2-й Кубанский поход. Первый Офицерский генерала Маркова полк наступает на станицу Екатериновскую. Наша 1-я рота пополнена, в своем составе, казаками-кубанцами, взамен павших в 1-м Корниловском походе. Но нет уже ее доблестного командира, полковника Плохинского. Нет и старых командиров взводов. Ротою командует единственный уцелевший из них - капитан Анатолий Поляков. Нет и нашего взводного - капитана Згривца, Взводом командует штабс-капитан Василий Михайлович Крыжановский. Нет и половины старого состава роты, украсившего именами своими длинный синодик "рабов Божьих, за други своя живот свой положивших".
Кое-как подлечившись, вышли из госпиталей и заняли места свои в строю офицеры нашего 3-го взвода: получивший дар речи Миша Смиренский, "отдышавшийся" после прострела обоих легких Шура Тарабанов, меланхоличный Якушев, шествующий в прихромку в строю Жорка Залеткин, и Костя Недошивин - еще не вполне уверенный в мощности своих наскоро "склеенных" рук, Сева Крыжановский, потерявший фунта три мяса после знакомства с пулей ружья "Гра" (1870-го года!) и многие другие.
Дух Згривца не умер: во взводе царит та же сильная спайка прошедших "огонь, воду и медные трубы" людей, та же вера в успех, то же безумное дерзание солдат генерала Маркова, те же песни, то же веселье молодости.
Первые числа июля. По открытой степи, под жгучими лучами летнего солнца, редкой цепью развернулась 1-ая рота. Со стороны противника ни выстрела, ни разрыва хотя бы одной шрапнели. Так и прошли мы вперед, пожалуй что, с версту. Если бы не жажда, то, вероятно, никто бы не имел ничего против этой мирной прогулки. Однако, все усиливающееся желание напиться начало вызывать раздражение и критику нашего необъяснимого строя. По адресу капитана Полякова послышались едкие и неодобрительные замечания. Взводные остроумцы принялись уверять, что новый ротный производит обучение рассыпному строю, не будучи уверен в наших жидких познаниях в этой области. Особенно негодовал Недошивин, до дна опорожнивший свою баклажку и не видевший иной возможности утоления жажды, как упиваться излиянием своей желчи на голову того же Полякова.
Перед нами продолжала расстилаться ровная кубанская степь, слегка поднимавшаяся к горизонту и не хранившая никаких признаков присутствия противника. Далеко впереди маячили наши конные дозоры. Прошли еще полверсты. Завиднелись впереди высокие поля кукурузы, а прямо передо мной, обнесенный плетнем, одинокий хуторок с высоко глядящим в небо колодезным журавлем. "Оазис!" - возможность наполнить опустевший баклажки водой, а сердца - умиротворением и примирением с необъяснимым поведением нового командира. Тотчас изменилось упадочное настроение. Поручик Недошивин, излив из себя всю накопившуюся желчь, первый впал в обычное веселое настроение.
Однако, не доходя шагов 400 до благословенного "оазиса", внимание всех было привлечено скакавшими к нам дозорными. Наше предположение об обнаружении противника получило полное подтверждение еще до прибытия верховых, в виде высоко взметнувшегося к небу фонтана земли и раскатившегося по степи треска разорвавшейся гранаты. Близко, но потерь нет. Новый треск - новый фонтан земли, потом все чаще и чаще. Ага! Начинается!
До хутора еще сотня шагов. По цепи передается приказание: "держать дистанцию, не разрываться!"
Наше звено - Недошивин, я, Пелевин, Крылов и Тихомиров подходит к плетню. Четверо лезут через него, и только я один пользуюсь благосклонным вниманием судьбы, расположившей на пути моего следования широкие ворота, сквозь которые я и проникаю во двор, без всяких предварительных гимнастических упражнений. Не ограничившись этой первой любезностью, судьба воздвигает передо мной и вожделенный колодезь. Эта очевидная протекция не ускользает от завистливых взоров моих, менее фаворизированных, соратников, решивших тотчас же пристроиться "на халтаря" к триумфальной колеснице Фортуны, на которой было отведено место только моей симпатичной особе. О чем засвидетельствовала четверка полетевших в меня пустых баклажек, подобных древним римским сенаторам: "кум тацент кламунт" (молча вопиют). Ничего удивительного! Кто хочешь возопит, ежели в нем ну никакого содержания!
Наполнение у колодца пяти баклажек, мало того, что потребовало времени, но и допустило опасный прорыв в цепи, чем тотчас же и воспользовался противник, ознаменовавший свое недалекое присутствие градом ружейных выстрелов, но все же, несмотря на мое отсутствие в строю, атаковать не решившийся.
Перекинув через плечо все пять наполненных баклажек, я уже собирался заполнить собою опасную брешь в цепи, как вдруг, со дна рога расточительной Фортуны, мне на голову высыпалась пожилая казачка. Собственно говоря, она не то что б "высыпалась мне на голову" - что конечно только аллегория - а вышла на крыльцо, находившегося за моей спиной, дома. Ее оклик заставил меня обернуться. Покинувшая меня на мгновение, врожденная храбрость снова мужественно вернулась на место, при виде добродушного лика хозяйки, своим бабьим обликом гарантировавшую мне полную и несомненную безопасность.
Как рвущийся в бой хороший конь: "Где красные?" - спросил я ее таким тоном, что в ней не могло зародиться и тени сомнения в моей доблести и отменном мужестве.
Очевидно не знакомая с тонкостями литературного языка, казачка ответила в прошлом времени: "Да туточки булы, да с час как поутекалы."
- Нат-ко! - протянула она мне большой глиняный горлач, обвязанный под выступом горла веревкой, создававшей ручку. "Карамба! Сакрамента! Масгорка и Разас!" Большой горлач был полон великолепной, густой, холодной сметаной!
Здесь я должен сделать маленькое отступление и пояснить читателю смысл восклицания, вырвавшегося из моей восторженной груди. Оно было изобретено еще в 5-м классе гимназии и, с тех пор, служило мне для выражения всевозможных чувств: восторга, изумления, протеста, недоумения и пр. Выгоды этого восклицания заключались в том, что в нем не было ничего обидного, или воспрещаемого правилами хорошего тона: ни брани, ни божбы, ни чертыханья. И когда я однажды, получивши единицу за латинское экстемпорале, горестно воспроизвел свое восклицание а, посчитавший его за оскорбление, преподаватель пожаловался директору, то мне не стоило никакого труда объяснить разбушевавшемуся начальству, что "Карамба, Сакрамента, Масгорка и Разас" суть только произведения Майн-Рида и ничего обидного в них нет.
Так и в данном случае, при получении горлача со сметаной, названием этих четырех произведений я вполне выразил всю богатую гамму овладевших мною чувств.
Но догнать ушедшую на сотню - а то и две - шагов роту оказалось не так-то просто, из за непредвиденной для боев и походов нагрузки и необходимости перелезть через плетень, доходивший до груди. Винтовка, патронташ, баклажки, вещевой мешок оказались за плетнем раньше меня, а я, с моим драгоценным горлачом, тщетно исхищрялся присоединиться к ним. Выручила меня все та же казачка, подержавшая горлач, пока я преодолевал препятствие. Вновь нагрузившись по ту сторону плетня, имея за спиной винтовку, а в руке горлач, я бодро зашагал к кукурузе, куда уже скрылась наша цепь. Снаряды "красных" орудий проносились над головой и рвались далеко позади, в давно пройденном ротой пространстве. Где-то очень высоко жужжали одиночные пули. С нашей стороны - полное молчание.
Догнал я своих в густой кукурузе, где они расположились в ожидании выяснения обстановки и приказа двигаться вперед. Баклажки были сразу же разобраны и тотчас же наполовину опустошены, но божественный горлач не покидал моего общества и бдительного наблюдения. Сравнительно долгое лежание без дела быстро нарушило основной порядок цепи, сделав ее больше похожей на сбившиеся в группочки воробьиные стайки. Сбилась вокруг меня и наша пятерка, сперва скромно косившаяся на мой горлач, но вскоре заинтересовавшаяся его содержимым. Сделанное сенсационное открытие тайны глиняного сосуда породило естественное желание воспользоваться всеми благами земного существования. В первую очередь, горлач перешел в руки Недошивина - хоть и маленькое, а все же начальство!
Неожиданное приказание: "вперед!" - и горлач исчез в зарослях кукурузы, вместе с Недошивиным. Угрожающие, умоляющие и горестные крики понеслись вслед ему и сметане. Но, прошедши кукурузу, мы снова увидели друг друга. К великому счастью четверых обездоленных, защиту наших общих интересов взяла на себя Недошивинская совесть, укусившая его прямо в сердце и потребовавшая передачи горлача Пелевину. От него он перешел ко мне, от меня - Крылову, от Крылова - к Тихомирову откуда снова предпринял путешествие к левому флангу. Трижды проделал горлач свою дорогу вдоль звена и все еще оставался наполовину полным.
А тем временем, кончились кукурузные дебри. Мы идем по ровному пологому скату. Шагах в восьмистах впереди, цепи "красных", то ли стоят на месте, то ли отходят. Огонь, открытый по нам - вялый, лишенный силы и прицельности. Теперь уже ясно, что "товарищи" отходят, но странно медленно, не торопясь. Мои дальнейшие наблюдения прерываются вернувшимся ко мне горлачом. Освежив горло и ублажив "мамону", передаю горлач Пелевину, не упустив заметить, что сметана убавилась в значительно меньшем количестве, чем за время первых путешествий "туды-сюды и обратно".
Вот уже более пятисот шагов, как мы вышли из кукурузу и идем по открытому месту. Расстояние между нами и противником сократилось и не превышает 800-ста шагов, но "красные" цепи все еще не теряют порядка. Тревожно и подозрительно! Мой обеспокоенный взгляд обращается в сторону Недошивина. Тот идет ускоренным шагом, с винтовкой на ремне, изредка останавливаясь и отхлебывая глоток сметаны. Стало быть, мои опасения преждевременны. Не проявляет беспокойства и Пелевин, вступающий в обладание горлачом и тоже принужденный останавливаться для поглощения своей порции. Судя по углу подъема запрокинутого над его головой горлача, сметаны остается еще достаточно, до перпендикулярного положения еще далеко.
Я уже приготовился принять вот-вот готовый перейти ко мне горлач, как вдруг, вместо Пелевина, перед моими глазами блеснуло большое белое солнце, за которым исчезла фигура соратника. В следующую секунду, я увидел его поднимающегося с земли. Вместо лица, на котором не было ни глаз, ни носа, ни рта, расплылось только одно белое пятно. Все было залеплено густой сметаной!
Однако, охвативший меня сперва смех сразу оборвался, как только я увидел как начала быстро краснеть эта белая сметанная маска, уже через минуту обратившаяся в сплошное кровавое месиво. Пуля, разбив горшок, вероятно, соскользнула и попала в шею. Сама по себе рана не была тяжелой, но обильное кровоизлияние грозила лишить его силы двигаться. Стараясь зажать рукой рану, Пелевин быстро побежал назад к кукурузе.
Мне не удалось проследить за ним, так как-то, что я смутно предчувствовал, разразилось. Сильный огонь обрушился на нас и, почти одновременно, за спиной отходивших "красных" цепей, поднялись и перешли в контратаку прекрасно скрывавшиеся в высохшем русле ручья или речушки - многочисленные "красные" резервы.
Вправо и влево, насколько охватывает глаз, видно как погнулись наши цепи и начали отходить. Дистанция между нами и противником равна расстоянию между нами и кукурузой, где мы, несомненно, примем их контратаку. "Красные" полчища валят густой массой, стреляя на ходу. Огонь сильный, но малодейственный. Недошивин приказывает, медленно отходя, вести прицельный огонь. От этой системы приходится скоро отказаться, так как расстояние между нами и "красными" сокращается гораздо скорее, чем между нами и кукурузой. В некоторых местах наши цепи уже входят в нее, а нам остается еще шагов 300/400. Надо поторапливаться! Но хуже всего то, что покровительствующая мне до сих пор Фортуна вдруг перестала интересоваться моей особой. Расстреляв находившуюся в винтовке обойму, мне пришлось убедиться, что мой патронташ, хранивший 60 патронов, остался висеть на плетне хутора. Карамба! Сакрамента! Масгорка и Разас!
Мой вопль о доставке мне патронов Крыловым остался без ответа. С другого фланга я услыхал голос Недошивина и невольно повернулся к нему. Недошивин лежал на земле. Он сделал попытку подняться и снова рухнул. Я бросился к нему. Он лежал неподвижно. Будто из лейки вокруг него была разбрызгана кровь, ею были залиты и его шинель, и его лицо. Крылов и Тихомиров уже бежали, не дожидаясь моего зова.
- Юра, голубчик, не оставляй!", услышал я приглушенный голос и тут только заметил, что из угла его губ сочилась, вытекавшая изо рта, кровавая пена. Как будто были тоже оторваны пальцы на его руке.
- Ведите Костю, - приказал я Крылову и Тихомирову, - а я буду прикрывать ваш отход.
Не знаю, кто думает за нас в таких тяжелых моментах, но думает он не всегда хорошо. Во всяком случае, тот, кто думал за меня остротой мысли не отличался. Дав им отплестись шагов на пятьдесят, я вдруг вспомнил, что у меня нет ни одного патрона! Исковерканная пулевым попаданием, брошенная винтовка Недошивина валялась возле меня. Я схватил ее и открыл затвор. В магазине оказалась целая нетронутая обойма.
"Красные" заметили отвод раненого и трое их кавалеристов устремились к нам, вероятно считая нас легкой добычей. До сих пор я лежал на земле, но теперь пришлось встать навстречу коннику. Он уже был не более 70-ти шагов от меня и не уменьшал хода. Я приложился. Он осадил коня и начал что-то кричать: должно быть предлагал сдаться. Я сделал ему знак, предлагая приблизиться. Он двинулся ко мне, но с осторожностью. Я снова приложился, а он отскочил назад. Между тем, подскакали двое других "красных". Во избежание иметь дело с тремя, я выпустил одну пулю. Теперь их осталось только двое.
И тут тот, кто думал в то время за меня, начал думать безукоризненно. Он вдруг сообразил, что эти конники, болтающиеся между нами и "красными" цепями, мешают скосить нас огнем, а потому являются не врагами, а защитниками. Когда, обернувшись, я увидел, что волокущие Недошивина Крылов и Тихомиров находятся приблизительно на равном расстоянии между мной и спасительной кукурузой, то тоже принялся медленно отходить, по временам вскидывая винтовку и целясь в не отстававших "товарищей". Один из них произвел, было, попытку заскакать со стороны, но был встречен огнем нашей цепи из кукурузных зарослей. Лошадь его была убита, а сам он, на четвереньках, пополз назад и, чуточку отойдя, вдруг вскочил на ноги и опрометью бросился к своим цепям. Последний конный тоже повернул коня и поскакал к своим. За неимением коня, я тотчас же повернул пятки к противнику и, с неподозреваемой мною до того прытью, понесся к кукурузе, куда уже втаскивали Недошивина. Ружейный огонь "красных" бил словно молотками по голове, пока я, наконец, бомбой влетел в кукурузу, где и распластался на земле, забыв как зовут моих папу и маму!
А через час, мы опрокинули "красных" и взяли Екатериновку.
С тяжелым чувством пришел я на перевязочный пункт, и все как-то не верилось в возможность смерти Недошивина. "Вывернется", утешал я сам себя. Но Костя не вывернулся. Пуля попала ему в спину, пробила желудок, расщепила ложе винтовки и оторвала четыре пальца. Я застал его в предсмертной агонии. Он не узнал меня.
Как хорошо, как весело начался этот день и как трагично окончился!
Жужжат, кружатся веретена. Ткут три древние старухи, три седовласые Парки, нити человеческой жизни. Ровно тянется нитка, и нет ей причины оборваться. Но вот ударила по ней костистой рукой
старуха-Парка и оборвала! А вон у той нить на последнем волоске держится, вот-вот оборвется. Добавит старуха волокна и ткет дальше.
В воле Парки оборвать нить человеческой жизни, но не в ее воле оборвать нить человеческой памяти. Убит Костя Недошивин, но он остался живым в моей памяти. Много, много подобно ему ушло из жизни, но остаются живыми и умрут только вместе со мною.
Кое-как подлечившись, вышли из госпиталей и заняли места свои в строю офицеры нашего 3-го взвода: получивший дар речи Миша Смиренский, "отдышавшийся" после прострела обоих легких Шура Тарабанов, меланхоличный Якушев, шествующий в прихромку в строю Жорка Залеткин, и Костя Недошивин - еще не вполне уверенный в мощности своих наскоро "склеенных" рук, Сева Крыжановский, потерявший фунта три мяса после знакомства с пулей ружья "Гра" (1870-го года!) и многие другие.
Дух Згривца не умер: во взводе царит та же сильная спайка прошедших "огонь, воду и медные трубы" людей, та же вера в успех, то же безумное дерзание солдат генерала Маркова, те же песни, то же веселье молодости.
Первые числа июля. По открытой степи, под жгучими лучами летнего солнца, редкой цепью развернулась 1-ая рота. Со стороны противника ни выстрела, ни разрыва хотя бы одной шрапнели. Так и прошли мы вперед, пожалуй что, с версту. Если бы не жажда, то, вероятно, никто бы не имел ничего против этой мирной прогулки. Однако, все усиливающееся желание напиться начало вызывать раздражение и критику нашего необъяснимого строя. По адресу капитана Полякова послышались едкие и неодобрительные замечания. Взводные остроумцы принялись уверять, что новый ротный производит обучение рассыпному строю, не будучи уверен в наших жидких познаниях в этой области. Особенно негодовал Недошивин, до дна опорожнивший свою баклажку и не видевший иной возможности утоления жажды, как упиваться излиянием своей желчи на голову того же Полякова.
Перед нами продолжала расстилаться ровная кубанская степь, слегка поднимавшаяся к горизонту и не хранившая никаких признаков присутствия противника. Далеко впереди маячили наши конные дозоры. Прошли еще полверсты. Завиднелись впереди высокие поля кукурузы, а прямо передо мной, обнесенный плетнем, одинокий хуторок с высоко глядящим в небо колодезным журавлем. "Оазис!" - возможность наполнить опустевший баклажки водой, а сердца - умиротворением и примирением с необъяснимым поведением нового командира. Тотчас изменилось упадочное настроение. Поручик Недошивин, излив из себя всю накопившуюся желчь, первый впал в обычное веселое настроение.
Однако, не доходя шагов 400 до благословенного "оазиса", внимание всех было привлечено скакавшими к нам дозорными. Наше предположение об обнаружении противника получило полное подтверждение еще до прибытия верховых, в виде высоко взметнувшегося к небу фонтана земли и раскатившегося по степи треска разорвавшейся гранаты. Близко, но потерь нет. Новый треск - новый фонтан земли, потом все чаще и чаще. Ага! Начинается!
До хутора еще сотня шагов. По цепи передается приказание: "держать дистанцию, не разрываться!"
Наше звено - Недошивин, я, Пелевин, Крылов и Тихомиров подходит к плетню. Четверо лезут через него, и только я один пользуюсь благосклонным вниманием судьбы, расположившей на пути моего следования широкие ворота, сквозь которые я и проникаю во двор, без всяких предварительных гимнастических упражнений. Не ограничившись этой первой любезностью, судьба воздвигает передо мной и вожделенный колодезь. Эта очевидная протекция не ускользает от завистливых взоров моих, менее фаворизированных, соратников, решивших тотчас же пристроиться "на халтаря" к триумфальной колеснице Фортуны, на которой было отведено место только моей симпатичной особе. О чем засвидетельствовала четверка полетевших в меня пустых баклажек, подобных древним римским сенаторам: "кум тацент кламунт" (молча вопиют). Ничего удивительного! Кто хочешь возопит, ежели в нем ну никакого содержания!
Наполнение у колодца пяти баклажек, мало того, что потребовало времени, но и допустило опасный прорыв в цепи, чем тотчас же и воспользовался противник, ознаменовавший свое недалекое присутствие градом ружейных выстрелов, но все же, несмотря на мое отсутствие в строю, атаковать не решившийся.
Перекинув через плечо все пять наполненных баклажек, я уже собирался заполнить собою опасную брешь в цепи, как вдруг, со дна рога расточительной Фортуны, мне на голову высыпалась пожилая казачка. Собственно говоря, она не то что б "высыпалась мне на голову" - что конечно только аллегория - а вышла на крыльцо, находившегося за моей спиной, дома. Ее оклик заставил меня обернуться. Покинувшая меня на мгновение, врожденная храбрость снова мужественно вернулась на место, при виде добродушного лика хозяйки, своим бабьим обликом гарантировавшую мне полную и несомненную безопасность.
Как рвущийся в бой хороший конь: "Где красные?" - спросил я ее таким тоном, что в ней не могло зародиться и тени сомнения в моей доблести и отменном мужестве.
Очевидно не знакомая с тонкостями литературного языка, казачка ответила в прошлом времени: "Да туточки булы, да с час как поутекалы."
- Нат-ко! - протянула она мне большой глиняный горлач, обвязанный под выступом горла веревкой, создававшей ручку. "Карамба! Сакрамента! Масгорка и Разас!" Большой горлач был полон великолепной, густой, холодной сметаной!
Здесь я должен сделать маленькое отступление и пояснить читателю смысл восклицания, вырвавшегося из моей восторженной груди. Оно было изобретено еще в 5-м классе гимназии и, с тех пор, служило мне для выражения всевозможных чувств: восторга, изумления, протеста, недоумения и пр. Выгоды этого восклицания заключались в том, что в нем не было ничего обидного, или воспрещаемого правилами хорошего тона: ни брани, ни божбы, ни чертыханья. И когда я однажды, получивши единицу за латинское экстемпорале, горестно воспроизвел свое восклицание а, посчитавший его за оскорбление, преподаватель пожаловался директору, то мне не стоило никакого труда объяснить разбушевавшемуся начальству, что "Карамба, Сакрамента, Масгорка и Разас" суть только произведения Майн-Рида и ничего обидного в них нет.
Так и в данном случае, при получении горлача со сметаной, названием этих четырех произведений я вполне выразил всю богатую гамму овладевших мною чувств.
Но догнать ушедшую на сотню - а то и две - шагов роту оказалось не так-то просто, из за непредвиденной для боев и походов нагрузки и необходимости перелезть через плетень, доходивший до груди. Винтовка, патронташ, баклажки, вещевой мешок оказались за плетнем раньше меня, а я, с моим драгоценным горлачом, тщетно исхищрялся присоединиться к ним. Выручила меня все та же казачка, подержавшая горлач, пока я преодолевал препятствие. Вновь нагрузившись по ту сторону плетня, имея за спиной винтовку, а в руке горлач, я бодро зашагал к кукурузе, куда уже скрылась наша цепь. Снаряды "красных" орудий проносились над головой и рвались далеко позади, в давно пройденном ротой пространстве. Где-то очень высоко жужжали одиночные пули. С нашей стороны - полное молчание.
Догнал я своих в густой кукурузе, где они расположились в ожидании выяснения обстановки и приказа двигаться вперед. Баклажки были сразу же разобраны и тотчас же наполовину опустошены, но божественный горлач не покидал моего общества и бдительного наблюдения. Сравнительно долгое лежание без дела быстро нарушило основной порядок цепи, сделав ее больше похожей на сбившиеся в группочки воробьиные стайки. Сбилась вокруг меня и наша пятерка, сперва скромно косившаяся на мой горлач, но вскоре заинтересовавшаяся его содержимым. Сделанное сенсационное открытие тайны глиняного сосуда породило естественное желание воспользоваться всеми благами земного существования. В первую очередь, горлач перешел в руки Недошивина - хоть и маленькое, а все же начальство!
Неожиданное приказание: "вперед!" - и горлач исчез в зарослях кукурузы, вместе с Недошивиным. Угрожающие, умоляющие и горестные крики понеслись вслед ему и сметане. Но, прошедши кукурузу, мы снова увидели друг друга. К великому счастью четверых обездоленных, защиту наших общих интересов взяла на себя Недошивинская совесть, укусившая его прямо в сердце и потребовавшая передачи горлача Пелевину. От него он перешел ко мне, от меня - Крылову, от Крылова - к Тихомирову откуда снова предпринял путешествие к левому флангу. Трижды проделал горлач свою дорогу вдоль звена и все еще оставался наполовину полным.
А тем временем, кончились кукурузные дебри. Мы идем по ровному пологому скату. Шагах в восьмистах впереди, цепи "красных", то ли стоят на месте, то ли отходят. Огонь, открытый по нам - вялый, лишенный силы и прицельности. Теперь уже ясно, что "товарищи" отходят, но странно медленно, не торопясь. Мои дальнейшие наблюдения прерываются вернувшимся ко мне горлачом. Освежив горло и ублажив "мамону", передаю горлач Пелевину, не упустив заметить, что сметана убавилась в значительно меньшем количестве, чем за время первых путешествий "туды-сюды и обратно".
Вот уже более пятисот шагов, как мы вышли из кукурузу и идем по открытому месту. Расстояние между нами и противником сократилось и не превышает 800-ста шагов, но "красные" цепи все еще не теряют порядка. Тревожно и подозрительно! Мой обеспокоенный взгляд обращается в сторону Недошивина. Тот идет ускоренным шагом, с винтовкой на ремне, изредка останавливаясь и отхлебывая глоток сметаны. Стало быть, мои опасения преждевременны. Не проявляет беспокойства и Пелевин, вступающий в обладание горлачом и тоже принужденный останавливаться для поглощения своей порции. Судя по углу подъема запрокинутого над его головой горлача, сметаны остается еще достаточно, до перпендикулярного положения еще далеко.
Я уже приготовился принять вот-вот готовый перейти ко мне горлач, как вдруг, вместо Пелевина, перед моими глазами блеснуло большое белое солнце, за которым исчезла фигура соратника. В следующую секунду, я увидел его поднимающегося с земли. Вместо лица, на котором не было ни глаз, ни носа, ни рта, расплылось только одно белое пятно. Все было залеплено густой сметаной!
Однако, охвативший меня сперва смех сразу оборвался, как только я увидел как начала быстро краснеть эта белая сметанная маска, уже через минуту обратившаяся в сплошное кровавое месиво. Пуля, разбив горшок, вероятно, соскользнула и попала в шею. Сама по себе рана не была тяжелой, но обильное кровоизлияние грозила лишить его силы двигаться. Стараясь зажать рукой рану, Пелевин быстро побежал назад к кукурузе.
Мне не удалось проследить за ним, так как-то, что я смутно предчувствовал, разразилось. Сильный огонь обрушился на нас и, почти одновременно, за спиной отходивших "красных" цепей, поднялись и перешли в контратаку прекрасно скрывавшиеся в высохшем русле ручья или речушки - многочисленные "красные" резервы.
Вправо и влево, насколько охватывает глаз, видно как погнулись наши цепи и начали отходить. Дистанция между нами и противником равна расстоянию между нами и кукурузой, где мы, несомненно, примем их контратаку. "Красные" полчища валят густой массой, стреляя на ходу. Огонь сильный, но малодейственный. Недошивин приказывает, медленно отходя, вести прицельный огонь. От этой системы приходится скоро отказаться, так как расстояние между нами и "красными" сокращается гораздо скорее, чем между нами и кукурузой. В некоторых местах наши цепи уже входят в нее, а нам остается еще шагов 300/400. Надо поторапливаться! Но хуже всего то, что покровительствующая мне до сих пор Фортуна вдруг перестала интересоваться моей особой. Расстреляв находившуюся в винтовке обойму, мне пришлось убедиться, что мой патронташ, хранивший 60 патронов, остался висеть на плетне хутора. Карамба! Сакрамента! Масгорка и Разас!
Мой вопль о доставке мне патронов Крыловым остался без ответа. С другого фланга я услыхал голос Недошивина и невольно повернулся к нему. Недошивин лежал на земле. Он сделал попытку подняться и снова рухнул. Я бросился к нему. Он лежал неподвижно. Будто из лейки вокруг него была разбрызгана кровь, ею были залиты и его шинель, и его лицо. Крылов и Тихомиров уже бежали, не дожидаясь моего зова.
- Юра, голубчик, не оставляй!", услышал я приглушенный голос и тут только заметил, что из угла его губ сочилась, вытекавшая изо рта, кровавая пена. Как будто были тоже оторваны пальцы на его руке.
- Ведите Костю, - приказал я Крылову и Тихомирову, - а я буду прикрывать ваш отход.
Не знаю, кто думает за нас в таких тяжелых моментах, но думает он не всегда хорошо. Во всяком случае, тот, кто думал за меня остротой мысли не отличался. Дав им отплестись шагов на пятьдесят, я вдруг вспомнил, что у меня нет ни одного патрона! Исковерканная пулевым попаданием, брошенная винтовка Недошивина валялась возле меня. Я схватил ее и открыл затвор. В магазине оказалась целая нетронутая обойма.
"Красные" заметили отвод раненого и трое их кавалеристов устремились к нам, вероятно считая нас легкой добычей. До сих пор я лежал на земле, но теперь пришлось встать навстречу коннику. Он уже был не более 70-ти шагов от меня и не уменьшал хода. Я приложился. Он осадил коня и начал что-то кричать: должно быть предлагал сдаться. Я сделал ему знак, предлагая приблизиться. Он двинулся ко мне, но с осторожностью. Я снова приложился, а он отскочил назад. Между тем, подскакали двое других "красных". Во избежание иметь дело с тремя, я выпустил одну пулю. Теперь их осталось только двое.
И тут тот, кто думал в то время за меня, начал думать безукоризненно. Он вдруг сообразил, что эти конники, болтающиеся между нами и "красными" цепями, мешают скосить нас огнем, а потому являются не врагами, а защитниками. Когда, обернувшись, я увидел, что волокущие Недошивина Крылов и Тихомиров находятся приблизительно на равном расстоянии между мной и спасительной кукурузой, то тоже принялся медленно отходить, по временам вскидывая винтовку и целясь в не отстававших "товарищей". Один из них произвел, было, попытку заскакать со стороны, но был встречен огнем нашей цепи из кукурузных зарослей. Лошадь его была убита, а сам он, на четвереньках, пополз назад и, чуточку отойдя, вдруг вскочил на ноги и опрометью бросился к своим цепям. Последний конный тоже повернул коня и поскакал к своим. За неимением коня, я тотчас же повернул пятки к противнику и, с неподозреваемой мною до того прытью, понесся к кукурузе, куда уже втаскивали Недошивина. Ружейный огонь "красных" бил словно молотками по голове, пока я, наконец, бомбой влетел в кукурузу, где и распластался на земле, забыв как зовут моих папу и маму!
А через час, мы опрокинули "красных" и взяли Екатериновку.
С тяжелым чувством пришел я на перевязочный пункт, и все как-то не верилось в возможность смерти Недошивина. "Вывернется", утешал я сам себя. Но Костя не вывернулся. Пуля попала ему в спину, пробила желудок, расщепила ложе винтовки и оторвала четыре пальца. Я застал его в предсмертной агонии. Он не узнал меня.
Как хорошо, как весело начался этот день и как трагично окончился!
Жужжат, кружатся веретена. Ткут три древние старухи, три седовласые Парки, нити человеческой жизни. Ровно тянется нитка, и нет ей причины оборваться. Но вот ударила по ней костистой рукой
старуха-Парка и оборвала! А вон у той нить на последнем волоске держится, вот-вот оборвется. Добавит старуха волокна и ткет дальше.
В воле Парки оборвать нить человеческой жизни, но не в ее воле оборвать нить человеческой памяти. Убит Костя Недошивин, но он остался живым в моей памяти. Много, много подобно ему ушло из жизни, но остаются живыми и умрут только вместе со мною.
