Я никогда не понимал музыку Шостаковича. Как, например, того же Рихарда Штрауса. Не мог почувствовать. И не стесняюсь в этом признаться, ибо сам Бруно Вальтер в своих воспоминаниях признается, что, будучи всемирно известным дирижером и дирижируя симфониями Брукнера на протяжении десятилетий, он только в 50-летнем возрасте понял, О ЧЕМ эта музыка. Я простой петербургский меломан, по национальности русский, мне 37 лет, меня немного учили играть на фортепиано, и я уже четверть века добросовестно посещаю филармонические концерты. Так вот мне, чьим музыкальным символом веры является музыка Баха и Брукнера, всегда казалось, что музыка композиторов вроде Шостаковича, Хиндемита или Стравинского - это как бы музыка Кая, в глаз которого попали осколки кривого зеркала Снежной королевы, и он никак не может увидеть мир и людей простым человеческим сердцем.
Что же касается музыкального ХХ века, то он, безусловно, был Русским. И как бы я ни любил реставраторов средневековья Ганса Пфитцнера и Карла Орфа или злого волшебника Шёнберга, но преклоняюсь - перед гением Скрябина и Прокофьева, которые и были настоящими Орфеями ушедшего столетия. Скрябин и Прокофьев свежее, монументальнее, гениальнее своих западноевропейских современников. Начавшись скрябиновскими 3-й сонатой и "Поэмой экстаза", достигнув абсолютной вершины в моцартианском 3-м фортепианном концерте Прокофьева, Русский век всемирной музыки завершается грандиозным широчайшим финалом в 1-й части последней 7-й прокофьевской симфонии. Как известно, смерть Сергея Прокофьева, наступившая 5 марта 1953 года в один день со смертью Сталина, не произвела особого шума. Дальше для уха простого меломана поистине наступило царство СУМБУРА ВМЕСТО МУЗЫКИ. За одним исключением - я никак не могу не упомянуть целомудренный мелодический гений Георгия Свиридова, который продержал знамя, выпавшее из рук ушедших мастеров, еще несколько десятилетий.
Шостакович же для меня - это СФИНКС, загадка. И вот однажды, разозлившись на себя, на то, что не могу эту загадку разгадать, я позвонил одному известному петербургскому музыканту (его имя по ряду причин упоминать не буду) и спросил, не мог бы он мне объяснить, ЧТО ТАКОЕ ШОСТАКОВИЧ?
- Ну хорошо, объясню, - сказал он. - На самом деле никакого Сфинкса нет. Шостакович предельно рационален и объясним. У него есть набор повторяющихся приемов и образов, впрочем, как и у каждого композитора. О чем эта музыка? Представь себе Ленинград 50-60-х, душное городское летнее утро, летит тополиный пух. По пустому городу, скрипя рельсами и звеня, едет одинокий трамвай. Такая очень тонкая лирика тоски и безысходности. Следующий кадр: пункт приема тары, стоит очередь пролетариев, мужиков с красными лицами и трясущимися руками, которых мучает жестокое похмелье. Это воскресенье, и из уличного динамика бодро раздается: "Здравствуй, страна героев!". Это дополнительная пытка, потому что у "героев" в кармане нет ни гроша - и чтобы купить бутылочку "Жигулей", надо сдать вчерашние пустые стекляшки. Звучат жуткие диссонансы. В какой-то момент, когда подходит очередь самого страждущего, жирная наштукатуренная тетка, похожая на Аллу Пугачеву, с каменным выражением лица безапелляционно заявляет: тары нет! Тут вступают медные духовые - дикий рев толпы. Мужик с красной рожей, которого обломали, внезапно выхватывает из авоськи пустую бутылку и с глухим хрипом "Ах ты, сука!" тяжело опускает ее на голову приемщицы тары. Оркестровое тутти и финал.
А если серьезно, в этой музыке очень много от своего времени - страха, тоски, безысходности, поддельной радости, фальшивых улыбок, ночной жути ожидания черного воронка - ко мне или к соседу?.. Говорят, что тогда были особые правила игры, т.е., чтобы иметь возможность сочинять серьезную музыку, нужно было отдать "кесарю - кесарево". Но ведь и Бах, чтобы прокормиться, должен был к каждому воскресенью сочинить новую мессу. Вот только Бог германских курфюрстов XVIII века сильно отличался от предмета поклонения большевиков-сталинцев. Вообще-то Шостакович - композитор прекрасный, представить без него музыку ХХ века уже невозможно. Жаль, что очень мешает воспринимать эту замечательную музыку некий культ Шостаковича, возникший после его смерти в музыкантской среде, где принято за аксиому, что "Шостакович - это наше всё". Сейчас если кто-то только робко попытается критиковать Шостаковича, его сразу объявят "врагом музыки".
Мне очень понравилась эта "программа" и эти комментарии, я сразу многое услышал и стал понимать в симфониях мастера, но все же, подобно Бруно Вальтеру, жду, что СФИНКС по имени Дмитрий Шостакович однажды сам расскажет мне о себе...
Вячеслав КОЧНОВ
А вот что рассказывает о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче хорошо знавший его замечательный петербургский композитор Сергей Михайлович СЛОНИМСКИЙ.
- В советскую эпоху, когда литературная цензура безжалостно и трусливо вымарывала правду из современных романов, пьес, поэм, запрещая на годы многие шедевры, "бестекстовые" симфонии Шостаковича были единственным светочем правдивой высокохудожественной речи о нашей жизни, о целых поколениях, проходивших 9 кругов ада на земле. Так и воспринимали музыку Шостаковича слушатели - от юных студентов и школьников до седовласых академиков и великих художников (таких как Павел Филонов) - как откровение о страшном мире, в котором мы жили и, увы, ПРОДОЛЖАЕМ ЖИТЬ.
Далее я хотел бы рассказать о некоторых эпизодах, о которых уже писал в своей книге "Свободный диссонанс" в главе о Шостаковиче.
Среди композиторов и шире - творцов - не так много тех, кто может легко посмеяться над собой. Самоирония, как правило, признак гения.
Быть может, мало кто помнит написанную в 1965 году небольшую вокальную пьесу Шостаковича, которую он иронически назвал "Предисловие к полному собранию моих сочинений и краткое размышление по поводу этого предисловия". Слова этого шутливого музыкального эссе принадлежат композитору и являют собой парафразу на известную пушкинскую эпиграмму и нарочитую подпись к ней. При жизни композитора эта пьеса была исполнена всего один раз Евгением Нестеренко и автором в мае 1966 года в Ленинграде. После этого последнего выступления Шостаковича на эстраде, ночью, он перенес инфаркт, попал в больницу и больше не выступал как пианист. В тот день ему пришлось проводить авторский концерт после утомительного собрания в Союзе композиторов, от которого его не освободили. Вот текст этого "Предисловия":
"Мараю я единым духом лист.
Внимаю я привычным ухом свист.
Потом всему терзаю свету слух,
Затем печатаюсь и в Лету - бух!
Дмитрий Шостакович, народный артист СССР. Очень много и других почетных званий. Первый секретарь Союза композиторов РСФСР, просто секретарь Союза композиторов СССР. А также очень много других весьма ответственных нагрузок и должностей".
Вот такие слова спел певец Евгений Нестеренко, а автор аккомпанировал ему за роялем. Что это - самоирония, быть может, даже юродство? Нет, это простой человеческий призыв к скромности, необходимое каждому художнику умение пошутить над самим собой, увидеть нечто гротескное в своем собственном положении и преувеличить этот микроэлемент смешного, чтобы одним ударом уничтожить вредную бациллу "престижности", пока она не заразила творческий организм!
А ведь подобное умение, "смеясь, расставаться со своим прошлым", было свойственно Шостаковичу и ранее! Помню, как ждали Девятую симфонию. По аналогии с Бетховеном, да еще в год Победы ждали симфонию "Обнимитесь, миллионы!". Зазвучала совсем иная, веселая ироническая музыка, созвучная юмористическим рассказам Зощенко (таким, как "Приключения обезьяны"), а во второй и четвертой частях окрашенная тонким лиризмом и немногословной горечью.
Помню, что мы, тогдашние подростки, моментально ощутили живую уместность и нужность этой музыки в те дни. Мы подсознательно восприняли полемический смысл Девятой, ее своевременную насмешку над всяческой лжевеличавостью, лжемонументальностью и велеречивостью. Микробы мещанского благополучия и пошлой самоуспокоенности были убиты одним ударом - а вместе с ними и готовые клише лжесимфонизма, поверженного Шостаковичем в каждой из его симфоний, и каждый раз по-новому!
Позволю себе вспомнить несколько эпизодов, свидетелем которых мне довелось быть.
Осенний день 1964 года. Утром радио сообщило о том, что Н.С. Хрущев снят со всех своих постов. Днем на улице Софьи Перовской встречаю Д.Д. Шостаковича (его сестра жила на этой улице, почти рядом с моим домом). Его губы подернуты едва заметной иронической улыбкой: "Ну что же, теперь мы, наверное, еще лучше будем жить?". Я захохотал, и улыбка Дмитрия Дмитриевича стала явной, он почти осклабился.
Шостакович почти никогда не писал сам тексты своих статей и речей. В середине 60-х годов кто-то из "составителей" по небрежности "подложил ему свинью". В "Правде" появилась статья за его подписью, в которой была фраза, направленная против авангардизма: "Я не могу отличить музыку Булеза от музыки Штуккеншмидта". Но ведь Штуккеншмидт - музыковед; анонимный референт явно спутал его со Штокхаузеном. На одном из собраний вздумали восторженно цитировать эту статью. Шостакович помрачнел, встал и вышел из президиума за кулисы. А сам Штуккеншмидт в одной из газет ФРГ удивился: "Я в юности писал музыку, но никому ее не показывал. Как же узнал ее господин Шостакович?". Другая, еще более непростительная ошибка в "Правде" произошла в 1971 году по моей вине. Рецензируя Тринадцатый квартет Шостаковича, я написал, что он посвящен "памяти альтиста В. Борисовского". Но Вадим Васильевич был в добром здравии и просто уже не играл в квартете имени Бетховена, ушел на пенсию. Я был тогда в подавленном состоянии - накануне узнал о том, что у отца моего рак и смерть его близка. Сбили меня и эмоциональные возгласы И.Д. Гликмана - близкого друга Дмитрия Дмитриевича - о действительно мрачной музыке квартета: "Это отпевание, реквием!". Придя в себя, я бросился посылать телеграммы и письма с извинениями в газету, Шостаковичу и самому Борисовскому. Дал клятву не писать больше рецензий, и слово сдержал. В ответ получил от Дмитрия Дмитриевича удивительно доброе и тактичное письмо, где он советовал "не слишком огорчаться своей опиской", с юмором вспоминал Марка Твена ("слухи о моей смерти сильно преувеличены") и успокаивал в отношении самочувствия Борисовского. А в следующем номере "Правды" в качестве "опровержения" появилась краткая заметка за подписью самого В. Борисовского о том, что он решительно протестует против происков сионистов в Палестине... Эта нелепая заметка нужна была газете, чтобы как-то сообщить, что Борисовский жив.
Зимой 1971 года я спросил Шостаковича: "Почему вы посвятили Четырнадцатую симфонию именно Бриттену?". Он живо ответил: "Это в ответ на посвящение мне последнего сочинения Бриттена" (не помню сейчас, какого именно). И кстати, именно благодаря комментариям Бриттена Шостаковича стали воспринимать на Западе не как официозного советского композитора, а как скрытого диссидента.
После прослушивания изумительной записи оперы "Нос" я спросил: "Ведь в Девятой симфонии есть, кажется, кое-что общее с юмором "Носа", чуть-чуть?" - "Да, пожалуй, немного есть".
Работая в Доме творчества "Репино" над Пятнадцатой симфонией, Д.Д. сидел над партитурой с раннего утра до поздней ночи. Он был серый от усталости. Садился в столовой за самый дальний стол, и все же ему надоедали.
Как-то он стоял на остановке автобуса с Ириной Антоновной, я их провожал в город. Было очень холодно, видимо, автобус замерз и опаздывал. Дмитрий Дмитриевич упавшим голосом сказал: "Наверное, он вообще не придет". Между тем, кто только из руководителей Союза не ездил в город на машине Дома творчества!
- Сергей Михайлович, сейчас в друзья к покойному гению записываются самые разные и порой совсем неожиданные люди...
- Благородные люди, подлинные друзья музыки Шостаковича - такие как Соллертинский, Шебалин, Гликман, Должанский - не раз активно поддерживали творчество композитора и немало за это претерпели в самые трудные годы - 30-е, 40-е и 50-е. Ныне же появилось много людей, которые в те страшные годы были еще юнцами или - кто постарше - сидели тихо, и голос их не был слышен. Зато ныне они выступают со звонкими декларациями о своей особой близости Шостаковичу, рассказывают кучу баек, вплетая их в общеизвестные факты биографии. С 1960 года, когда мэтр стал председателем Союза композиторов РСФСР, подчеркнутая близость к нему сулила лишь привилегии, хотя ранее это было далеко не так однозначно. Я рад, что в начале 90-х годов инициировал создание книги Гликмана "Письма к другу" издательством "Композитор", каждый день звоня ему и настаивая напечатать 288 подлинных писем Шостаковича с комментариями его верного друга (преданность Гликмана Шостаковичу, проявленная в трудные для гения годы, мне хорошо памятна). Это бесценный документ, основа правдивой биографии, которая должна быть создана в дополнение к глубоким аналитическим работам серьезных музыковедов - Мазеля, Должанского, Бобровского, Сабининой и многих других.
Музыка самых значительных опусов Шостаковича сложна для восприятия. Ее суровый, насыщенный острыми звучаниями стиль далек от гламурной красивости. При этом Шостакович создал немало ярких образцов легкого жанра, а в симфониях часто преображает ритмы и мелодику бытовых жанров в духе трагического гротеска. Его симфонии и квартеты до сих пор понятны не всем. Есть приверженцы иных стилей и образов и в серьезной музыке. К тому же нынешний официальный и коммерческий курс на развлекуху мешает воспринимать музыку, всерьез воплощающую современную эпоху, ее человеческую трагедию.
Подготовил Вячеслав КОЧНОВ
Газета "НОВЫЙ ПЕТЕРБУРГЪ", N37(801), 28.09.2006 г.
Что же касается музыкального ХХ века, то он, безусловно, был Русским. И как бы я ни любил реставраторов средневековья Ганса Пфитцнера и Карла Орфа или злого волшебника Шёнберга, но преклоняюсь - перед гением Скрябина и Прокофьева, которые и были настоящими Орфеями ушедшего столетия. Скрябин и Прокофьев свежее, монументальнее, гениальнее своих западноевропейских современников. Начавшись скрябиновскими 3-й сонатой и "Поэмой экстаза", достигнув абсолютной вершины в моцартианском 3-м фортепианном концерте Прокофьева, Русский век всемирной музыки завершается грандиозным широчайшим финалом в 1-й части последней 7-й прокофьевской симфонии. Как известно, смерть Сергея Прокофьева, наступившая 5 марта 1953 года в один день со смертью Сталина, не произвела особого шума. Дальше для уха простого меломана поистине наступило царство СУМБУРА ВМЕСТО МУЗЫКИ. За одним исключением - я никак не могу не упомянуть целомудренный мелодический гений Георгия Свиридова, который продержал знамя, выпавшее из рук ушедших мастеров, еще несколько десятилетий.
Шостакович же для меня - это СФИНКС, загадка. И вот однажды, разозлившись на себя, на то, что не могу эту загадку разгадать, я позвонил одному известному петербургскому музыканту (его имя по ряду причин упоминать не буду) и спросил, не мог бы он мне объяснить, ЧТО ТАКОЕ ШОСТАКОВИЧ?
- Ну хорошо, объясню, - сказал он. - На самом деле никакого Сфинкса нет. Шостакович предельно рационален и объясним. У него есть набор повторяющихся приемов и образов, впрочем, как и у каждого композитора. О чем эта музыка? Представь себе Ленинград 50-60-х, душное городское летнее утро, летит тополиный пух. По пустому городу, скрипя рельсами и звеня, едет одинокий трамвай. Такая очень тонкая лирика тоски и безысходности. Следующий кадр: пункт приема тары, стоит очередь пролетариев, мужиков с красными лицами и трясущимися руками, которых мучает жестокое похмелье. Это воскресенье, и из уличного динамика бодро раздается: "Здравствуй, страна героев!". Это дополнительная пытка, потому что у "героев" в кармане нет ни гроша - и чтобы купить бутылочку "Жигулей", надо сдать вчерашние пустые стекляшки. Звучат жуткие диссонансы. В какой-то момент, когда подходит очередь самого страждущего, жирная наштукатуренная тетка, похожая на Аллу Пугачеву, с каменным выражением лица безапелляционно заявляет: тары нет! Тут вступают медные духовые - дикий рев толпы. Мужик с красной рожей, которого обломали, внезапно выхватывает из авоськи пустую бутылку и с глухим хрипом "Ах ты, сука!" тяжело опускает ее на голову приемщицы тары. Оркестровое тутти и финал.
А если серьезно, в этой музыке очень много от своего времени - страха, тоски, безысходности, поддельной радости, фальшивых улыбок, ночной жути ожидания черного воронка - ко мне или к соседу?.. Говорят, что тогда были особые правила игры, т.е., чтобы иметь возможность сочинять серьезную музыку, нужно было отдать "кесарю - кесарево". Но ведь и Бах, чтобы прокормиться, должен был к каждому воскресенью сочинить новую мессу. Вот только Бог германских курфюрстов XVIII века сильно отличался от предмета поклонения большевиков-сталинцев. Вообще-то Шостакович - композитор прекрасный, представить без него музыку ХХ века уже невозможно. Жаль, что очень мешает воспринимать эту замечательную музыку некий культ Шостаковича, возникший после его смерти в музыкантской среде, где принято за аксиому, что "Шостакович - это наше всё". Сейчас если кто-то только робко попытается критиковать Шостаковича, его сразу объявят "врагом музыки".
Мне очень понравилась эта "программа" и эти комментарии, я сразу многое услышал и стал понимать в симфониях мастера, но все же, подобно Бруно Вальтеру, жду, что СФИНКС по имени Дмитрий Шостакович однажды сам расскажет мне о себе...
Вячеслав КОЧНОВ
А вот что рассказывает о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче хорошо знавший его замечательный петербургский композитор Сергей Михайлович СЛОНИМСКИЙ.
- В советскую эпоху, когда литературная цензура безжалостно и трусливо вымарывала правду из современных романов, пьес, поэм, запрещая на годы многие шедевры, "бестекстовые" симфонии Шостаковича были единственным светочем правдивой высокохудожественной речи о нашей жизни, о целых поколениях, проходивших 9 кругов ада на земле. Так и воспринимали музыку Шостаковича слушатели - от юных студентов и школьников до седовласых академиков и великих художников (таких как Павел Филонов) - как откровение о страшном мире, в котором мы жили и, увы, ПРОДОЛЖАЕМ ЖИТЬ.
Далее я хотел бы рассказать о некоторых эпизодах, о которых уже писал в своей книге "Свободный диссонанс" в главе о Шостаковиче.
Среди композиторов и шире - творцов - не так много тех, кто может легко посмеяться над собой. Самоирония, как правило, признак гения.
Быть может, мало кто помнит написанную в 1965 году небольшую вокальную пьесу Шостаковича, которую он иронически назвал "Предисловие к полному собранию моих сочинений и краткое размышление по поводу этого предисловия". Слова этого шутливого музыкального эссе принадлежат композитору и являют собой парафразу на известную пушкинскую эпиграмму и нарочитую подпись к ней. При жизни композитора эта пьеса была исполнена всего один раз Евгением Нестеренко и автором в мае 1966 года в Ленинграде. После этого последнего выступления Шостаковича на эстраде, ночью, он перенес инфаркт, попал в больницу и больше не выступал как пианист. В тот день ему пришлось проводить авторский концерт после утомительного собрания в Союзе композиторов, от которого его не освободили. Вот текст этого "Предисловия":
"Мараю я единым духом лист.
Внимаю я привычным ухом свист.
Потом всему терзаю свету слух,
Затем печатаюсь и в Лету - бух!
Дмитрий Шостакович, народный артист СССР. Очень много и других почетных званий. Первый секретарь Союза композиторов РСФСР, просто секретарь Союза композиторов СССР. А также очень много других весьма ответственных нагрузок и должностей".
Вот такие слова спел певец Евгений Нестеренко, а автор аккомпанировал ему за роялем. Что это - самоирония, быть может, даже юродство? Нет, это простой человеческий призыв к скромности, необходимое каждому художнику умение пошутить над самим собой, увидеть нечто гротескное в своем собственном положении и преувеличить этот микроэлемент смешного, чтобы одним ударом уничтожить вредную бациллу "престижности", пока она не заразила творческий организм!
А ведь подобное умение, "смеясь, расставаться со своим прошлым", было свойственно Шостаковичу и ранее! Помню, как ждали Девятую симфонию. По аналогии с Бетховеном, да еще в год Победы ждали симфонию "Обнимитесь, миллионы!". Зазвучала совсем иная, веселая ироническая музыка, созвучная юмористическим рассказам Зощенко (таким, как "Приключения обезьяны"), а во второй и четвертой частях окрашенная тонким лиризмом и немногословной горечью.
Помню, что мы, тогдашние подростки, моментально ощутили живую уместность и нужность этой музыки в те дни. Мы подсознательно восприняли полемический смысл Девятой, ее своевременную насмешку над всяческой лжевеличавостью, лжемонументальностью и велеречивостью. Микробы мещанского благополучия и пошлой самоуспокоенности были убиты одним ударом - а вместе с ними и готовые клише лжесимфонизма, поверженного Шостаковичем в каждой из его симфоний, и каждый раз по-новому!
Позволю себе вспомнить несколько эпизодов, свидетелем которых мне довелось быть.
Осенний день 1964 года. Утром радио сообщило о том, что Н.С. Хрущев снят со всех своих постов. Днем на улице Софьи Перовской встречаю Д.Д. Шостаковича (его сестра жила на этой улице, почти рядом с моим домом). Его губы подернуты едва заметной иронической улыбкой: "Ну что же, теперь мы, наверное, еще лучше будем жить?". Я захохотал, и улыбка Дмитрия Дмитриевича стала явной, он почти осклабился.
Шостакович почти никогда не писал сам тексты своих статей и речей. В середине 60-х годов кто-то из "составителей" по небрежности "подложил ему свинью". В "Правде" появилась статья за его подписью, в которой была фраза, направленная против авангардизма: "Я не могу отличить музыку Булеза от музыки Штуккеншмидта". Но ведь Штуккеншмидт - музыковед; анонимный референт явно спутал его со Штокхаузеном. На одном из собраний вздумали восторженно цитировать эту статью. Шостакович помрачнел, встал и вышел из президиума за кулисы. А сам Штуккеншмидт в одной из газет ФРГ удивился: "Я в юности писал музыку, но никому ее не показывал. Как же узнал ее господин Шостакович?". Другая, еще более непростительная ошибка в "Правде" произошла в 1971 году по моей вине. Рецензируя Тринадцатый квартет Шостаковича, я написал, что он посвящен "памяти альтиста В. Борисовского". Но Вадим Васильевич был в добром здравии и просто уже не играл в квартете имени Бетховена, ушел на пенсию. Я был тогда в подавленном состоянии - накануне узнал о том, что у отца моего рак и смерть его близка. Сбили меня и эмоциональные возгласы И.Д. Гликмана - близкого друга Дмитрия Дмитриевича - о действительно мрачной музыке квартета: "Это отпевание, реквием!". Придя в себя, я бросился посылать телеграммы и письма с извинениями в газету, Шостаковичу и самому Борисовскому. Дал клятву не писать больше рецензий, и слово сдержал. В ответ получил от Дмитрия Дмитриевича удивительно доброе и тактичное письмо, где он советовал "не слишком огорчаться своей опиской", с юмором вспоминал Марка Твена ("слухи о моей смерти сильно преувеличены") и успокаивал в отношении самочувствия Борисовского. А в следующем номере "Правды" в качестве "опровержения" появилась краткая заметка за подписью самого В. Борисовского о том, что он решительно протестует против происков сионистов в Палестине... Эта нелепая заметка нужна была газете, чтобы как-то сообщить, что Борисовский жив.
Зимой 1971 года я спросил Шостаковича: "Почему вы посвятили Четырнадцатую симфонию именно Бриттену?". Он живо ответил: "Это в ответ на посвящение мне последнего сочинения Бриттена" (не помню сейчас, какого именно). И кстати, именно благодаря комментариям Бриттена Шостаковича стали воспринимать на Западе не как официозного советского композитора, а как скрытого диссидента.
После прослушивания изумительной записи оперы "Нос" я спросил: "Ведь в Девятой симфонии есть, кажется, кое-что общее с юмором "Носа", чуть-чуть?" - "Да, пожалуй, немного есть".
Работая в Доме творчества "Репино" над Пятнадцатой симфонией, Д.Д. сидел над партитурой с раннего утра до поздней ночи. Он был серый от усталости. Садился в столовой за самый дальний стол, и все же ему надоедали.
Как-то он стоял на остановке автобуса с Ириной Антоновной, я их провожал в город. Было очень холодно, видимо, автобус замерз и опаздывал. Дмитрий Дмитриевич упавшим голосом сказал: "Наверное, он вообще не придет". Между тем, кто только из руководителей Союза не ездил в город на машине Дома творчества!
- Сергей Михайлович, сейчас в друзья к покойному гению записываются самые разные и порой совсем неожиданные люди...
- Благородные люди, подлинные друзья музыки Шостаковича - такие как Соллертинский, Шебалин, Гликман, Должанский - не раз активно поддерживали творчество композитора и немало за это претерпели в самые трудные годы - 30-е, 40-е и 50-е. Ныне же появилось много людей, которые в те страшные годы были еще юнцами или - кто постарше - сидели тихо, и голос их не был слышен. Зато ныне они выступают со звонкими декларациями о своей особой близости Шостаковичу, рассказывают кучу баек, вплетая их в общеизвестные факты биографии. С 1960 года, когда мэтр стал председателем Союза композиторов РСФСР, подчеркнутая близость к нему сулила лишь привилегии, хотя ранее это было далеко не так однозначно. Я рад, что в начале 90-х годов инициировал создание книги Гликмана "Письма к другу" издательством "Композитор", каждый день звоня ему и настаивая напечатать 288 подлинных писем Шостаковича с комментариями его верного друга (преданность Гликмана Шостаковичу, проявленная в трудные для гения годы, мне хорошо памятна). Это бесценный документ, основа правдивой биографии, которая должна быть создана в дополнение к глубоким аналитическим работам серьезных музыковедов - Мазеля, Должанского, Бобровского, Сабининой и многих других.
Музыка самых значительных опусов Шостаковича сложна для восприятия. Ее суровый, насыщенный острыми звучаниями стиль далек от гламурной красивости. При этом Шостакович создал немало ярких образцов легкого жанра, а в симфониях часто преображает ритмы и мелодику бытовых жанров в духе трагического гротеска. Его симфонии и квартеты до сих пор понятны не всем. Есть приверженцы иных стилей и образов и в серьезной музыке. К тому же нынешний официальный и коммерческий курс на развлекуху мешает воспринимать музыку, всерьез воплощающую современную эпоху, ее человеческую трагедию.
Подготовил Вячеслав КОЧНОВ
Газета "НОВЫЙ ПЕТЕРБУРГЪ", N37(801), 28.09.2006 г.
