В ночь на 4 сентября 1943 г. в Кремль были вызваны три митрополита - Московский и Коломенский Сергий (Страгородский), вернувшийся из эвакуации; Ленинградский и Новгородский Алексий (Симанский), проведший 900 дней блокады в Ленинграде (с кратким перерывом, когда он вылетал на боевом самолете в тыл, в Ульяновск, для доклада митрополиту Сергию), и Крутицкий и Коломенский - Николай (Ярушевич), который безотлучно находился в Москве. С этого дня, кстати, пошло нерусское произношение имени Алексий: Алексий. Когда Молотов диктовал корреспонденту ТАСС коммюнике о том, что такие-то три митрополита были приняты председателем Совета министров, и прочитал, как было написано в тексте: "Алексей", - Сталин повернулся и поправил: "А-лэк-сий - ничего не понимают!". Произнес он это со своим обычным кавказским акцентом, и у него прозвучало именно ударение на е. Таким образом слово вошло в обиход.
В тот день - на память сретения Владимирской иконы Божией Матери и святых мучеников Адриана и Наталии - была возрождена Московская Патриархия, местоблюститель патриаршего престола митрополит Сергий стал Патриархом Московским и всея Руси. Это был мудрый иерарх и глубокий богослов, автор классической работы "Православное учение о спасении". Он знал несколько языков - в том числе древние: еврейский, греческий, латинский, - и, несмотря на свою административную загруженность и преклонный возраст, ежедневно читал Библию на каждом из этих языков. Кроме того, это был подвижник строгой жизни. Его день, по старому монастырскому обычаю, начинался в 4 часа а, и в его ежедневное правило обязательно входил "Чин двенадцати псалмов", который оказывает необыкновенно умиротворяющее воздействие на душу. Церковный народ очень любил его и за глаза ласково называл "Дедушкой".
Москва была еще на осадном положении. В небольшом особняке на Пречистенке, в одной из комнат был устроен домовый храм, посвященный Владимирской иконе Божией Матери и мученикам Адриану и Наталии. Там совершались и архиерейские хиротонии. Святейший Патриарх Алексий впоследствии нередко служил там сам - без дьякона и без пономаря в будние и личные праздничные дни. Там он проводил долгие часы - я тому свидетель - в уединенной молитве.
После встречи трех митрополитов со Сталиным все почувствовали, что начался какой-то новый период в отношениях Церкви и государства. Ощущение было небывалое. В моей жизни таких периодов было два: один - тогда, а другой - уже сейчас, после празднования 1000-летия крещения Руси, когда в храмах появились дети. Официально ничего не объявлялось, но все жили в ожидании перемен. Потом Патриарх Сергий умер. Помню, я в тот день зашел в институте в учебную часть с какими-то бумагами, а секретарь комитета комсомола вдруг почему-то сказал: "Передали, какой-то патриарх умер". Я тогда чуть не выронил все, что у меня было в руках. А потом, выйдя из учебной части, сразу поехал в собор. Отслужили панихиду. После службы Колчицкий попросил всех мужчин, - а их было немного - остаться. Речь шла о том, чтобы помочь следить за порядком во время похорон. Помню, меня тогда поставили у левой двери, выходящей во двор. Тогда я впервые понял, как тяжело справиться с толпой. Это и был мой "дебют". После этого меня заметили, и я иногда приходил помогать.
События невиданные, небывалые следовали одно за другим. Собор 1945 г., избрание Патриарха, в Москву впервые прибывают восточные Патриархи, - все это казалось таким необычным и значительным[1].
В 1945 г. состоялась Патриаршая интронизация. В Богоявленском соборе мне тогда дали билет - в Сокольники. Потом была служба и в самом соборе. И тогда патриарший иподьякон Михаил Чарей отыскал меня на нашем любимом семейном месте - у иконы Ильи Пророка, откуда службу не столько было видно, сколько слышно, - и предложил участвовать в богослужении. Вечером 3-го февраля наш Патриарх всенощную не служил - служили восточные Патриархи. Я прислуживал Патриарху иерусалимскому Афинагору и нашему Астраханскому архиепископу Филиппу. А утром 4-го числа служил наш Патриарх, и тогда он заметил меня, сказал мне очень хорошие слова, - хотя едва ли вспомнил, что уже беседовал со мной в приемной комиссии Богословского института. Мне предложили приходить еще. Кстати, дату начала моего иподьяконства у нас в семье воспринимали с некоторой "паузой": в ночь с 3-го на 4-е февраля в 1930 г. арестовали моего отца.
Потом, 27-го февраля, - на память Марона пустынника - была патриаршая служба у Иоанна Воина. Помню, что Патриарх заметил меня и бросил очень выразительный взгляд.
На следующий день настоятелю полагалось идти с конвертиком "благодарить" за службу. Потом о. Александр сказал мне: "Патриарх о тебе очень долго расспрашивал". Вскоре он вызвал меня и предложил быть старшим иподьяконом и хранителем ризницы - с тем, чтобы я являлся на работу каждый день, но не в ущерб занятиям. Я сначала никак не хотел: "Не пойду. Не нужен мне никакой Патриарх - у меня есть храм Иоанна Воина, у меня есть батюшка!" Но о. Александр настоял. Так я стал старшим иподьяконом. До меня в этой должности был Сергей Громов - он потом служил в храме Пимена Великого. Тогда его уже рукоположили в дьякона. Помню, он все уговаривал меня жениться: "Да что ты не женишься? Смотри, как я! Женись, будем с тобой дьяконами!" Ему назначили в Патриархии жалование пять тысяч рублей, а мне две. Потом Патриарх посмотрел эти бумаги и сказал: "Нечего баловать молодых людей". Тогда ему назначили две тысячи, а мне тысячу. Так с тысячей я и оставался до инспекторской должности.
Иподьяконы поначалу встретили меня в штыки. Они все были одна компания, друзья, а я явился со стороны, да еще был поставлен над ними, хотя и службы "изнутри" не знал: это просто был нонсенс в их глазах. А дело в том, что отец нас детьми в алтарь не благословлял, да и потом никто никогда меня не допускал. Помню, как-то спрашивают меня, что я не складываю облачение, а я отвечаю: "Мне неудобно стоять к Патриарху спиной". Мне говорят: "У тебя для того и есть крест на спине, чтобы не было неудобно!", потом постепенно все уладилось - меня признали и мы подружились.
Я был старшим, так сказать, по штату, а Сергей Колчицкий, сын протопресвитера - "почетным старшим иподьяконом", он приходил на службу не всегда, а когда мог, но когда бывал, ходил с трикирием. Тогда говорили, что среди патриарших иподьяконов Сергей самый "красивый", Толя Мельников самый "добрый", а Костя - то есть я, - самый "злой". Дело в том, что я к церковным дамам всегда относился настороженно, а Толя - хитрющий! - им покровительствовал и сам нередко пользовался их расположением. Помню, как-то зашел разговор - кто куда на лето. Толя пожимает плечами: нет проблем! Сделал умильное выражение лица, подошел к одной из дам поговорить. Возвращается: "Все в порядке! На лето есть, куда поехать".
От прежней команды оставался один Славка, и у него были свои претензии на главенство. Как-то раз он перед службой командирским тоном велел одному из ребят, Жене Архангельскому, сходить к старосте за кагором. Женя был сын дьякона, очень интеллигентный мальчик. "Не пойду!" - ответил он. - "Пойдешь!" - "Нет, не пойду!" - "А я говорю - пойдешь!" - "А у холуев холуев не бывает!"
Саша Циммерман был почти глухой. Он воевал, был ранен, потом болел воспалением легких, получил какое-то осложнение, ему делали трепанацию черепа, и слух пропал, так что из армии его списали. Однажды он сдавал экзамен и приехал на службу впритык. Был какой-то престольный праздник, и вокруг храма сбилась плотная толпа. А ему надо было уже в начале выходить с рипидой. Недолго думая, он возгласил мощным голосом: "А ну, расступись! Дорогу патриаршему аколуфу!"[2] И толпа в страхе раздвинулась.
"Старейший" из наших иподьяконов, Жора (он был иподьяконом еще у Патриарха Сергия), был тяжело болен. Как-то он поехал в Можайский Лужецкий монастырь и после этого ему стало лучше. Он говорил, что его исцелил Преподобный Ферапонт.
В иподьяконской среде были свои "профессиональные" шутки: говорили, например, что для архиереев в машине надо делать специальный стеклянный колпак, чтобы можно было ездить в митре или клобуке, особенно если архиерей высокого роста как, например, епископ Иероним. Предлагали ввести знаки отличия для иподьякона - "право ношения митры в ночное время" и "свечи на клобуке"[3].
Стихари на службе мы всегда надевали поверх костюма - даже в жару. Бывало, что не только костюмы, но и стихари были мокрые от пота. Но снять пиджак считалось неприличным. Обязательно сорочка, галстук и пиджак, и только тогда - стихарь. В значительной мере причиной этому было то, что не у каждого под пиджаком тогда была надета сорочка, бывали одни манишки, да накрахмаленный воротничок и манжеты, доставшиеся от НЭПа. Пиджак снимал только Сережа Колчицкий. Ему, как сыну протопресвитера, было можно. А все остальные держали стиль. Кстати, орари иподьяконам тогда не одобрялись. Резонов было несколько. Первое: это одежда священнослужителя. Второе: не профанировать священные обряды переодевания. Хотя иподьяконов все - от протопресвитера до нижних чинов - звали "отцы иподиаконы" и персонально по имени, а старшим даже благословлялось ставить трикирии на престол.
Трикирии у Патриарха были с сомкнутыми концами. Это была старомосковская традиция. То, как делают сейчас, когда трикирии представляют собой связанные пучки свечей - традиция, пришедшая от греков. У них это техническая необходимость: свечи делаются из парафина и плохо гнутся. Когда у нас были парафиновые свечи, мы очень мучились, но все-таки делали, как всегда. Патриарх говорил, что так яснее подчеркивается догматический смысл[4].
Продолжение следует
[1] - Потом, правда, когда те же Патриархи прибыли к нам в 1948 г. на 500-летие автокефалии Русской Церкви, восторга было меньше. Присмотрелись мы к ним... Сейчас, говоря о той эпохе, часто упоминают митрополита Гор Ливанских Илию Карама - что он был молитвенником, большим другом России и т. д. Может быть, конечно, и так, только у нас полушутя называли его "грабителем". Увидит икону на аналое: "О, Матерь Божия! Матерь Божия!" - бросается к ней, целует, что-то бормочет на своем языке, - содержание речи сводится к тому, чтобы ему отдали икону. И не откажешь... В Одессе митрополит Борис - уж на что умный человек - а имел неосторожность пригласить его к себе в келью - так потом пришлось чуть не все иконы со стенки дарить. Я все это увидел, когда был еще восторженным юношей, и впечатление осталось на всю жизнь. Потом, когда бывал на Востоке, видел там множество русских икон - в золотых окладах с драгоценными камнями. Еще бы! Колчицкий тогда с амвона вещал: "Православные! К нам прибывают восточные Патриархи, которые молятся за нас у своих древних святынь. Вы можете принести им в дар имеющиеся у вас иконы". И понесли, бедные, у кого что еще оставалось... Всегда говорю, что грехов у меня, конечно, много, но в одном я чист: никогда ни одному из них не подарил ни единой вещи. Конечно, и среди своих всякое бывало. Один священник в послевоенные годы принимал у себя архиерея. Старался принять изо всех сил, как только мог. Спать уложил в собственную постель и по наивности не снял висевшие у изголовья золотые часы. А утром смотрит - часов-то и нет!
[2] Аколуф - в переводе с греческого: "спутник", "провожатый", "слуга".
[3] - Кстати, крест на архиепископском клобуке долгое время был знаком отличия, который давался не сразу. Первым самочинно присвоил его Киприан, когда стал архиепископом Берлинским. Этому удивились, но никто ничего ему не сказал, а потом так и привилось уже для всех.
[4] - Еще одна московская традиция: в старых храмах не был принят яркий белый цвет - ни в окраске стен, ни в облачениях. Известь и кирпич давали тона кремовый и терракотовый.
Надо мной посмеиваются, что у меня клобуки желтые - как будто не стиранные, а между тем, это старая традиция, чтобы одежды были не белоснежные, а цвета слоновой кости. И в этом особый смысл: ведь про Преображение Господа сказано, что "одежды сделались белы, как ни один белилыцик на земле не может убелить". Так как же можем мы белизной одежд со Христом тягаться? И стремиться к этому не стоит!
http://www.pravoslavie.ru/put/051129102525
В тот день - на память сретения Владимирской иконы Божией Матери и святых мучеников Адриана и Наталии - была возрождена Московская Патриархия, местоблюститель патриаршего престола митрополит Сергий стал Патриархом Московским и всея Руси. Это был мудрый иерарх и глубокий богослов, автор классической работы "Православное учение о спасении". Он знал несколько языков - в том числе древние: еврейский, греческий, латинский, - и, несмотря на свою административную загруженность и преклонный возраст, ежедневно читал Библию на каждом из этих языков. Кроме того, это был подвижник строгой жизни. Его день, по старому монастырскому обычаю, начинался в 4 часа а, и в его ежедневное правило обязательно входил "Чин двенадцати псалмов", который оказывает необыкновенно умиротворяющее воздействие на душу. Церковный народ очень любил его и за глаза ласково называл "Дедушкой".
Москва была еще на осадном положении. В небольшом особняке на Пречистенке, в одной из комнат был устроен домовый храм, посвященный Владимирской иконе Божией Матери и мученикам Адриану и Наталии. Там совершались и архиерейские хиротонии. Святейший Патриарх Алексий впоследствии нередко служил там сам - без дьякона и без пономаря в будние и личные праздничные дни. Там он проводил долгие часы - я тому свидетель - в уединенной молитве.
После встречи трех митрополитов со Сталиным все почувствовали, что начался какой-то новый период в отношениях Церкви и государства. Ощущение было небывалое. В моей жизни таких периодов было два: один - тогда, а другой - уже сейчас, после празднования 1000-летия крещения Руси, когда в храмах появились дети. Официально ничего не объявлялось, но все жили в ожидании перемен. Потом Патриарх Сергий умер. Помню, я в тот день зашел в институте в учебную часть с какими-то бумагами, а секретарь комитета комсомола вдруг почему-то сказал: "Передали, какой-то патриарх умер". Я тогда чуть не выронил все, что у меня было в руках. А потом, выйдя из учебной части, сразу поехал в собор. Отслужили панихиду. После службы Колчицкий попросил всех мужчин, - а их было немного - остаться. Речь шла о том, чтобы помочь следить за порядком во время похорон. Помню, меня тогда поставили у левой двери, выходящей во двор. Тогда я впервые понял, как тяжело справиться с толпой. Это и был мой "дебют". После этого меня заметили, и я иногда приходил помогать.
События невиданные, небывалые следовали одно за другим. Собор 1945 г., избрание Патриарха, в Москву впервые прибывают восточные Патриархи, - все это казалось таким необычным и значительным[1].
В 1945 г. состоялась Патриаршая интронизация. В Богоявленском соборе мне тогда дали билет - в Сокольники. Потом была служба и в самом соборе. И тогда патриарший иподьякон Михаил Чарей отыскал меня на нашем любимом семейном месте - у иконы Ильи Пророка, откуда службу не столько было видно, сколько слышно, - и предложил участвовать в богослужении. Вечером 3-го февраля наш Патриарх всенощную не служил - служили восточные Патриархи. Я прислуживал Патриарху иерусалимскому Афинагору и нашему Астраханскому архиепископу Филиппу. А утром 4-го числа служил наш Патриарх, и тогда он заметил меня, сказал мне очень хорошие слова, - хотя едва ли вспомнил, что уже беседовал со мной в приемной комиссии Богословского института. Мне предложили приходить еще. Кстати, дату начала моего иподьяконства у нас в семье воспринимали с некоторой "паузой": в ночь с 3-го на 4-е февраля в 1930 г. арестовали моего отца.
Потом, 27-го февраля, - на память Марона пустынника - была патриаршая служба у Иоанна Воина. Помню, что Патриарх заметил меня и бросил очень выразительный взгляд.
На следующий день настоятелю полагалось идти с конвертиком "благодарить" за службу. Потом о. Александр сказал мне: "Патриарх о тебе очень долго расспрашивал". Вскоре он вызвал меня и предложил быть старшим иподьяконом и хранителем ризницы - с тем, чтобы я являлся на работу каждый день, но не в ущерб занятиям. Я сначала никак не хотел: "Не пойду. Не нужен мне никакой Патриарх - у меня есть храм Иоанна Воина, у меня есть батюшка!" Но о. Александр настоял. Так я стал старшим иподьяконом. До меня в этой должности был Сергей Громов - он потом служил в храме Пимена Великого. Тогда его уже рукоположили в дьякона. Помню, он все уговаривал меня жениться: "Да что ты не женишься? Смотри, как я! Женись, будем с тобой дьяконами!" Ему назначили в Патриархии жалование пять тысяч рублей, а мне две. Потом Патриарх посмотрел эти бумаги и сказал: "Нечего баловать молодых людей". Тогда ему назначили две тысячи, а мне тысячу. Так с тысячей я и оставался до инспекторской должности.
Иподьяконы поначалу встретили меня в штыки. Они все были одна компания, друзья, а я явился со стороны, да еще был поставлен над ними, хотя и службы "изнутри" не знал: это просто был нонсенс в их глазах. А дело в том, что отец нас детьми в алтарь не благословлял, да и потом никто никогда меня не допускал. Помню, как-то спрашивают меня, что я не складываю облачение, а я отвечаю: "Мне неудобно стоять к Патриарху спиной". Мне говорят: "У тебя для того и есть крест на спине, чтобы не было неудобно!", потом постепенно все уладилось - меня признали и мы подружились.
Я был старшим, так сказать, по штату, а Сергей Колчицкий, сын протопресвитера - "почетным старшим иподьяконом", он приходил на службу не всегда, а когда мог, но когда бывал, ходил с трикирием. Тогда говорили, что среди патриарших иподьяконов Сергей самый "красивый", Толя Мельников самый "добрый", а Костя - то есть я, - самый "злой". Дело в том, что я к церковным дамам всегда относился настороженно, а Толя - хитрющий! - им покровительствовал и сам нередко пользовался их расположением. Помню, как-то зашел разговор - кто куда на лето. Толя пожимает плечами: нет проблем! Сделал умильное выражение лица, подошел к одной из дам поговорить. Возвращается: "Все в порядке! На лето есть, куда поехать".
От прежней команды оставался один Славка, и у него были свои претензии на главенство. Как-то раз он перед службой командирским тоном велел одному из ребят, Жене Архангельскому, сходить к старосте за кагором. Женя был сын дьякона, очень интеллигентный мальчик. "Не пойду!" - ответил он. - "Пойдешь!" - "Нет, не пойду!" - "А я говорю - пойдешь!" - "А у холуев холуев не бывает!"
Саша Циммерман был почти глухой. Он воевал, был ранен, потом болел воспалением легких, получил какое-то осложнение, ему делали трепанацию черепа, и слух пропал, так что из армии его списали. Однажды он сдавал экзамен и приехал на службу впритык. Был какой-то престольный праздник, и вокруг храма сбилась плотная толпа. А ему надо было уже в начале выходить с рипидой. Недолго думая, он возгласил мощным голосом: "А ну, расступись! Дорогу патриаршему аколуфу!"[2] И толпа в страхе раздвинулась.
"Старейший" из наших иподьяконов, Жора (он был иподьяконом еще у Патриарха Сергия), был тяжело болен. Как-то он поехал в Можайский Лужецкий монастырь и после этого ему стало лучше. Он говорил, что его исцелил Преподобный Ферапонт.
В иподьяконской среде были свои "профессиональные" шутки: говорили, например, что для архиереев в машине надо делать специальный стеклянный колпак, чтобы можно было ездить в митре или клобуке, особенно если архиерей высокого роста как, например, епископ Иероним. Предлагали ввести знаки отличия для иподьякона - "право ношения митры в ночное время" и "свечи на клобуке"[3].
Стихари на службе мы всегда надевали поверх костюма - даже в жару. Бывало, что не только костюмы, но и стихари были мокрые от пота. Но снять пиджак считалось неприличным. Обязательно сорочка, галстук и пиджак, и только тогда - стихарь. В значительной мере причиной этому было то, что не у каждого под пиджаком тогда была надета сорочка, бывали одни манишки, да накрахмаленный воротничок и манжеты, доставшиеся от НЭПа. Пиджак снимал только Сережа Колчицкий. Ему, как сыну протопресвитера, было можно. А все остальные держали стиль. Кстати, орари иподьяконам тогда не одобрялись. Резонов было несколько. Первое: это одежда священнослужителя. Второе: не профанировать священные обряды переодевания. Хотя иподьяконов все - от протопресвитера до нижних чинов - звали "отцы иподиаконы" и персонально по имени, а старшим даже благословлялось ставить трикирии на престол.
Трикирии у Патриарха были с сомкнутыми концами. Это была старомосковская традиция. То, как делают сейчас, когда трикирии представляют собой связанные пучки свечей - традиция, пришедшая от греков. У них это техническая необходимость: свечи делаются из парафина и плохо гнутся. Когда у нас были парафиновые свечи, мы очень мучились, но все-таки делали, как всегда. Патриарх говорил, что так яснее подчеркивается догматический смысл[4].
Продолжение следует
[1] - Потом, правда, когда те же Патриархи прибыли к нам в 1948 г. на 500-летие автокефалии Русской Церкви, восторга было меньше. Присмотрелись мы к ним... Сейчас, говоря о той эпохе, часто упоминают митрополита Гор Ливанских Илию Карама - что он был молитвенником, большим другом России и т. д. Может быть, конечно, и так, только у нас полушутя называли его "грабителем". Увидит икону на аналое: "О, Матерь Божия! Матерь Божия!" - бросается к ней, целует, что-то бормочет на своем языке, - содержание речи сводится к тому, чтобы ему отдали икону. И не откажешь... В Одессе митрополит Борис - уж на что умный человек - а имел неосторожность пригласить его к себе в келью - так потом пришлось чуть не все иконы со стенки дарить. Я все это увидел, когда был еще восторженным юношей, и впечатление осталось на всю жизнь. Потом, когда бывал на Востоке, видел там множество русских икон - в золотых окладах с драгоценными камнями. Еще бы! Колчицкий тогда с амвона вещал: "Православные! К нам прибывают восточные Патриархи, которые молятся за нас у своих древних святынь. Вы можете принести им в дар имеющиеся у вас иконы". И понесли, бедные, у кого что еще оставалось... Всегда говорю, что грехов у меня, конечно, много, но в одном я чист: никогда ни одному из них не подарил ни единой вещи. Конечно, и среди своих всякое бывало. Один священник в послевоенные годы принимал у себя архиерея. Старался принять изо всех сил, как только мог. Спать уложил в собственную постель и по наивности не снял висевшие у изголовья золотые часы. А утром смотрит - часов-то и нет!
[2] Аколуф - в переводе с греческого: "спутник", "провожатый", "слуга".
[3] - Кстати, крест на архиепископском клобуке долгое время был знаком отличия, который давался не сразу. Первым самочинно присвоил его Киприан, когда стал архиепископом Берлинским. Этому удивились, но никто ничего ему не сказал, а потом так и привилось уже для всех.
[4] - Еще одна московская традиция: в старых храмах не был принят яркий белый цвет - ни в окраске стен, ни в облачениях. Известь и кирпич давали тона кремовый и терракотовый.
Надо мной посмеиваются, что у меня клобуки желтые - как будто не стиранные, а между тем, это старая традиция, чтобы одежды были не белоснежные, а цвета слоновой кости. И в этом особый смысл: ведь про Преображение Господа сказано, что "одежды сделались белы, как ни один белилыцик на земле не может убелить". Так как же можем мы белизной одежд со Христом тягаться? И стремиться к этому не стоит!
http://www.pravoslavie.ru/put/051129102525
