Много раз Солженицын объяснял своим читателям, что он не политик, а писатель, его интересует человек и мир (а разгадать и воплотить их доступно только художнику), а не те силы, что корежат мироздание и унижают человека. Зачастую ему не верили. Не только убежденные противники или суетливые приверженцы быстро меняющейся интеллектуальной моды, но и люди, признающие великое достоинство книг Солженицына, преклоняющиеся перед его жизненным подвигом, обязанные ему своим духовным взрослением. Застила глаза многолетняя непреклонная борьба писателя с коммунистическим монстром - "Один день Ивана Денисовича", "Архипелаг ГУЛАГ" и "Красное Колесо" осмысливались лишь как оружие, использованное в этой битве. Поэтому, когда коммунизм пал, а Россия оказалась перед лицом новых исторических вызовов, много кому показалось, что проза Солженицына обернулась "литературным памятником". Это одно из самых печальных заблуждений нашей самодовольной эпохи.
Для тех, кто сейчас сосредоточился на полемике с новейшими публицистическими работами Солженицына, реальный смысл давно написанных рассказов, повестей, романов просто не важен. Они не благодарны и не справедливы, но по крайней мере последовательны. Куда страннее смотрится почтительное признание "старых заслуг" при отчетливом небрежении самой сутью писательского дела Солженицына. Битва Солженицына с жестокой, лживой и подлой коммунистической системой всегда была битвой за человека. "Один день Ивана Денисовича" и "Матренин двор" не только рушили заговор молчания о советских преступлениях, не только заставляли увидеть воочию жуть лагеря и колхоза, но и свидетельствовали: Не стоит село без праведника. Явив нам лица и судьбы Ивана Денисовича и Матрены Васильевны, Солженицын напомнил, что такое человек - свободный и в неволе, неповторимый, сотворенный по образу и подобию Бога. Используя ключевую метафору "Архипелага...", должно сказать: душа для Солженицына всегда была важнее колючей проволоки.
Человек свободен, и нет ничего постыднее, чем посягать на его свободу - превращать человека в раба, подвластного тем идолам пещеры, театра, рынка, о которых рассказывает Шулубин Костоглотову в "Раковом корпусе". Идолы эти умеют менять обличья, как умели приспосабливаться к "своеобразию текущего момента" насильники, овладевшие Россией в 1917 году. Их дело удалось, потому что не хватило в стране людей по-настоящему свободных - свободных от самоупоения, своекорыстия и своеволия. Не хватило людей свободных, то есть ответственных.
Их не хватает всегда. В том же "Раковом корпусе" Костоглотов совсем не зря проговаривает очень простую мысль: "И до буржуазии жадные были, и после буржуазии будут!" Как ни страшен коммунизм (а как он - посягающий на душу всякого человека - страшен, Солженицын объясняет в каждом своем сочинении), его крах не обеспечивает всеобщего процветания. Не только до и после капитализма, но и при нем люди не застрахованы от жадности. И неразрывно с ней связанных трусости, глупости, душевной мелкости. От привычки верить красивым посулам и жить заемным умом, от эгоизма и слепоты. Политическая, гражданская, экономическая свобода дает человеку (и состоящему из людей народу) право выбрать свой путь, но вовсе не гарантирует от срыва в кровавую бездну. Чем закончились десятилетия борьбы за русскую свободу, мнимым апофеозом которой стала Февральская революция, мы знаем. Об этом написано "Красное Колесо", не осмыслив демонический бег которого, не поймешь, откуда же взялся "Архипелаг ГУЛАГ". Когда Солженицын с тревогой вглядывался в то посткоммунистическое будущее, которое стало нашим настоящим, он не отрекался от свободы и прав человека, но предостерегал от их фетишизации, от исторической забывчивости, от безответственности, что всегда (и не только в России) изнутри разъедает свободу, ее дискредитирует, опошляет и обесценивает, торит дорогу к новому рабству. Чем отольются наши двенадцать свободных лет? Куда сегодня движется Россия? Кто виноват в реальных новейших бедах и как можно их преодолеть? Быть может, читай мы Солженицына внимательнее (не только "Архипелаг..." и "Красное Колесо", но и "Раковый корпус", "В круге первом", рассказы, "крохотки"), ответы были бы яснее. А может, и вопросы выглядели бы иначе.
История не знает точных повторений, всякая аналогия хромает. Но пытаясь осмыслить то, что было пережито нами в последние годы, постоянно вспоминаешь солженицынские картины Февральской революции. Один из самых пронзительных эпизодов "Марта Семнадцатого" - беседа двух незаурядных общественных деятелей, кадетского лидера Шингарева и сдвинувшегося вправо Струве. Они разговаривают 26 февраля, когда Петроград кажется застывшим в величественном покое, а уже начавшаяся революция никому не приметна. Тут и звучат слова, ныне не менее важные, чем в дни далекой катастрофы: "Все мы Россию любим - да зряче ли? Мы своей любовью не приносим ли ей больше вреда?"
Многие оппоненты Солженицына любят Россию и желают ей процветания. (Об иных и говорить не стоит.) Невозможно требовать от них согласия со всяким частным тезисом писателя. Но печально становится, когда не замечают главных и неизменных мыслей Солженицына - о поединке души и колючей проволоки, о необходимости нравственного роста, раскаяния и самоограничения, о долге перед многовековой и многотрудной историей, забвение которой чревато превращением свободы в "нашествие гуннов на русскую культуру" (другая реплика Струве в том же эпизоде "Марта Семнадцатого").
С далекого 1962 года, когда в одиннадцатом номере "Нового мира" появился "Один день Ивана Денисовича", и по сегодня Солженицын напоминает нам о том, что существуют высшие духовные ценности, о нераздельности свободы и ответственности, о необходимости каждодневной душевной и умственной работы, об изворотливости и многоликости зла, о силе и красоте свободного человека. Пройдя сквозь морок и ужас XX столетия, он не утратил ни веры в отечество, ни веры в человечество. Ни веры в нас с вами, что далеко не лучшим образом слушали великого писателя. Верит в наши бессмертные души, что должны одолеть колючую проволоку, в нашу способность к созидательному труду на долгом и тяжелом пути выздоровления России. Любовь Солженицына к России и к нам, ее детям, не должна и не может оставаться безответной. Всякий совестливый и мыслящий человек, для которого значимы слова свобода, культура и Россия, не отделяет их от имени Александра Исаевича Солженицына, от его страшной и прекрасной судьбы, от его крепящих душу и разум, влекущих вверх, живых и свободных книг.
Для тех, кто сейчас сосредоточился на полемике с новейшими публицистическими работами Солженицына, реальный смысл давно написанных рассказов, повестей, романов просто не важен. Они не благодарны и не справедливы, но по крайней мере последовательны. Куда страннее смотрится почтительное признание "старых заслуг" при отчетливом небрежении самой сутью писательского дела Солженицына. Битва Солженицына с жестокой, лживой и подлой коммунистической системой всегда была битвой за человека. "Один день Ивана Денисовича" и "Матренин двор" не только рушили заговор молчания о советских преступлениях, не только заставляли увидеть воочию жуть лагеря и колхоза, но и свидетельствовали: Не стоит село без праведника. Явив нам лица и судьбы Ивана Денисовича и Матрены Васильевны, Солженицын напомнил, что такое человек - свободный и в неволе, неповторимый, сотворенный по образу и подобию Бога. Используя ключевую метафору "Архипелага...", должно сказать: душа для Солженицына всегда была важнее колючей проволоки.
Человек свободен, и нет ничего постыднее, чем посягать на его свободу - превращать человека в раба, подвластного тем идолам пещеры, театра, рынка, о которых рассказывает Шулубин Костоглотову в "Раковом корпусе". Идолы эти умеют менять обличья, как умели приспосабливаться к "своеобразию текущего момента" насильники, овладевшие Россией в 1917 году. Их дело удалось, потому что не хватило в стране людей по-настоящему свободных - свободных от самоупоения, своекорыстия и своеволия. Не хватило людей свободных, то есть ответственных.
Их не хватает всегда. В том же "Раковом корпусе" Костоглотов совсем не зря проговаривает очень простую мысль: "И до буржуазии жадные были, и после буржуазии будут!" Как ни страшен коммунизм (а как он - посягающий на душу всякого человека - страшен, Солженицын объясняет в каждом своем сочинении), его крах не обеспечивает всеобщего процветания. Не только до и после капитализма, но и при нем люди не застрахованы от жадности. И неразрывно с ней связанных трусости, глупости, душевной мелкости. От привычки верить красивым посулам и жить заемным умом, от эгоизма и слепоты. Политическая, гражданская, экономическая свобода дает человеку (и состоящему из людей народу) право выбрать свой путь, но вовсе не гарантирует от срыва в кровавую бездну. Чем закончились десятилетия борьбы за русскую свободу, мнимым апофеозом которой стала Февральская революция, мы знаем. Об этом написано "Красное Колесо", не осмыслив демонический бег которого, не поймешь, откуда же взялся "Архипелаг ГУЛАГ". Когда Солженицын с тревогой вглядывался в то посткоммунистическое будущее, которое стало нашим настоящим, он не отрекался от свободы и прав человека, но предостерегал от их фетишизации, от исторической забывчивости, от безответственности, что всегда (и не только в России) изнутри разъедает свободу, ее дискредитирует, опошляет и обесценивает, торит дорогу к новому рабству. Чем отольются наши двенадцать свободных лет? Куда сегодня движется Россия? Кто виноват в реальных новейших бедах и как можно их преодолеть? Быть может, читай мы Солженицына внимательнее (не только "Архипелаг..." и "Красное Колесо", но и "Раковый корпус", "В круге первом", рассказы, "крохотки"), ответы были бы яснее. А может, и вопросы выглядели бы иначе.
История не знает точных повторений, всякая аналогия хромает. Но пытаясь осмыслить то, что было пережито нами в последние годы, постоянно вспоминаешь солженицынские картины Февральской революции. Один из самых пронзительных эпизодов "Марта Семнадцатого" - беседа двух незаурядных общественных деятелей, кадетского лидера Шингарева и сдвинувшегося вправо Струве. Они разговаривают 26 февраля, когда Петроград кажется застывшим в величественном покое, а уже начавшаяся революция никому не приметна. Тут и звучат слова, ныне не менее важные, чем в дни далекой катастрофы: "Все мы Россию любим - да зряче ли? Мы своей любовью не приносим ли ей больше вреда?"
Многие оппоненты Солженицына любят Россию и желают ей процветания. (Об иных и говорить не стоит.) Невозможно требовать от них согласия со всяким частным тезисом писателя. Но печально становится, когда не замечают главных и неизменных мыслей Солженицына - о поединке души и колючей проволоки, о необходимости нравственного роста, раскаяния и самоограничения, о долге перед многовековой и многотрудной историей, забвение которой чревато превращением свободы в "нашествие гуннов на русскую культуру" (другая реплика Струве в том же эпизоде "Марта Семнадцатого").
С далекого 1962 года, когда в одиннадцатом номере "Нового мира" появился "Один день Ивана Денисовича", и по сегодня Солженицын напоминает нам о том, что существуют высшие духовные ценности, о нераздельности свободы и ответственности, о необходимости каждодневной душевной и умственной работы, об изворотливости и многоликости зла, о силе и красоте свободного человека. Пройдя сквозь морок и ужас XX столетия, он не утратил ни веры в отечество, ни веры в человечество. Ни веры в нас с вами, что далеко не лучшим образом слушали великого писателя. Верит в наши бессмертные души, что должны одолеть колючую проволоку, в нашу способность к созидательному труду на долгом и тяжелом пути выздоровления России. Любовь Солженицына к России и к нам, ее детям, не должна и не может оставаться безответной. Всякий совестливый и мыслящий человек, для которого значимы слова свобода, культура и Россия, не отделяет их от имени Александра Исаевича Солженицына, от его страшной и прекрасной судьбы, от его крепящих душу и разум, влекущих вверх, живых и свободных книг.
