть на нее, хоть мельком, хоть издали!" (14, 370). Митя явится в Мокрое как лишний на пире, эту свою лишность подчеркнет и Христос еще в "Кане" ("не у прииде час Мой"), эту лишность их будут подчеркивать и соперники, желающие избавиться как от Мити ("есть иные покои"), так и от Христа ("зачем Ты пришел нам мешать"). Но невеста опомнится - и Димитрий из лишнего станет женихом, как станет Женихом из "уподобившегося гостям" и Христос в Кане - а значит, согласно очевидному параллелизму текстов, и Христос в "Великом инквизиторе". Именно в пире в Мокром будет воспроизведена наиболее очевидно схема мифа о спасении Персефоны. Митя-Димитрий (от Деметра) летит в Мокрое как в ад, тройка бежит страшно, "пожирая пространство", и разговор с ямщиком идет исключительно об аде - и о том, как Христос уже однажды вывел оттуда умыкнутое у Него, соблазненное змеем человечество. После всех перипетий "узнавания жениха" (а они подробно расписаны в тексте: "Слушай, скажи ты мне, кого я люблю? Я здесь одного человека люблю. Который это человек? вот что скажи ты мне. <...> Вошел давеча один сокол, так сердце и упало во мне. "Дура ты, вот ведь кого ты любишь", - так сразу и шепнуло сердце. Вошел ты и все осветил" (14, 395-396), - причем, заметим, как здесь сказочная стилистика сдвигается в иную область, последние слова могут быть сказаны любому спасителю - и, в первую очередь, Христу во аде), так вот после "узнавания жениха" Грушеньке снится сон, совершенно непонятный, если не учитывать всего, сказанного выше о романе. "Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу... колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко... Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит... Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле..." (14, 399).
С черной земли, горящей кострами ада, из дыры Мокрого, уносит спаситель возлюбленную, Иакх Персефону. Белый снег, чистота и блеск - но холодно не на земле, и уже во сне Мити произойдет возвращение соединившейся пары на погорелую землю, где потухли костры и пожары, но надо работать на ней, чтобы исцелить и ее, и страждущее на ней человечество, чтобы не было "бедно дите". (Это "дите", это ощущение своей задачи как спасения "дити", которое есть - все человечество ("все - дите"), кстати, тоже связывает Митю с Деметрой - буквально "Великой Матерью".)
Надо обратиться к земле, ибо при попытке устранить хотя бы один из уровней брака, так тесно связанных между собой в романе, брак перестает быть счастливым, а спаситель превращается в соблазнителя.
[1] Письмо С.А. Ивановой от 6 (18) января 1871. Дрезден.
[2] Письмо А.Г. Достоевской от 5 (17) мая 1867. Гомбург.
http://www.ioannp.ru/publications/27880
