Михаил Григорьевич Щепенко родился в 1945 году в г. Новокузнецке. Окончил Театральное училище им. Б. В. Щукина и Свято-Тихоновский богословский институт.
С 1987 года возглавляет Театр русской драмы "Камерная сцена", где им поставлены спектакли: "Женитьба" Н. В. Гоголя, "Огни" - по произведениям А. П. Чехова, "Муромское чудо" Г. Юдина (по житию святых благоверных муромских князей Петра и Февронии).
Заслуженный деятель искусств Российской Федерации, Михаил Щепенко - лауреат премии Москвы в области литературы и искусства (1998) за постановку спектакля "Царь Федор Иоаннович" А. К. Толстого и исполнение в нем заглавной роли.
Двухтысячелетней истории христианского человечества имманентно присущ конфликт земного и небесного, мирского и духовного, культуры и Церкви. Острие этого конфликта всегда было направлено на театр как явление в культуре универсальное, представляющее собой синтез всех видов искусств, имеющее в своей основе страстное начало.
Прежде чем приступить к рассмотрению этой проблемы, спешу сообщить, что она задевает меня глубоко и личностно, ибо случилось так, что театр стал необходимой формой моего бытия, а бытие мое не может не протекать в лоне нашей Церкви.
Лет десять назад мне и моим сподвижникам в Московском театре русской драмы "Камерная сцена" стало очевидно, что задачи нашего театра совпадают, вернее, внутренне равнозначны с задачами Церкви на земле. Мы пережили и осознали свою принадлежность Православию и захотели последовательно служить ему силами нашего искусства, наших способностей, нашего мастерства.
Однако первое, что мы получили в ответ на этот наш посыл со стороны священнослужителей, было решительное отторжение: театр - зло, училище страстей, дьявольское действо и скверна. Это был тяжкий удар, но что-то заставляло нас стоять на своем, то есть на том, что театр может и должен быть православным.
Одна девушка, актриса нашего театра и одновременно студентка театрального вуза - курса, руководимого мной, побывав в Оптинском монастыре и побеседовав там с молодым монахом, бросила и театр, и театральный вуз, ибо выяснила в беседе, какое зло театр. Года через четыре она вернулась, но потери в области способности к творчеству произошли, и, кажется, необратимые.
Лет семь назад я предложил помещение театра для занятий Свято-Тихоновского богословского института. Священник, который должен был проводить семинар по Новому Завету и который не ведал, что собой представляет театр "Камерная сцена", увел эту группу из театра - именно потому, что местом занятий стало такое грешное заведение. Прошло время - этот священник стал нашим духовником. Первый же спектакль, который он посмотрел в нашем театре, он рекомендовал смотреть своим прихожанам. Он бывает на всех наших премьерах, по его благословению мы приступаем к новым работам. А об одном из наших последних спектаклей - "Царь Федор Иоаннович" - он сказал: "Играть, играть и играть!"
В последние приблизительно четыре года очевидны изменения, происшедшие в отношении представителей Церкви к театру. Одно духовное лицо мне прямо так и заявило: "Теперь доказано, что театр - дело хорошее". Думаю, это преувеличение. Не доказано. И вновь возникают ситуации, мягко говоря, трудные.
Умирал артист. Его исповедовал и соборовал архимандрит одного из подворий. Потом он беседовал с женой умирающего, которая к этому времени после мучительных сомнений пришла к решению креститься. Архимандрит же, узнав, что она работник театрального вуза (она незаурядный концертмейстер и вокалист), потребовал, чтобы она рассталась с театром... С театром она не рассталась, а креститься наотрез отказалась.
Нет, противоречия между Церковью и театром не сняты. Обычно защитники театра говорят о том, что во времена Иоанна Златоуста театр был иным - это был языческий театр, конные ристалища, гладиаторские бои. Это был античный театр периода его упадка. Но, увы, практически не менее категорично высказывается другой наш святой - Иоанн Кронштадтский: "Театр - школа мира сего и князя мира сего - диавола". Это сказано во времена славного бытия МХАТ - гордости русской культуры.
Мы были не в своей тарелке. Мы обращались к старцам, но они отвечали однотипным поведением: уклонялись от прямого ответа, ссылались на свою некомпетентность (в отличие от молодого монаха и архимандрита), дружно говорили о необходимости быть в Церкви. Поехали к блаженной Любушке под Санкт-Петербург. "Плохая ваша работа, плохая, плохая", - повторяла она. Я спросил: "Что же, бросать?" Она задумалась и сказала: "Нет, не бросайте, Бога не забывайте".
Однако вновь и вновь приходится осмысливать проблему мучительного противоречия театра и Церкви. Она не снимается, она существует.
Один из близких мне священников, в прошлом сам режиссер, ждет не дождется, когда я брошу театр. Все время я, получая со стороны священства поддержку того, что мы делаем, ощущаю подтекст: "Вы делаете доброе дело, но..." Я чувствую постоянно это "но". И его нужно осмысливать всякий раз и чаще всего осознавать, к сожалению или к радости, что "ты сам свой высший суд".
Не для того, чтобы отстоять привычный род занятий, в котором ощущаешь себя в определенном роде мастером, род занятий, в котором наш конкретный театр "Камерная сцена" добился ощутимых эстетических и социальных завоеваний, - не потому я задаю себе и вам ряд вопросов, но для того, чтобы обрести окончательный для себя ответ: театр - это да или театр - это нет?
Итак, я спрашиваю: почему так упорно играются спектакли, например, в воскресных школах? Почему идет такая напряженная борьба Церкви в лице ее несомненно заслуживающих доверие представителей за то, чтобы доказать, что Пушкин - православный христианин, что его жизненный путь есть путь к Православию: ведь Пушкин - драматург, и есть даже такое явление - "театр Пушкина"? Почему, наконец, на отпевании великой русской актрисы Ермоловой присутствовало два митрополита, четыре архимандрита, четырнадцать священников? Подобного рода вопросы можно продолжить.
Есть особая ревность представителей Церкви к театру. Почему? Именно к театру, а потом к искусству в целом. И чрезвычайно велико искушение у зилотствующих - просто отсечь театр как скверну. Но не уподобимся ли мы Оригену, оскопившему себя?
Очень трудно дать полное определение театра. Что он такое? Это и средство коммуникации, то есть язык. Это и синтез всех известных искусств. Это училище страстей. Это игра и мнимая реальность. Это, по Гоголю, "кафедра, с которой можно много сказать миру добра". Это и творение образов из своей души и плоти, то есть лицедейство и добровольная шизофрения. Это, наконец, лицедейство, пронизывающее весь мир... Я ставлю многоточие, ибо сейчас не место и не время досконально исследовать феномен полифункциональности театра.
Остановлюсь лишь на некоторых аспектах.
Театр - язык, то есть оружие борьбы за что-то. Оружие очень сильное, так как оно обладает качеством сиюминутности, всеохватности, достойности, наибольшей контактности и взаимной внушаемости. Это оружие, которым можно сражаться за противоположные цели. Недаром Станиславский говорил о театре как о плодородной почве, на которой хорошо растут и добрые растения, и сорняки. Но оружие само по себе не есть зло или добро. Меч может подниматься на корыстное убийство и на защиту Отечества. Поэтому существенны цель, назначение употребления оружия. И когда театр служит языческим устремлениям, разврату, своекорыстию, насилию и т. д., то есть князю мира сего, - естественно и правомерно вместе с Иоанном Златоустом предать его проклятию.
Но если театр ставит перед собой цели возвышенные, вечные, гуманные, угодные Богу, то нужно ли спешить проклинать и этот театр? Важно, думается, не название, а сущность. Можно назваться "храмом" и быть блудилищем, а можно иметь название "театр" и делать святое дело.
Сразу оговорюсь, что в большинстве конкретных театров истинно высокого искусства нет. И не было никогда, ибо оно, истинное искусство, редкость во все времена. Станиславский называл всего два-три театра, в которых есть искусство, на фоне сотен театров, где его нет. Значит ли это, что нужно предать анафеме весь театр? Или правильнее, отвергнув театры, творящие псевдокультуру, поддержать те театры, где присутствует хвала Господу? Путь узок всюду, а в искусстве - как нигде.
Но все-таки почему существует длящийся в веках конфликт Церкви и театра? Всем известна крылатая фраза Шекспира: "Весь мир - театр, и люди в нем актеры".
Кто-то, вероятно, усматривает в ней метафору и гиперболу. Я позволю себе высказать догадку, что здесь никакого преувеличения нет. Все, что происходит в жизни, есть театр, так как он вмещает в себя все жизненные и эстетические формы личностного существования и межличностного общения. Я не знаю ничего в жизни, что не есть театр.
Наша жизнь театральна. Всюду свои подмостки, свои драматурги, аплодисменты и провалы. Всюду игра. Мы все - без исключения - в жизни играем много ролей. Игра - это борьба. И в основе театра лежит конфликт, как и в основе человеческого бытия. "Театр военных действий", "анатомический театр", "личная драма", "национальная трагедия", "политический фарс" - нас не удивляют эти термины.
Вот человек о чем-либо задумался. Это монолог. Вот один человек рассказывает что-то другому, а тот отвечает. Это диалог. Вот какое-то количество людей обмениваются мнениями, вот выступает докладчик. Это все театр. Священник на проповеди использует приемы театра, в том числе и лицедейство. И он делает это тем убедительнее, чем более одарен как оратор. А оратор - это актер.
Отец Павел Флоренский приравнивал храмовое действо, представляющее из себя (не только с формальной стороны) синтез искусств, к музыкальной драме, то есть к одной из форм театра. Не видеть бесконечно многие моменты идентичности храмового и сценического действа - значит отказаться от зрения. Тут можно возмутиться вместе с блаженным Августином иллюзорностью, неподлинностью происходящего на сцене, тогда как происходящее в храме подлинно, реально. Но так ли греховен и иллюзорен вымысел, представляющий основу искусства, в том числе и театра? Мы знаем высказывания святых отцов о вреде фантазии и воображения. Но всякой ли фантазии и всякого ли воображения? Простой пример. Надо построить дом. Плох тот строитель, который начнет строить, не обдумав, что он будет делать. Необходимо представить, вообразить, нафантазировать будущий дом, то есть создать его иллюзию, чертеж. Для создания дома это необходимо. А для жизни в иной области, более сложной, чем строительство дома, то есть в области нравственной или духовной, разве это не необходимо? Человеку даны дары: представлять, воображать, фантазировать - то есть творить, то есть создавать определенные опоры в разуме и в душе.
По Пушкину, цель искусства не нравоучение, а идеал. Идеал - как чертеж дома, которого еще нет. Можно сказать, идеал дан в заповедях Божиих. Но выучить заповеди - это не значит сделать их принадлежностью сердца. Толстой замечательно усматривал назначение искусства в том, чтобы "переводить из области ума в область чувства идею: "возлюби ближнего, как самого себя"".
Я убежден, хотя рискую вызвать нарекания, что нет более сильных человеческих средств, чем искусство (и прежде всего - театр), для создания осязаемых сердцем векторов в осуществлении второй наибольшей заповеди.
В храмах вектор у нас один - к алтарю. Но есть и другой вектор: друг к другу.
Если попытаться выразиться образно, то храмовое действо - это театр, направленный к алтарю, а театральное в обычном смысле действие - это театр, направленный друг к другу.
Я не представляю, как можно отказаться от "роскоши человеческого общения", когда свершается акт искусства! Любовь, слезы, благодарность друг другу, причастность к одним ценностям, не сравнимое ни с чем ощущение братства и единства в той идее, которая осуществилась в спектакле. Такого межличностного единения я не знаю даже в храме.
Запрещать творчество и невозможно, и неверно. Эта способность - дар, в котором есть отсвет подобия Божия. Важно лишь одно: чтобы творчество было поиском единства Истины, Добра, Красоты, чтобы оно, как всякое дыхание, славило Господа.
Думаю, что Церковь так ревностно относится к театру по причине необыкновенной близости ее и театра, по причине возможного перетекания одного явления в другое, по причине размытости границ.
Это очевидно для всех. Не странно, когда Ленин ставит задачу театру занять место Церкви, а Горький настойчиво подчеркивает антиномичность Церкви и культуры.
Но, думается, должно идти срединным, то есть царским, путем, найденным Православием на основе принципа взаимодействия духовной и светской властей, то есть на основе принципа симфонии.
Однако есть еще одна причина такого неравнодушия Церкви. Если хоть в каком-то приближении верна мысль, что "весь мир театр", то, сталкиваясь с отрицанием театра со стороны представителей Церкви, мы сталкиваемся не с театроотреченческой традицией, а с мироотреченческой, по сути своей глубоко антихристианской доктриной, порожденной эсхатологическими местами Нового Завета. Эта псевдоцерковная традиция утверждает: Царство Божие - не только не от мира сего, но и не для мира сего. Мир - тлен для христианской души. Мир и Бог - противоположны. Нужно стыдиться тела и телесных потребностей. Плоть - враг. Здоровое тело нежелательно. Христианская культура - идея ложная. Нужно презирать мир и помышлять о смерти... Такая позиция свойственна скорее буддизму и другим восточным культам и не имеет ничего общего с христианством.
"Если это так, - высказывается замечательный русский мыслитель Иван Ильин, - то христианство не может вести человека в этом мире, оно может лишь уводить его из мира", то есть христианин не имеет на земле творческого призвания и цели. Только самоумерщвление.
Но, по Новому Завету, отвергается мир, отпавший от Бога, то есть без Бога и против Бога. Именно поэтому "кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу" (Иак. 4, 4).
Но сказано: "Так полюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную" (Ин. 3, 6). Бог во Христе "примирил с Собою мир" (2 Кор. 5, 19).
Отвергать должно не мир, созданный Богом, а мир, лежащий во зле. То есть не сам мир, ибо это творение Божие, а зло падшего мира. "Мироотвержение - не последняя задача христианства, так как оно приняло мир, благословило человека в мире" (И. Ильин).
Царство Христово не от мира сего, но его идея высказана для мира сего - как призвание и обетование.
Думается, что в огромной степени такое отношение к миру тождественно с отношением к театру.
Говорят, что театр не место, где возможно спасение, более того, он исключает спасение. Но это точно та же антиномия спасения и жизни в миру.
Нам дано от Господа непостижимым для человеческого ума образом совместить то, что несовместимо: тело и дух, божественное начало и человека, вечное и временное - и это совмещение для всех (в том числе для монашествующих) есть данный Господом путь человека на земле.
Отец Александр Ельчанинов говорил о язвах театра, об опасности его для человеческой души, о том, что театр перемалывает без остатка слабых людей. Но, далее рассуждает он, "...всякая человеческая деятельность имеет эти (или другие) яды, и только сильные личности не побеждаются ими, а остаются самими собой".
Итак, если мы хоть в какой-то степени пришли к возможности утверждения, что театр - не абсолютное зло, а, возможно, когда-то и добро, то каковы здесь критерии плохого и хорошего? Короче: что такое христианский театр?
Наш театр "Камерная сцена" выступил с инициативой проведения на его площадке фестиваля детского православного спектакля. И... мы остановились в некотором недоумении, ибо нет однозначного взгляда на то, что такое православный спектакль. Здесь есть две крайние позиции.
Первая крайняя позиция состоит в том, что христианский театр должен быть христианским по теме, то есть его тематическая основа - Священное Писание и Священное Предание.
С VIII века театр стал проникать в церковь. Игрались мистерии, в которых можно было видеть и Бога- Отца, и сонм ангелов, и Богородицу, и архангела Гавриила, опускающегося к ней на невидимых нитях с потрясающих воображение высот храма. Святитель Димитрий Ростовский писал и ставил свои действа на основе священных текстов. Сейчас подобные спектакли осуществляются даже в монастырях.
Воскресные школы ставят спектакли на основе жалкой драматургии, но обязательно, если речь идет о Рождестве, с волхвами, пастухами, Иродом. Есть и профессиональные театры, которые убеждены, что достаточно взять священный текст, прочитать его сцены, как-то проиллюстрировать - и уже возник христианский спектакль, то есть смысл этой позиции: христианский театр - это театр христианской темы.
Вторая позиция состоит в том, что тема может быть любой. Важно лишь отношение художника к теме; важно не то, о чем мы говорим, - важно, что мы говорим об изображаемом. Левитан мог написать лужу, и для зрителя ощутимыми делались и атмосфера, и настроение художника, и слиянность человека с природой, и философия, и многое другое. А посредственный художник может написать великолепный альпийский пейзаж, а зритель увидит пустоту, ибо основа искусства - это встреча душ художника и зрителя, художника и читателя.
Сравним достойные произведения, которые относятся к этим разным позициям: например, пьесу "Царь Иудейский" К. Р. (великого князя Константина Константиновича) и, скажем, "Ваньку Жукова" А. П. Чехова. В "Царе Иудейском" - события, непосредственно связанные с голгофской жертвой Христа. Пьеса написана талантливо, деликатно, но... Но она не потрясает, не восхищает и, главное, не запоминается. В ней нет личностного художнического озарения и открытия. Хотя, как видим, тема грандиозная. Ванька Жуков предмет для изображения незначительный как будто. Забитый, недалекий мальчик, никому не нужный и потерявшийся в мире. Но, думаю, мало кто не испытал, прочитав рассказ, как поднимается в сердце волна сочувствия, милосердия, любви. Не есть ли это реализация в сердце человека второй заповеди о любви?
Но и здесь проблемы.
У сторонников второй позиции тоже есть своя опасность. Звонит мне педагог православной гимназии, которая ставит различные спектакли со своими учениками. Спрашивает, какого автора поставить. Говорю: "Ставьте рассказы Чехова: кладезь сюжетов и автор глубокий". "А какие рассказы?" - спрашивают. Я пытаюсь назвать рассказы, в которых Чехов выявляется как художник-христианин. В нашем театре, кстати, есть спектакль по Чехову - "Огни"; для нас была в нем интересна именно религиозная грань творчества Чехова. После этого спектакля чеховеды провели в нашем театре конференцию "Чехов и религия". Моя собеседница, почувствовав, куда клонится разговор, едва ли не вскричала: "Только не это! Что-нибудь не имеющее отношение к религии". "Почему?" - спрашиваю. "Наши дети, - отвечает, - так перенасыщены этой темой, что может быть обратная реакция".
Правильно ли это? Обычно сторонники второй позиции говорят: нужно ставить классику, прежде всего русскую. Согласен. Но не всякая классика хороша. Нынешняя классика сделалась таковой на основе оценок секуляризированного, восходящего к ренессансному сознания. К классикам относятся и Боккаччо, и Рабле, и наш Лермонтов, который испытал колоссальное демоническое влияние, его "Герой нашего времени" есть талантливейшая апология зла. Узнаю, например: ставят в православной гимназии Ростана "Сирано де Бержерак". Несомненно, талантливая пьеса, один из существенных мотивов которой состоит в утверждении, что человеку позволительно по отношению к другим людям (серой массе) все - даже убийство. Как это согласуется с заповедями Христа, не ведаю. Но ставят. В православной гимназии. Вероятно, по благословению священника.
Убежден, что ставить православный спектакль означает ставить пьесу, автор которой (независимо от темы и независимо от декларации) находится на христианских позициях в трактовке темы.
Но существуют серьезные проблемы. И первая из них - проблема актерского творчества, создания образа из своей плоти и души. Проблема лицедейства и связанной с ним возможной поврежденности души.
Творчество ни в коем случае не должно подменять покаяние и духовный путь, которые могут протекать лишь в Церкви, однако нам дана колоссальная возможность постижения посредством искусства идеала и Истины.
