1
Достижения русского национального гения в различных областях культуры общеизвестны. Русская литература, музыка, успехи инженерной мысли, географические открытия в эпоху <золотого века> нашей культуры получили всемирное признание. В то же время расцвет философской мысли в России обычно относят к началу XX века, то есть к <серебряному веку>. Между тем в такой специфической области, как философия истории, великий русский мыслитель Николай Данилевский обогнал на полвека поиски европейской мысли. Он по праву считается основателем новейшей историософии.
Николай Яковлевич Данилевский принадлежит к той категории национальных мыслителей, которых принято называть забытыми. Современное ему русское общество, которому мир казался черно-белым, как шахматная доска, считало Данилевского - впрочем, как любого сторонника самобытного развития России - <реакционным проправительственным идеологом>. Петербургская бюрократия также оказалась весьма далека от почвеннических идей, более того, именно она была основным орудием вестернизации России. В советское время Данилевский уже сверхреакционер, чьи идеи, по сообщению энциклопедического словаря, <оправдывали великодержавно-шовинистические устремления царизма>. К тому же Данилевского, ученого, биолога по специальности, во времена борьбы с генетикой записали еще и в противники <мичуринской биологии>. А так как интеллектуальных ресурсов для опровержения концепции <шовиниста> не хватало ни у либералов XIX века, ни у марксистов XX, его предпочли <забыть>, о чем уже в начале прошлого века очень сокрушался В.В. Розанов. Однако выход в свет первого тома всемирно известной книги Освальда Шпенглера <Закат Европы>, в 1919 году, изменил ситуацию и заставил вспомнить известное выражение К.Маркса об <иронии истории>, в данном случае истории общественной мысли. В своем труде Шпенглер повторил основные положения историософии Данилевского, и имя русского мыслителя уже невозможно стало игнорировать. Постепенно Данилевский вошел в интеллектуальный <набор> западной академической науки, а с конца 80-х годов XX века его идеи обретают популярность и на Родине.
* * *
Данилевский - автор многих работ по биологии, экономике, истории, географии, климатологии, этнографии. Однако мировую известность ему принесли две большие работы: историософское сочинение <Россия и Европа> и изданное после смерти автора натурфилософское сочинение <Дарвинизм> - критическое в отношении теории Чарлза Дарвина. Поистине революционным новшеством показалось современникам использование Данилевским методологии естественных наук в своих историософских трудах, но для Данилевского это было вполне естественно, ибо он расcматривал историю как специфическую форму существования живой материи.
В <России и Европе> Данилевский сформулировал теорию замкнутых дискретных цивилизаций, названных им культурно-историческими типами, развивающимися автономно <при большем или меньшем влиянии> иных цивилизаций. Культурно-исторический тип существует не только в пространстве, но и во времени и проходит полный витальный цикл - молодость, зрелость, старость и наконец умирает, сменяясь новым типом. Каждый культурно-исторический тип реализует себя в одной из четырех, выделенных Данилевским, сфер бытия - религии, культуре (в самом широком смысле слова), политике, общественно-экономической организации. По мере развития мировой истории происходит усложнение культурно-исторических типов. Так, ранние типы реализовали свою самобытность в одной из сфер (например, эллины - в искусстве), а романо-германский (западноевропейский) тип уже в двух. По мнению Данилевского, существует вероятность появления молодого славянского типа, который сможет самобытно реализовать себя во всех четырех сферах. Таким образом, Данилевский сформулировал новые принципы развития мировой истории и дал новую структуру единства человечества. Как систематик он сделал для истории примерно то же, что Д.И. Менделеев для химии. (Периодический закон Менделеев открыл в год первой публикации <России и Европы>, на что обратил внимание социолог В.В. Афанасьев.)
При жизни Данилевский не обрел популярности, но среди его поклонников и друзей были крупнейшие представители национальной культуры: Ф.М. Достоевский, Ф.И. Тютчев, К.Н. Леонтьев, Н.Н. Страхов, А.Н. Майков, А.Ф. Писемский, В.В. Стасов и др. К концу жизни Данилевский установил дружеские отношения с Львом Толстым. Не избежал влияния Данилевского и Василий Розанов. В эмиграции взгляды автора <России и Европы> разделяли Питирим Сорокин, Роман Якобсон, Георгий Адамович. Следует отметить, что философия истории Данилевского имела в России серьезных критиков. Для <передовой русской общественности> было достаточно безразлично, что он отнес арабов, китайцев и других неевропейцев к иному культурно-историческому типу, но согласиться с тем, что Европа тоже относится к другому типу, да еще не любит и боится России, конечно, было невозможно. Уже после смерти Данилевского с критикой различных положений его учения выступили историки П.Н. Милюков и Н.И. Кареев, ботаник К.А. Тимирязев и, что особенно важно, известнейший религиозный философ Владимир Соловьев. В защиту идейного наследия Данилевского выступили Н.Н. Страхов, К.Н. Леонтьев, В.В. Розанов, С.Ф. Шарапов. Развернувшаяся полемика стала важнейшим фактором интеллектуально-общественной жизни конца 80-х - начала 90-х годов XIX века, и во многом благодаря этому имя Данилевского получило общерусскую известность.
Важнейшим и еще плохо изученным вопросом остается вопрос о влиянии новой историософской доктрины, сформулированной Данилевским, на творцов национальной культуры - его современников. При этом много писалось (и часто вполне справедливо) о влияниях различных европейских мыслителей на все отрасли русской культуры. Такое положение нельзя признать нормальным, ибо оно ведет к исключению национальной философии из контекста развития нашей культуры.
2
Долгую историю имели отношения между Н.Я. Данилевским и Ф.М. Достоевским. К сожалению, в отечественной науке они затрагивались лишь как частный случай их биографий. А.С. Долинин в 1930 году (когда в СССР Достоевский был под подозрением, а Данилевский считался реакционным) отметил: <Вопрос о значении Данилевского как автора не только "России и Европы", но и целого ряда статей политико-экономического характера... для мировоззрения Достоевского 70-х годов, особенно для его "Дневника писателя", является вопросом первостепенной важности, к сожалению, никем еще серьезно не поставленным>. За прошедшее время положение изменилось не слишком сильно. В зарубежной литературе констатировалась близость Данилевского и Достоевского, особенно когда речь шла о внешней политике России, восточном и славянском вопросах или об отношении к феномену русского нигилизма. Однако либеральная, а за ней частично и советская историография старались развести гуманиста Достоевского и считавшегося националистом и империалистом Данилевского. Н.О. Лосский в <Истории русской философии> писал даже о <горьком разочаровании> Достоевского в отношении основных тезисов историософии Данилевского. В то же время авторитетный американский славист Г.Кон объединял Данилевского и Достоевского как представителей националистического мессианизма.
Данилевский и Достоевский познакомились в 1845 году на квартире поэта А.Н. Плещеева. Знакомство продолжилось на <пятницах> Петрашевского. Достоевский потом вспоминал, что Данилевский того периода был <отчаянным фурьеристом>. Сам Достоевский также, по-видимому, не избежал влияния французского утопического социализма, что стало одним из факторов, придавших его христианству хилиастический оттенок, сделало его <розовым>, по выражению К.Н. Леонтьева. Этика фурьеризма, диаметрально противоположная аскетическому идеалу христианства, хотя и была отвергнута Данилевским и Достоевским после тягот и страданий, последовавших вслед за разоблачением и арестом петрашевцев, все же эмоционально не была до конца преодолена ни тем ни другим. Тем более что многие положения, являющиеся общими для оптимистических концепций исторического развития, были усвоены в России через труды социалистов-утопистов. Возможно, что фурьеристская <фаланга> пусть не явно, но способствовала увлечению Достоевского и Данилевского русской крестьянской общиной, конечно, наряду со сложным комплексом иных причин, начиная с национальных архетипов и кончая работами русских и иностранных авторов, посвященных феномену общины и общинности.
Можно согласиться с Д.В. Гришиным, отмечавшим, что о влиянии на <Дневник писателя> Ф.М. Достоевского идей Данилевского следует говорить, лишь учитывая то, что <Данилевский сам был петрашевцем и увлекался учением Фурье>.
В кружок Петрашевского Данилевский и Достоевский попали молодыми людьми, но тогда особенной близости между ними не возникло. Тем не менее оба постоянно встречались, о чем свидетельствуют воспоминания П.П. Семенова-Тян-Шанского: <Мы знали близко Достоевского в 1846-1849 годах, когда он часто приходил к нам и вел продолжительные разговоры с Данилевским>. Эти разговоры, по-видимому, не ограничивались общетеоретическими вопросами, так как <Достоевский заходил к Плещееву, и частенько у него с Данилевским и Спешневым разговоры касались возможности печататься за границей>. Тем не менее в показаниях, данных следственной комиссии по делу петрашевцев, Достоевский на вопрос об отношениях с Данилевским ответил: <Был с ним знаком отдаленно>. Возможно, это было сказано из-за боязни скомпрометировать товарища по кружку, но все же действительно в это время они не были особенно близки друг другу.
Через много лет, когда А.Н. Майков сообщил Достоевскому о выходе первых глав <России и Европы>, Федор Михайлович вспомнил Данилевского, написав: <Ведь это тот Данилевский, бывший фурьерист по нашему делу? Да, это - сильная голова>.
Журнал <Заря>, в котором начала печататься книга Н.Я. Данилевского, был духовно и политически близок писателю. Анна Григорьевна Достоевская вспоминала: <Федор Михайлович вполне сочувствовал возникающему журналу, интересовался как сотрудниками, так и статьями, ими доставленными. Особенно Н.Я. Данилевским, написавшим капитальное произведение "Россия и Европа" и которого мой муж знал еще в юности последователем учения Фурье>.
<Россия и Европа> увлекла Достоевского. В письме Н.Н. Страхову он писал: <Статья же Данилевского в моих глазах становится все более важною и капитальною. Да ведь это - будущая настольная книга всех русских, надолго - и как много способствует этому язык и ясность его, несмотря на строго научный прием... Она до того совпала с моими собственными выводами и убеждениями, что я даже изумляюсь на иных страницах сходству выводов>. Осторожный исторический оптимизм делал <Россию и Европу> особенно близкой Достоевскому. Правда, Данилевский писал о возможности будущего торжества славянского культурно-исторического типа, а Достоевский в знаменитой Пушкинской речи заговорил о всемирной миссии России, призванной в любви объединить все европейское человечество.
Часто Н.Я. Данилевского упрекали в националистической узости, противопоставляя ему Ф.М. Достоевского, который, <не ограничивая деятельность русских только созданием общеславянского государства, полагал, что задача России - общемировая, то есть служения всему человечеству, объединения всего человечества в одну семью на основе любви и Православия>. В этих утверждениях есть доля истины, но сам Ф.М. Достоевский не видел тут каких-либо противоречий с Данилевским. Создание всеславянского государства само по себе имело бы общемировое значение, и вот оттуда, с востока Европы, по мысли Достоевского, <и откроется новое слово миру, навстречу грядущему социализму, которое, может, вновь спасет европейское человечество, вот назначение Востока, вот в чем для России заключается восточный вопрос. Я знаю, очень многие назовут такое суждение "кликушеством", но Н.Я. Данилевский слишком может понять то, что я говорю>. Достоевский, по-видимому, понимал, что <Россия и Европа> не просто очередная, пусть талантливая, апология традиционализма и панславизма, а новое слово мировой мысли. Эта книга произвела на писателя такое впечатление, что, как признавался он в письмах Н.Н. Страхову, в ожидании очередного номера <Зари> с работой Данилевского, каждый день бегал на почту. Достоевский жалуется: <"Россия и Европа" печатается скудно, то есть слишком помаленьку>, и <неужели книга Данилевского "Европа и Россия" (так в тексте. - А.Е.) не появится отдельно. Да как же это можно>.
Тогда же Достоевский поделился со Страховым убеждением: <...про статью Данилевского думаю, что она должна иметь колоссальную будущность, хотя бы и не имела теперь>.
Нужно отметить, что, несмотря на сильное впечатление от <России и Европы>, позитивистская философия Данилевского не смогла до конца удовлетворить писателя. Он не нашел в ней того, что ощущал смыслом существования России, а именно указания на всемирное значение русского народа как носителя Православия, на религиозно-реставрационную миссию России в христианском мире, которому православие принесет духовное возрождение. Сразу по выходу <России и Европы>, в октябре 1870 года, Достоевский писал Майкову: <Все назначение России заключается в Православии, в свете с Востока, который потечет к ослепшему на Западе человечеству, потерявшему Христа. Все несчастие Европы, все, все без всяких исключений произошло оттого, что римскою церковью потеряли Христа, а потом решили, что и без Христа обойдутся. Ну, представьте же Вы себе теперь, дорогой мой, что даже в таких высоких русских людях, как, например, автор "России и Европы", - я не встречал этой мысли о России, то есть об исключительно православном назначении ее для человечества. А коли так - то действительно еще рано спрашивать от нас самостоятельности>. Зимой 1872 года Достоевский восстановил личное знакомство с Данилевским. Историософские идеи Данилевского, воспринятые Достоевским, нашли отражение в творчестве писателя, что уже отмечалось в различных исследованиях. Так, Р.Мак-Мастер, а за ним и составители комментариев к полному собранию сочинений Достоевского утверждали идейное, а иногда и текстуальное совпадение текстов Данилевского с диалогами Шатова и Ставрогина в романе <Бесы>. Особенно заметно <присутствие> автора <России и Европы> на страницах <Дневника писателя>. Говоря о влиянии, речь не идет только о панегирических оценках Данилевского и литературно-публицистической обработке его идей. <Дневник> содержит и полемические взгляды Достоевского, отнюдь не всегда согласного с Данилевским. К.Мочульский в известной работе о Достоевском отметил: <...идеология "Дневника писателя" вырабатывалась в переписке с А.Н. Майковым>. Но Майков находился под сильным влиянием Данилевского. Близкая знакомая семьи Майковых А.П. Шнейдер вспоминала, что члены небольшого кружка, в который входили и братья А.Н. и Л.Н. Майковы, собирались, <группируясь около Н.Я. Данилевского, автора "России и Европы", и проводили вместе недели в имении Данилевских Мшатка в Крыму, на берегу Черного моря>.. Таким образом, А.Н. Майков служил неким мостом, благодаря которому Достоевский имел связь с Данилевским, жившим в Крыму, в отдалении от обеих столиц. Другим таким мостом был, без сомнения, Н.Н. Страхов, лично близкий Достоевскому и большой поклонник и пропагандист идей Данилевского. Главным же, конечно, оставалось непосредственное влияние идей и личности Данилевского на великого писателя.
Славянская идея и ее трактовка в <Дневнике писателя>, резкое разделение России и Запада заставляют вспомнить <Россию и Европу> и ее автора. Хотя неверно было бы сводить идеологию этой части <Дневника писателя> только к влиянию Данилевского или вообще кого-либо из тогдашних <властителей дум>. Это была эпоха войн за освобождение славянства, эпоха национальных движений в Европе, так что, пользуясь выражением В.Ф. Эрна, <время славянофильствовало>. Расхождение между Достоевским и Данилевским, имевшее на первый взгляд частный характер, в действительности довольно принципиально. Данилевский, будучи в значительной мере <демократическим панславистом>, в своих текстах часто <растворял> империю, и собственно Россию, в славянской общности. Рассуждая о будущей славянской федерации, он высказывал мнение, что Константинополь после завоевания его Россией не должен принадлежать только ей, а предназначен стать столицей всего славянства. Достоевский в вопросе о судьбе великого города оказался больше панрусистом, чем панславистом. В <Дневнике писателя> за 1877 год (шла русско-турецкая война) сказано: <Теперь же, так как уже зашла речь о Константинополе, мне хочется мимоходом отметить одно очень странное и почти неожиданное для меня мнение о ближайших "судьбах" Константинополя, выраженное человеком, от которого можно было ожидать совсем другого решения ввиду теперешних совершившихся и, несомненно, имеющих совершиться событий. Н.Я. Данилевский, написавший восемь лет тому назад превосходную книгу "Россия и Европа", в которой есть лишь одна неясная и нетвердая глава, именно о будущей судьбе Константинополя, напечатал недавно в газете "Русский мир" ряд статей (имеется в виду цикл <Война за Болгарию>. - А.Е.) о том же самом предмете... Н.Я. Данилевский решает, что Константинополь должен когда-нибудь стать общим городом всех восточных народностей... Константинополь должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки>.. Именно после этих строк Скабичевский назвал Достоевского <дилетантом славянобесия> и писал о его <исступленных завываниях>.
Глубочайшее расхождение с основной идеей <России и Европы> Ф.М. Достоевский высказал в знаменитой речи об А.С. Пушкине в 1880 году. По сути, незадолго до смерти писатель вернулся к мысли о мессианском назначении России, смысл которого в стремлении <ввести примирение в европейские противоречия, уже окончательно указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловеческой и воссоединяющей, вместить в нее с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия племен по Христову евангельскому закону>. Великую миссию соборного единения человечества Россия сможет выполнить потому, что <для настоящего русского Европа и удел всего арийского племени так же дороги, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность>. Таким образом, Достоевский фактически отказался к концу жизни не только от политического панславизма, но и от его основного историософского положения - <теории культурно-исторических типов>.
Ф.А. Степун писал: <Глубокий и оригинальный мыслитель, Достоевский не был школьным философом. Точное определение не его дело. Логически утонченного, четко очерченного и от соседствующих понятий заботливо отграниченного понятия идеи в его книгах не найти. Упрекать его в этом было бы несправедливо и малообоснованно, так как логически одномысленные определения (термины) возможны и уместны лишь в рамках научно-философских систем>.. Научно-философская система Данилевского стала одним из источников, восполняющих, а во многом и формулирующих национально-мессианскую историософию Достоевского.
Два выдающихся современника, начавших свой путь с радикализма петрашевского кружка, стали затем страстными защитниками традиции, а значит, и культуры, ибо, по замечанию Н.А. Бердяева: <Русское восточничество, русское славянофильство было лишь прикрытой борьбой духа религиозной культуры против духа безрелигиозной цивилизации>.
3
Куда меньшими по времени и интенсивности общения, но все же довольно близкими оказались отношения Данилевского с другим выдающимся современником - Львом Николаевичем Толстым. Единственная встреча между ними состоялась незадолго до смерти Данилевского, 19 марта 1885 года. В тот день Толстой посетил крымское имение Данилевских Мшатку. В письме Н.Н. Страхову писатель сообщал: <Был в Крыму и поехал к Данилевскому. Он очень мне полюбился и его жена>. Узнав о смерти Данилевского, Толстой написал: <Очень мне было грустно узнать о смерти Данилевского. Я рад все-таки, что мы полюбили друг друга>. Несмотря на то что личное знакомство Толстого и Данилевского было коротким и произошло поздно, они давно знали друг о друге. Л.Н. Толстой публиковался в <Заре>, а главное, между ним и Данилевским стоял Н.Н. Страхов, очень близкий обоим.
В 1869 году, когда был опубликован журнальный вариант <России и Европы>, вышла и последняя часть <Войны и мира>. Обе вещи были очень близки идейно, почти до текстологических совпадений. Критики <освободительного движения> немедленно обвинили Л.Н. Толстого в славянофильстве. Н.В. Шелгунов опубликовал посвященную <Войне и миру> статью, названную <Философия застоя>, в которой писал: <...струйке народности, проходящей через роман, мы не можем не сочувствовать; но зачем же впадать в крайность и от народа восходить к славянофилам>, <неопытный читатель под розовыми листьями рассмотрит не скоро сумбур славянофильства и тяготение к Востоку>. Вред толстовского славянофильства, по мнению критика, смягчает лишь то обстоятельство, что <гр. Толстой не обладает могучим талантом>. Выход в свет <Анны Карениной> вызвал новую волну обвинений в адрес Л.Н. Толстого. Одним из тех, кто оказался на стороне писателя, был Н.Я. Данилевский. Он восхищался романом, о чем Страхов немедленно сообщил Толстому, прибавив еще фразу Данилевского о писателе: <...он сам - еще лучшее произведение, чем его художественные произведения>. Толстой ответил: <О романе, что Вы мне писали, одно меня порадовало - это суждение Данилевского>, <как радостно узнать, что есть люди, как Данилевский, понимающие красоту>. Вообще, Данилевский из всех современных ему писателей наиболее высоко оценивал именно Толстого. В свою очередь Лев Николаевич внимательно следил за трудами Данилевского. В письмах Страхову писатель просит его о посылке отдельного издания <России и Европы>, а затем статей на политические и историософские темы. Когда в конце 80-х годов вокруг наследия Данилевского начались жаркие споры, разделившие русское общество, Толстой был одним из тех людей, с которым защитник Данилевского Страхов делился своими планами и мыслями. И хотя к этому времени Толстой уже во многом изменился в сравнении с 60-ми годами, он, в сущности, поддержал Страхова, что хорошо видно из их переписки того времени. Н.Н. Страхов писал Л.Н. Толстому: <Шум из-за книг Данилевского поднят страшный, и теперь непременно станут об них писать>. Лев Толстой в свою очередь писал Н.Н. Страхову: <...я проследил Ваш спор с Соловьевым и, простите, нашел, что правы и не правы вы оба... Против Данилевского за историческое отрицание народности я с Соловьевым, но в осуждении его узких, пошлых, односторонних взглядов я за Вас и Данилевского>. В целом личные симпатии Л.Н. Толстого оставались на стороне Н.Н. Страхова: <...Не отвечайте Соловьеву, - писал он, - я пробежал его статью "Мнимая борьба с Западом" и подивился: что его так задевает. По тону видно, что он неправ. По существу дела - не знаю>.
4
Несомненное влияние идей Данилевского заметно в творчестве еще одного крупного русского писателя ХIХ века - А.Ф. Писемского. Присущее Писемскому своеобразное <народничество>, совмещенное с неприятием нигилизма разночинцев, делало его близким к славянофилам. Отделение России, <Святой Руси>, от нечестивого, <гниющего> Запада способствовало восторженному приятию Писемским книги Данилевского, где это отделение получило научное обоснование. Когда <Россия и Европа> стала печататься в <Заре>, параллельно с ней началась публикация большого романа А.Ф. Писемского <Люди сороковых годов>. В этом во многом биографическом романе Писемский несколько изменял по ходу издания образ главного героя - Павла Вихрова, выстраивая его диалоги уже под впечатлением только что прочитанных глав книги Данилевского. Очень важным открытием для писателя стала <Теория культурно-исторических типов>. Как отметил С.Н. Плеханов: <Писемского увлекли первые же страницы труда Данилевского, печатавшиеся "по соседству" с его романом. Он отчеркнул ногтем на полях то место трактата, где ученый сформулировал относящееся к выведенным им культурно-историческим типам, законы исторического развития>.
В 1869 году Писемский просил Страхова: <Обращаюсь к Вам с превеликою моей просьбою: я в романе моем теперь дошел до того, чтобы сгруппировать и поименовать перед читателями те положительные и хорошие стороны русского человека, которые я в массе фактов разбросал по всему роману, о том же, или почти о том же самом, приходится говорить и Данилевскому, как это можно судить по ходу его статей (<России и Европы>. - А.Е.). Вы, кажется, знаете их содержание: не можете ли Вы хоть вкратце намекнуть мне о тех идеалах, которые, он полагает, живут в русском народе, и о тех нравственных силах, которые по преимуществу хранятся в русском народе, чтобы нам поспеться на этот предмет и дружнее ударить для выражения направления нашего журнала. Вообще, статьи г-на Данилевского производят в мыслящих кружках здесь большое впечатление. О них говорят, спорят, соглашаются с ними и не соглашаются! Будьте столько добры - почтите меня Вашим ответом и дайте мне возможность пояснее послужить направлению "Зари">.
Многие диалоги романа <Люди сороковых годов> и монологи главного героя навеяны не только чтением Писемским <России и Европы>. По мнению Ю.С. Пивоварова, <в речах Вихрова нет ничего такого, что принадлежит только Данилевскому. Схожие идеи можно найти и у других русских мыслителей, современников Писемского и Данилевского. В то же время нет оснований и отрицать, что, создавая образ Вихрова, автор обращался к идеям Данилевского>.. С этим можно согласиться с оговоркой, что идеи других русских мыслителей вполне могли быть заимствованы писателем из <России и Европы>, где многие из них были сведены Данилевским в целостное, логически убедительное учение.
5
Константин Николаевич Леонтьев, пожалуй, крупнейший представитель русского традиционализма второй половины ХIХ века, называл Данилевского своим учителем. Леонтьев был всего на десять лет моложе Данилевского и имел с ним много общих друзей и знакомых, однако встретиться лично им не довелось. <Я не имел счастья знать лично Данилевского, - писал он, - я никогда не встречался с ним>.
Данилевский, как ни странно, никогда не отзывался о работах К.Н. Леонтьева, хотя одна из первых больших статей Константина Николаевича, <Грамотность и народность>, была опубликована в <Заре> в 1870 году (N 11, 12), то есть всего через год после <России и Европы>. Более того, ни в трудах, ни в известных письмах Н.Я. Данилевского нет упоминания имени Леонтьева. Тем не менее имена обоих мыслителей как минимум с 90-х годов ХIХ века стали упоминаться вместе, и в истории русской мысли оба остались прежде всего как крупнейшие идеологи национальной самобытности и даже <последние могикане славянофильства>, по неточному, но характерному замечанию Б.В. Яковенко. Историко-философские взгляды К.Н. Леонтьева изначально имели некоторое сходство со взглядами Данилевского. Врач по профессии, Леонтьев, так же как ученый-биолог Данилевский, полностью не отделял органическую жизнь от жизни исторической. <Ум мой, - писал Леонтьев, - воспитанный с юности на медицинском эмпиризме и на бесстрастии естественных наук, пожелал рассмотреть и всю историческую эволюцию человечества и, в частности, наши русские интересы на Востоке, с точки зрения особой, естественно-исторической системы...>
Характерным для такого рода мировоззрения является аргументация Леонтьева в критике оптимистического историзма с его идеей бесконечного развития. Леонтьев отмечал, что эта идея <противоречит даже здравому прагматизму в науке и вот по какой простой причине: всякий организм умирает; всякий органический процесс кончается; всякий эволюционный процесс (процесс развития) достигает сперва своей высшей точки, потом спускается ниже, идет к своему разрешению. Если человечество есть явление живое, органическое, развивающееся, то оно должно же когда-нибудь погибнуть и окончить свое земное существование>. Таким образом, Леонтьев, в сущности, был уже подготовлен к восприятию историософской методологии Данилевского. По замечанию В.В. Зеньковского, в трудах Леонтьева <договаривается до конца то перенесение категорий органической жизни на историческое бытие, которое до него было уже с достаточной силой развито Н.Я. Данилевским>.
Познакомившись с <Россией и Европой> уже зрелым, 38-летним человеком, Леонтьев был в восторге. В письме Н.Н. Страхову он сообщает: <...статья Данилевского превосходна, я ее прочел раза три и еще буду читать>. С этого времени (1870 г.) Леонтьев, по собственному признанию, становится <учеником и ревностным последователем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор одиноко стоящего мыслителя Н.Я. Данилевского, который в своей книге "Россия и Европа" сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского самосознания, обосновавши так твердо и ясно теорию смены культурных типов в истории человечества>.
Труд Данилевского <я боготворил и зову Евангелием>, писал он. В <России и Европе>, по мнению Леонтьева, Данилевский творчески завершил учение основателей славянофильства. <В сущности, - утверждал Леонтьев, - Данилевский более, нежели кто-нибудь, настоящий истолкователь и независимый ученик Киреевского и Хомякова; и оба старых славянофила по отношению к нему лишь предтечи>.
В то же время представляется очевидным, что Леонтьев самостоятельно пришел ко многим выводам, сходным с выводами Данилевского. Об этом писал уже В.В. Зеньковский, утверждая, что <Данилевский лишь укрепил Леонтьева в его историософских и политических взглядах, которые слагались самостоятельно>. К такому же выводу пришел и С.М. Сергеев, по мнению которого <центр леонтьевского мировоззрения, его эстетизм образовался без всякого влияния "России и Европы", но сходство взглядов обоих мыслителей обусловливалось тем обстоятельством, что <каждый из них испытал влияние "органической" теории Аполлона Григорьева>. Да и сам Леонтьев, говоря о <России и Европе>, утверждал: <...книгу Данилевского... я приветствовал только как хорошее оправдание моих собственных (не выраженных еще в печати) мыслей>. Действительно, уже в статье <Грамотность и народность>, опубликованной в 1870 году, но написанной ранее, Леонтьев утверждал скорое появление <славянско-русской культуры, которая одна только в силах обновить историю>. Россия, по его мнению, должна отличаться <от всей Западной Европы, и настолько, насколько греко-римский мир отличался от азиатских и африканских государств>, ибо важнейшей задачей нации есть обретение своеобразия, <без которого сложно быть большим, огромным государством, но нельзя быть великой нацией>, и при этом <творческий гений... может сойти на главу только такого народа, который разнохарактерен в самых недрах своих и во всецелости наиболее на других не похож. Таков именно наш Великорусский великий и чудный океан>.
Историософия Данилевского постепенно стала одной из основ социально-философской концепции Леонтьева. Восприняв основные выводы и методологию Данилевского, Леонтьев, однако, не просто повторял, а развивал его идеи, создав во многом оригинальную концепцию мировой истории. В частности, Леонтьев, выделив три этапа развития культурно-исторического типа: подготовительный, период <цветущей сложности> и период <вторичного смесительного упрощения> - изменил некоторые аспекты самого взгляда на существование культурно-исторического типа во времени. К биологизму Данилевского эта схема добавляла специфически леонтьевский культурологический эстетизм.
Сама <теория культурно-исторических типов>, ставшая основой историософии Леонтьева, не воспринималась им как законченное учение. <Данилевский, - писал он, - своей теорией дал "умственный фундамент", общий очерк плана, представил, как самим развивать, что можем, дальше, не выступая из основных его границ>. <В сущности, - утверждал Леонтьев, - Данилевский сказал только одно великое слово, сделал один исполинский шаг в области исторической мысли - "теория культурно-исторических типов и смена их">. <Россию и Европу> Леонтьев воспринял как книгу, которая <определила, что настоящее славянофильство есть не простой панславизм и не какая попало любовь к славянам, а стремление к оригинальной культуре>. Похожую мысль Леонтьев высказал уже в 1870 году, в письме Н.Н. Страхову, сразу после ознакомления с текстом <России и Европы>: <Главная заслуга Данилевского, кроме исчисленных Вами в заметке против "Русского вестника", это еще то, что он первый в печати смело поставил своеобразие культуры как цель>.
Леонтьев, как <независимый ученик>, не принял присущего Данилевскому политического панславизма, который он считал рудиментом либерализма. Выводы Леонтьева не только часто расходились с выводами и стремлениями Данилевского, но иногда им даже противоречили. В частности, оценка Леонтьевым потенций исторического творчества славян вполне пессимистична и даже скептически презрительна. <И если даже допустить, что романо-германский тип, несомненно разлагаясь, уже не может в нынешнем состоянии своем удовлетворить все человечество, то из этого вовсе не следует, что мы, славяне, в течение ста лет не проявившие ни тени творчества, вдруг теперь, под старость, дадим полнейший 4-основной культурный тип, как мечтает и даже верит Данилевский>. Панславизм, по мнению Леонтьева, слабое место во взглядах Данилевского. <...много фальшивого и необдуманного можно найти, к сожалению, в книге Данилевского. Сюда же относится его доверчивое славянолюбие>, - писал он. Ведь <все славяне, южные и западные, именно в этом, столь дорогом для меня культурно-оригинальном смысле для нас, русских, не что иное, как неизбежное политическое зло, ибо народы эти до сих пор в лице интеллигенции своей ничего, кроме самой пошлой и обыкновенной современной буржуазии, миру не дают>.
Вообще, служба консулом в различных местах европейской части Османской империи, где Леонтьев наблюдал жизнь турок, греков, южных славян, албанцев и других подданных султана, сделала его немножко туркофилом. К тому же он не без основания опасался, что освобождение балканских народов от турецкого господства сделает их <средними европейцами>, разрушив эстетику национального бытия.
К <фальшивым и необдуманным местам> в <России и Европе> относились, по мнению Леонтьева, и те страницы, где Данилевский отрицал аристократизм как феномен сугубо европейского бытия, совершенно несвойственный, а потому губительный для славянства. Для Леонтьева аристократизм являлся частью эстетики жизни и истории, которой противостоял даже не демократизм, при котором вполне возможно неравенство, а эгалитаризм, убивающий все живое и оригинальное. Леонтьев, творчески восприняв достижения своих предшественников, создал совершенно оригинальную историософию, что поставило его несколько поодаль от основных направлений тогдашней русской общественной мысли. <Ни Аксаков, ни Хомяков, тем более Катков, ни даже Данилевский вполне не удовлетворяли меня>, - признавался он, но при этом говорил: <Во мне - не стану распространяться как - примирены славянофилы, Данилевский с Катковым и Герценом и даже отчасти с Соловьевым>.
Несмотря на то что в художественном смысле произведения Данилевского значительно уступают творениям Леонтьева, влияние <России и Европы> на последнего было не только идейным, но отчасти и литературным. Во всяком случае, ставшая самой знаменитой леонтьевская фраза <надо подморозить немного Россию, чтобы она не гнила>, восходит к тексту <России и Европы>. <Магометанство, наложив свою леденящую руку на народы Балканского полуострова, заморив в них развитие жизни, предохранило их, однако же... от потери нравственной народной самобытности>, и, <чтобы сохранить органическое вещество, не живущее уже органической жизнью, ничего другого не остается, как герметически закупорить его в плотный сосуд, прекратить к нему доступ воздуха и влажности или же заморозить>.
Первым обратил на это внимание П.Н. Милюков, правда, при цитировании Леонтьева он заменил фразу <не гнила> на <не жила>, что, конечно, меняло всю суть леонтьевской мысли.
Важнейшим обстоятельством является качественное отличие в восприятии Леонтьевым наследия Данилевского от абсолютного большинства современников. И славянофилы, и их оппоненты, за редким исключением, делали упор на панславистской части рассуждений автора <России и Европы> или по крайней мере считали их равнозначными теории культурно-исторических типов. Леонтьев же утверждал, что панславизм есть слабое место в концепции Данилевского, в отличие от блестящего и оригинального историософского метода. Уже после смерти Н.Я. Данилевского Леонтьев принял участие в знаменитом споре, посвященном наследию Данилевского, и активно пропагандировал <Россию и Европу> среди своих друзей и знакомых.
6
Вернувшийся на Родину в начале 1889 года Л.А. Тихомиров сразу окунулся в умственную жизнь России и принял участие в развернувшемся споре. В письме О.А. Новиковой, сестре панславистского публициста генерала А.А. Киреева, он писал: <Я бы сделал к Данилевскому множество поправок и оговорок, но это не уничтожает того верного, что у него есть>. Вскоре была опубликована работа Л.А. Тихомирова <Начала и концы. Либералы и террористы>, в которой он дал проницательную характеристику религиозно-исторических взглядов Н.Я. Данилевского и В.С. Соловьева: <В.Соловьев упрекал Данилевского, будто бы его национализм и учение об исторических типах противны христианскому чувству. Напротив, Данилевский, именно как глубокий христианин, не мог впасть в ошибку, неизбежную для социологов не христиан или полухристиан. Он ясно чувствовал, что в жизни нашей есть от мира сего и что не от мира сего. Для него абсолютное, вечное и свободное не исчезало в человеке при мысли о необходимости и условности его земного существования в мире материальном, биологическом и социальном, где есть и раса, и национальность, и их роковое органическое развитие. А потому Данилевский и мог думать о необходимых, несвободных законах социологии и подчинении их человеком совершенно объективно, не тревожимый в своем анализе лишними вторжениями из области чисто духовной>.
Влияние непосредственно Н.Я. Данилевского на историософию Льва Тихомирова определить довольно сложно. По всей видимости, оно было частью общего влияния мыслителей-почвенников. Опосредованно идеи Н.Я. Данилевского, особенно <теория культурно-исторических типов>, воспринималась Л.А. Тихомировым через К.Н. Леонтьева. Как отметил С.М. Сергеев, <для Тихомирова Леонтьев оказался человеком, многое определившим в его духовном развитии>. К сказанному следует добавить: и в интеллектуальном. Л.А. Тихомиров по-леонтьевски чаще употреблял термины <культурный тип> или <исторический тип>. Тем не менее <теорию культурно-исторических типов> Л.А. Тихомиров считал важнейшим достижением национальной философии. Он писал, что <Данилевский в неопределенное понятие "народное" внес понятие "культурно-историческое". В то же время сущностное отличие Л.А. Тихомирова от других почвенников в восприятии Н.Я. Данилевского состоит в непризнании за его концепцией научности. <Ни Данилевский, ни Леонтьев не были специально историками и социологами и свои, по существу, совершенно верные идеи не могли установить научно>. Следует, однако, отметить, что вслед за Н.Я. Данилевским в труде <Религиозно-философские основы истории> Л.А. Тихомиров попытался сформулировать целостную концепцию духовно-политического бытия человечества, и эта концепция выросла из работ Н.Я. Данилевского, хотя Л.А. Тихомиров и рассматривал историю человечества главным образом как духовно-религиозное движение. Л.А. Тихомирову лично довелось встретиться с В.С. Соловьевым в 1889 году, то есть во время спора философа с почвенниками. Позже он так описал разговор, произошедший в эту встречу: <Говорил он (Вл.Соловьев. - А.Е.) очень хорошо и умно. Но меня неприятно поразила его непроницаемая уверенность, что он во всем прав. Ни разу он не принял ни одного моего мнения, если оно расходилось с его мнением, даже в отношении того, что я, вне сомнения, знал лучше него, как в экономике и социальных вопросах. В нем не было заметно какого-нибудь высокомерия, не заметно было, чтобы он считал себя выше собеседника, - ничуть! Но прав - всегда он. И он упорнейше отстаивал свое мнение, иногда очень сильно, а за неимением лучшего - чуть не игрой слов. Невольно напрашивалось слово "софист". Но этого мало. Когда речь подходила к заключению, которого он не мог отвергнуть и которого, видимо, не желал принять, он, как мне казалось, ловко увиливал от вопроса, искусно переводил речь на другое и топил в новой теме то, о чем говорил раньше, вследствие чего оно так и оставалось недоговоренным. Я и с досадой, и с грустью смотрел на эти, как мне казалось, "фокусы адвоката">.
7
Историософия Н.Я. Данилевского нашла художественное воплощение в трудах известного писателя К.К. Случевского. Отношения Данилевского и Случевского уже рассматривались в отечественной науке Е.Тахо-Годи в книге <Константин Случевский. Портрет на пушкинском фоне>, изданной в Санкт-Петербурге в 2000 году, поэтому имеет смысл коснуться лишь нескольких основных моментов.
К.К. Случевский был лично знаком с Н.Я. Данилевским, и знакомство это состоялось, по всей видимости, благодаря Н.Н. Страхову. Так, когда Страхов устроил чтение А.Майковым своей поэмы <Княжна>, поэт и ученый оказались среди приглашенных. В письме О.Ф. Миллеру (декабрь 1876 года) А.Майков писал об этом событии: <Страхов, слушавший раз речь, собрал на прошлой неделе человек десять - Кускова, Данилевского (Николая, <Европа и Россия>), Семенова, Покровского, Случевского, Ратынского (знаете Вы этого? очень тонкий эстетик), Зверева (Ив. Павл., русская история) и пр.<...> успех чтения превзошел все ожидания>. 14 октября 1880 года К.К. Случевский был в салоне Е.А. Штакеншнейдер, где обсуждался писавшийся тогда Н.Я. Данилевским <Дарвинизм>.
Имя Данилевского только один раз упоминается в художественных произведениях К.К. Случевского, в его прозаическом произведении <Исторические картинки>, однако пьеса Случевского <Поверженный Пушкин>, по компетентному мнению Е. Тахо-Годи, <в какой-то мере художественная реализация исторических произведений Н.Я. Данилевского>. Для подобной точки зрения существуют веские основания. Содержание <Поверженного Пушкина> состоит в описании борьбы России, которой суждено <стать оплотом последнего огня>, и Запада, в результате которой славяне обретают столь долго чаемое единство.
Отныне нас сливает воедино,
Кровь, нами пролитая братски заодно.
Единый дух - одна большая сила.
Борьба славян с Западом, как и у Н.Я. Данилевского, оборонительная, а обреченная всеславянская общность сохраняет самобытность славянских народов, что <у Случевского подчеркнуто не только национальной принадлежностью персонажей, но и тем, что с приближением победы русский народ обращается к своим национальным святыням>.
Таким образом, К.К. Случевский в своей пьесе художественными средствами воспроизводит политическую футурологию Н.Я. Данилевского, причем не внеся в нее каких-либо существенных поправок.
8
Другой выдающийся национальный поэт - Афанасий Фет тоже был поклонником теории культурно-исторических типов. Лично близкий и В.С. Соловьеву, и Н.Н. Страхову, в споре о теории Н.Я. Данилевского поэт оказался полностью на стороне последнего, хотя и не выступал по этому поводу в печати. В письме Н.Я. Гроту Фет сообщал, что <собственно из Данилевского мне понравились культурные типы отдельных народностей с общей сокровищницей печатной грамотности, сохраняющей предания отдельных культур, но нимало не представляющих того органического поступательного прироста, который мы видим в деревьях до известного времени>.
Интереснейшим сюжетом интеллектуальной истории России является восприятие историософии Данилевского оригинальнейшим мыслителем и писателем Василием Розановым.
С юности В.В. Розанову было знакомо имя Н.Я. Данилевского. В ответах Василия Васильевича на анкету нижегородской губернской архивной комиссии он сообщил, что его старший брат <был умеренный, ценил Н.Я. Данилевского и Каткова>.
Тесное общение В.В. Розанова с Н.Н. Страховым, главным пропагандистом <теории культурно-исторических типов>, конечно же, повлияло на восприятие Розановым всего комплекса идей Данилевского.
Н.Н. Страхов, оценив способности В.В. Розанова, сразу привлек его к своему спору с В.С. Соловьевым. Уже в 1889 году, в пятом номере <Русского вестника>, печатается статья В.В. Розанова <Вопрос происхождения организмов>, посвященная полемике вокруг натурфилософии Н.Я. Данилевского. В августе 1891 года <Московские ведомости> публикуют работу В.В. Розанова <Европейская культура и наше отношение к ней> (в последующих изданиях - <Европейская культура и наше к ней отношение>). В.В. Розанов полемизировал не столько с сотрудничавшими в <Вестнике Европы> Е.И. Утиным и К.К. Арсеньевым, сколько с главным тогда критиком славянофильства В.С. Соловьевым, также большую часть своих статей на эту тему поместившим в <Вестнике Европы>. Славянофильство, по мнению В.В. Розанова, живое, развивающееся учение, сила которого в том, что, <будучи идеей избранных умов и имея против себя всю огромную массу образованного общества, оно всегда критически относилось к своему содержанию, постоянно пополняло и очищало его>. <Высказанное впервые И.Киреевским, развитое и углубленное Хомяковым, возведенное в систему Н.Я. Данилевским, учение это продолжает развиваться до сих пор>.
По мнению В.В. Розанова, противники славянофильства не имеют сочинения, целостно излагающего их основные мировоззренческие принципы. <На какой труд, - пишет Розанов, - подобный, например, "России и Европе" покойного Н.Я. Данилевского по сложности, по системе развиваемой мысли, могут указать "западники" в своем лагере?>
<Вопросы философии и психологии> за 1890 год опубликовали статью <О борьбе с Западом и в связи с литературной деятельностью одного из славянофилов> (в дальнейших публикациях - <Литературная личность Н.Н. Страхова>). Важнейшим достоинством Н.Н. Страхова, по мнению В.В. Розанова, является то, что <он не столько разрешает наши вопросы, сколько научает серьезно искать их разрешения, не так наполняет ум, как приготовляет его к принятию истинно достойного содержания>. Эти строки, написанные, когда Н.Н. Страхов популяризировал наследие Н.Я. Данилевского и боролся с В.С. Соловьевым, ясно свидетельствуют о том, что книги Данилевского как раз обладают <истинно достойным содержанием>, к принятию которого готовит русское общество Н.Н. Страхов.
Безусловной поддержкой Н.Н. Страхова стала и вышедшая в 1894 году розановская рецензия его статьи <Исторические взгляды Г.Рюккерта и Н.Я. Данилевского> с характерным названием <Рассеянное недоразумение>. В этой небольшой работе В.В. Розанов писал, что статья Н.Н. Страхова, посвященная <определению литературных отношений Г.Рюккерта, автора книги "Lehrbuch der Weltgeschichte" (1857), и Н.Я. Данилевского как творца культурно-исторических типов>, обладает еще и тем достоинством, что <в конце ее автор развивает некоторые мысли, в высшей степени многозначительные и ценные>. Эти мысли, по мнению Н.Н. Страхова, касаются прежде всего отношения универсальности христианства с ограниченностью национальной жизни.
Через несколько месяцев после <Рассеянного недоразумения> вышла его большая статья <Поздние фазы славянофильства> (Новое время. 1895. 14 февраля. N 6811), посвященная Н.Я. Данилевскому и К.Н. Леонтьеву. Автор отмечал рост популярности <России и Европы>: <Не будет излишне сильным, если мы скажем, что книга эта становится настольной для всех высоких кругов русского образованного общества>. А за четверть века до этого Ф.М. Достоевский писал о ней: <Да ведь это будущая настольная книга всех русских>.
Значение Н.Я. Данилевского, по мнению В.В. Розанова, несколько иное, нежели то, которое признавали за ним раньше и критики, и сторонники, ибо Данилевский <не указал, не объяснил ни одной особенности нашего исторического сложения; собственно, и славянофильству он ничего не прибавил; его роль была другая, менее значительная, более грубая>. <Эта роль, - утверждал В.В. Розанов, - состоит в том, что "теория культурно-исторических типов", предложенная Н.Я. Данилевским, вовсе не есть завершение славянофильской теории, не есть ее высшая фаза, как это утверждают почти все ее критики и последователи. Гораздо правильнее ее можно определить как скорлупу, которая замкнула в себе нежное и хрупкое содержание, выработанное первыми славянофилами и после никем не поправленное, никем не разрешенное>.
Н.Я. Данилевский оформил и описал языком академической науки учение старших славянофилов, <то, что Киреевский, Хомяков, К.Аксаков наблюдали как факт, чему они удивлялись, чему не доверяли другие, есть явление, которому Данилевский дал имя, указал аналогии в природе, нашел место во всемирной истории>. Поэтому <читатели, теперь столь многочисленные, "России и Европы" легко поймут из этой книги, почему, на основании каких общих законов истории они не схожи с германцем, французом, римлянином, греком, но в чем именно не схожи, чем их Родина отличается от тех стран в историческом, бытовом, культурном отношении - этого они не узнают отсюда, это могут они узнать только из трудов Киреевского, Хомякова, К.Аксакова, других меньших первоначальных славянофилов>.
Тем не менее значение Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева В.В. Розанов в этой работе оценивает весьма высоко. <Мы заметим, - пишет он, - что речь Данилевского и Леонтьева собственно о славянофильстве носит черты формализма, но взамен этого они имеют другое, и более существенное значение. Можно сказать, в лице их славянофильство впервые выходит за пределы национальной значительности и получает смысл универсальный>.
В конце XIX века В.В. Розанов явно отходит от славянофильства, усиливая этот отход печатной критикой славянофилов всех поколений. По мнению В.И. Пичугина, это связано с новой темой розановского творчества, ставшей одной из главнейших в его последующих трудах. <Заинтересовавшись богословием и философскими проблемами пола, - пишет В.И. Пичугин, - Василий Васильевич принялся за строительство некой половой религии (в работах конца XIX века). В этом интеллектуальном строительстве ему мешали идеи славянофилов и Данилевского>. Действительно, в это время Розанов все более погружается в создание своеобразной эротософии, рассматривая богословие, философию, историю, быт под углом проблемы пола. Это во многом определило его отход от славянофильства, православный пуризм которого философ определял тогда как ханжество и слащавый, неискренний риторизм. <Все славянофильство, от корня его до самой вершины, слащаво и несколько приторно>, и <Хомяков, оба Аксакова, Киреевский, Данилевский, Страхов - ничего кислого, горького, терпкого>.
И еще: <...и с Данилевским, и со Страховым нужно было разойтись (Соловьев чувствовал, это я теперь (1905 г. - А.Е.) чувствую>. Известная ирония заключалась еще и в том, что одним из источников розановской <религии пола> сознательно или бессознательно (второе вероятнее) стал <биологизм> теории Н.Я. Данилевского.
Все же следует отметить, что <ренегатство> В.В. Розанова имело и иные причины. Как и К.Н. Леонтьев, В.В. Розанов был <чужим среди своих>, и его темперамент, его стиль, его мироощущение были во многом противоположными благодушно-народопоклонническому мироощущению аристократов хомяковского кружка и научно-рациональному мироощущению окружения Н.Я. Данилевского. <В его уме, в его судьбе, в его сердце жила запутанность гораздо более занимательная, чем вся ученость Данилевского или Страхова>, - писал В.В. Розанов о К.Н. Леонтьеве. Почти то же он мог сказать и о себе.
В 1910 году гражданскую жену В.В. Розанова Варвару Дмитриевну разбил паралич, что, по-видимому, повлияло на ставшее вновь лояльным отношение его к церкви. Славянофилы вновь стали <оправданием> Розанова. <По учению всей древности, не явному, но и не тайному, источник мужской половой силы, "напора" и... "дара" (факультативные свойства) и таинственные способности женской "утробы" из семени мужского созидать дитя, теленка, козленка и пр. есть небесные, божественные (donum deorum). В этом отношении поразительно, что все "истинно православные", Страхов, Данилевский, не говоря уж о Розанове, поддерживают тезис древнего мира>. В.С. Соловьева Розанов вновь упрекнул в фельетонизме, ерничестве, которое вызывает <одно впечатление: фуй! фуй! фуй!>. Соловьев для Розанова опять стал одним из тех, о ком в 1916 году он написал: <Как задавили эти негодяи Страхова, Данилевского, Рачинского... задавили все скромное и тихое на Руси, все вдумчивое на Руси>. Вообще, тема задавленности, неузнанности ведущих мыслителей-почвенников - одна из важных в работах Розанова 10-х годов XX века.
Следует отметить, что В.В. Розанов отдавал предпочтение натурфилософии Н.Я. Данилевского в ущерб его историософии. Он не до конца осознал того значения, которое имела <теория культурно-исторических типов> для науки, идеологии и культуры новейшего времени. Эта недооценка во многом определила и характер восприятия В.В. Розановым идейного наследия, оставленного Н.Я. Данилевским.
от историософии Н.Я. Данилевского, как части наследия национальной философии ХIХ века, Россия не имеет права отказываться.
http://www.moskvam.ru/2006/05/efremov.htm
