ОСЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОГО. Я на телевидении, редактор Дискуссионого клуба. Всегда идём в прямой эфир. Приглашаю Кожинова, чем-то ему нравлюсь, он приглашает после передачи посидеть с ним, «тут недалеко», в ресторан «Космос» После «посидения» зовёт поехать «в один дом у Курского вокзала». Там вино-чаепитие. Кожинову все рады. Хозяйка вида цыганистого, весёлая. У неё большущая кошка Маркиза. Очень наглая, всё ей разрешается. Хотя хозяйка кричит: «Цыц, Маркиза, не прыгай на живот, ещё рожать буду!» Вадим Валерьянович весел тоже, берёт гитару.
- Самая режимная песня: «На просторах родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили радостную песню о великом друге и вожде». Так? Вставляем одно только слово, поём. – Играет и поёт: «- На просторах родины, родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили, В ОБЩЕМ, радостную песню о великом друге и вожде. Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт. С песнями борясь и, В ОБЩЕМ, побеждая, наш народ за Сталиным идёт…». Да, друзья мои, был бы Сталин русским, нам бы … - Не договаривает. Потом, как бы с кем-то доспаривая: - Исаковский – сталинист? Да его стихи к юбилею вождя самые народные. Вдумайтесь: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе». Это же величайший народный глас: и горечь в нём и упрёк, и упование на судьбу. А евтушенки успевают и прославить и обгадить. Нет, если бы не Рубцов, упала бы поэзия до ширпотреба. Представьте: Рубцов воспевает Братскую ГЭС, считает шаги к мавзолею, возмущается профилем Ленина на деньгах, как? Ездит по миру, хвастает знакомствами со знаменитостями, а?
Тогда я впервые услышал и имя Рубцова и песни «Я уеду из этой деревни», «Меж болотных стволов красовался закат огнеликий», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «В горнице моей светло»… да, та ночь была подарена мне ангелом-хранителем.
А жить Рубцову оставалось два года.
ТРЕТИЙ РАЗ на Великрецкий Крестный ход идут сербы. Залюбуешься: мужчины высокие, красивые, сильные, женщины не отстают. Одежда будто на смотр национальнй вышивки. У костра (а уж грязь нынче, а уж дождь! даже разрешили костры на привалах разводить, чтоб обсушиться), у костра с юмором рассказывают, как на руках вытаскивали из грязи квадроцикл полицейского. «Он хотел слезть с сидения, мы не разрешили, так с ним вместе и вынесли».
«ПОЭМА СТРАНСТВИЯ, она Куняеву посвящена. Чтоб он не думал, что один в поездке этой был акын». Так я начинал своё рифмованное сочинение о нашей поездке в программе «Байкальский меридиан» году в… примерно в середине 80-х и огласил его во время последнего застолья. Да, было такое счастье: Распутин, Потанин, Куняев, аз многогрешный с женою, свершили недельную поездку. Вот уже нет на земле Распутина, опустело в моей жизни пространство надёжного друга, что делать, так Бог судил. Прямо делать ничего не могу, тычусь во все углы. Вроде и не болен ничем, а еле таскаю ноги. Некуда пойти, некому позвонить. Чаю не с кем выпить. Сегодня сел перечитать его письма, хотя бы одно для утешения, вдруг эти листки. Думаю, это-то можно огласить:
«Закончим чтенье до рассвета. Читаю: Первая глава. С кого начнём? Начнём с поэта: он делегации глава. Ведёт вперёд, печали нету, туда, куда течёт Куда (река). Рысцой бегущего поэта (Куняев по утрам бегал) узрела вскоре Усть-Орда. Узрели дети и отцы, и Баяндай, и Еланцы.
Ценою тяжких испытаний, осиротив родной Курган, был с нами верный наш Потанин, наш добрый гений, наш титан. Но правды ради отмечаем, был часто он большой нахал: пил закурганно чашку с чаем и на Терентии пахал (то есть всегда на выступлениях рассказывал о земляке Терентии Мальцеве).
То с радостью, то, может, с болью, с затеями и без затей, вёл наши встречи и застолья бюро директор Алексей (Владимирский). Труды бюро совсем не просты: пять раз на дню экспромтом тосты.
Поэмы круговая чаша идёт к тому, сказать пора, была в пути Надежда наша. Жена мне, ну а вам сестра. Зачем, зачем в такие дали, зачем, пошто в такой мороз она поехала за нами? Зачем, ей задали вопрос. «Прочла я письма декабристов, их жён Волконских, Трубецких… рекла: считайте коммунистом, поеду, я не хуже их».
Я сочинял оперативно, хоть нелегко для одного. Всех нас хвалили коллективно, но персонально одного. Кому обязаны поездкой, чей свет весь освещает свет. И вообще, заявим дерзко, кого на свете лучше нет. Он одевался всех скромнее, он телогрейки (ватники) покупал, пил меньше всех, был всех умнее, пред ним приплясывал (штормил) Байкал.
Мы все причёсаны, умыты, у всех у нас приличный вид, идейно и реально сыты… а чья заслуга? Маргарит. (Сопровождающая из обкома КПСС). Вот нас покинул Витя Шагов (фотокорреспондент), печально это, но зато вело, как знамя над рейхстагом, нас Риты красное пальто.
Итак, нимало не скучая, уборку хлеба тормозя, мы шли, куда вела кривая «меридианная» стезя. Различных наций здесь немало, что знали мы не из газет, но что приятно умиляло: французов не было и нет.
Вот на пути река Мордейка. Бригада хочет отдохнуть. Но вдруг нарядная злодейка… с наклейкой преграждает путь. Сидим, уже не замечая, что пир идёт под видом чая.
Алой, Куреть, Харат, Покровка, Жердовка и «Большой» Кура… Нужна, нужна была сноровка брать укрепленья на ура. Такие были перегрузки! Но мы работали по-русски.
Мелькали овцы, свиноматки, бурят на лошади скакал… Казалось мне, что воды Вятки впадают в озер Байкал.
Встречали всяко, как иначе. Ну, вот пример: возил шофёр, земляк Астафьева и, значит, известен был ему фольклор.
Записки из десятков залов. На них бригада отвечала. Мы заклеймили все пороки, а красоту родной земли, давая совести уроки, до занебесья вознесли.
Как нас кормили! Боже правый! Сверх всяких пищевых программ. Пойди, найди на них управы, на водопады тысяч грамм, на град закуски, дождь напитков, на мясорыбную напасть. О, ужас! В талиях прибытки…хотелось отдохнуть, упасть, упасть под кедры, под берёзы. Но уже шли в атаку позы (сибирские пельмени), и с ним соленья и варенья атаковали нас подряд. Но побеждал всех без сомненья сверхсытный местный саламат.
Как нас кормили, Боже правый! За нашу прозу, очерк, стих. Никто нигде в чужих державах давно не кормит так своих. Ольхонский стол нас доконал: вломился на него Байкал. За хлеб, за соль тяжка работа. Вперёд, усталая пехота!
Наш катерок был без названья, а как назвать, вот в чём вопрос. Решили чрез голосованье назвать его «Поэтовоз». На нём забыли мы о доме: ещё бы – мир здесь сотворён. Мир сотворён! А ещё кроме Андрей Баргаевич рождён (большой начальник).
Вдруг шторм! Как страшно Наде с Ритой: «Поэтовоз», ведь он - корыто. Причалили: ну, как Пицунда. «Нырнём!» - Куняев приказал. Нырнули, а через секунду обратно, это же Байкал.
Друзья, вы ждёте эпилога? Но впереди ещё дорога. Да и едва ли выносимо - поставить точку и понять, что впору плакать и рыдать: ведь эти дни невозвратимы.
Спасибо всем, кто нас встречал, за хлеб, за соль, за чай! Гори-гори любви свеча, гори, не угасай!»
Ох, Валя, Валя… Такая тоска. Так внезапно налетает память о нём. Вот тут он сидел. Вот то говорил.
САШКА – ТОПТУН. Его так прозвали. Попал в аварию. «За один замес, - говорит он, - залетел в первую группу».
Ходит плохо, больше стоит на месте, в углу пивной, перетаптывается. От того и зовут топтуном. Сила в нём ещё есть. Она вся сосредоточилась в левой руке. Любимое его занятие – спорить на бутылку, кто кого пережмёт. Ставят локти на стол по одной линии, сцепляются ладонями и, по команде, стараются прижать руку соперника к столу. Сашка своей левой рукой всех побеждает, от того, знающие Сашку, с ним не состязаются.
Хвалясь очередной победой и предвкушая её обмывание, он сжимает левую руку в кулак, подносит к носу побеждённого и сообщает: «Не ком масла, могилой пахнет».
Среди его лагерных выражений есть и такое: «Удар глухой по тыкве волосатой – травинка в черепе сквозь дырку прорастёт». Эта мгновенная смена событий: удара кулаком по голове – тыкве волосатой и тут же прорастающая травинка. Почему дырка, а не трещина? Эта уголовная похвальба не от жизни, вообще от заблатнённости.
Ещё выражение. Едем, не едем, а летим по вятской области с водителем Серёжей Косолаповым. Он, по хрестоматийной страсти русских к быстрой езде, машину не ограничивает, и дорога меня просто убаюкивает. Столбы придорожные сливаются в полупрозрачную стеклянную стену. У меня вырывается хвалебное восклицание нашему полёту. Серёжа сделал знак рукой, мол, погоди маленько, и сказал:
- Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.
И не прошло и минуты – асфальт кончился, мы заковыляли по просёлку. Действительно, недолго мучилась старушка. Тут нет никакого неуважения к старости, никакой старушке проводов не достичь, а мы стали мучиться от ухабов, когда старушка уже отмучилась.
СТОИМ В МАГАЗИНЕ. Продавщица ушла. «Выдерживают, как в «Заготскоте». Это выражение человека постарше. А помоложе: «У нас всё так: магазин для продавца, а не для покупателя, больница для врача, не для больного, склад для кладовщика, трактор для тракториста». Тут же третий: « И не говори (женщина бы начала: ой, не говори), сейчас ведь не кто ты какой, а кто кому кто есть».
Возвращается продавщица. Ей: «Ты что народ держишь?» Она: «Да какой тут народ – два человека». – «А мы что, не люди?»
В ПЬЯНОЙ КАМПАНИИ травят анекдоты. Смеются любому, так как уже все пьяны, особенно один. «Алкоголик пришёл домой, принёс шоколадные конфеты, даёт сыну. – Самый пьяный поднимает голову, слушает. - Никогда не приносил. Сын ест, торопится, боится, что отнимут. Отец гладит его по голове: «Что, балдеешь?» Пьяный мужик вдруг громко плачет. Мужики смеются и говорят о нём: «Балдеет».
ЖЕНЩИНА В ЗИМНЕМ пальто нараспашку. Под пальто старый атласный халат. Живёт без мужа с тремя ненормальными детьми. Вовсю хохочет, рассказывая про детей:
- Один часы понимает, другая пузырьки моет. Третий пока мычит. Есть захочет, так мычит, просит. Мух ловит, крылья отрывает, чтоб ползали. И за ними ползает.
СОЛНЫШКО, ТОПОЛИНЫЙ пух лежит на дорожке в саду. Бабочка летает, выбирает место, чтоб сесть. Садится. Тень от поднятой в воздух пушинки проплывает по её крыльям.
СЫН НА ОСТАНОВКЕ чувствует, что отец чем-то опечален и старается оттащить его от плохих мыслей: «Пап, а это наш идёт?» - «Нет, двадцать девятый» - «А это какой, наш?» - «Нет, это двадцать первый». – «А наш какой?» - «Вон двести седьмой идёт». – «Двести седьмой! – восклицает малыш, - двести седьмой! Давай порадуемся!»
И часто потом в жизни, когда отцу становилось плохо, он вспоминал своего сына и говорил себе: «Двести седьмой, давай порадуемся».
ПРОСНУЛСЯ - ПЛЕЧО болит. Вчера натрудил, спиливали и разделывали отжившую яблоню. Да и воды натаскался.
А яблоню очень жалко. Почти тридцать лет назад купили эти пол-домика, и уже тогда хозяева говорили, что пора эту антоновку убирать. А она все годы давала урожаи. Иногда вёдер по двадцать. А на вкус антоновка какая была!
Уже была. «Дедушка, - спрашивает внучка, - а что раньше было? – «Раньше, внученька, всё было». Такой грустный юмор.
Очень скромно она цвела, эта яблоня. А яблоки какие! Протягивала на длинной ветке прямо на веранду. Сейчас последнее привёз.
ТАК ЛЮБИЛ юг, Крым, весь его исходил, изъездил. Только из-за него да из-за Тамани можно было жениться на Надечке. Особенно Керчь. Митридат, Аршинцево, Осовино, Эльтиген, катакомбы, море, море.
Помню, назавтра уезжать. Надя накупает фрукты. «Зачем такую тяжесть? В Москве то же самое, по тем же ценам!» - «Да, но это з д е ш н е е».
И вот, убежал к морю. Сижу. Так хочется написать прощальный стих. Но никак нет рифмы Керчи. Наконец, итальянцы помогли. Вспомнил песню о прощании с Римом, приспособил сюда. «Кончилось лето. Прощай, благодать! Скажем югу: «Ариведерчи!» Завтра поезд начнёт километры считать на северо-запад от Керчи».
Больше ничего. Но вот же запомнилось.
И через сорок пять лет после этого звонок. Толя: - Записывай. «Мой друг, от радости кричи и тёщу называй мамашей. Ведь тёща родилась в КерчИ, а Керчь, представь, отныне наша!»
ТРИ РАССУЖДЕНИЯ. Не смотрю телевизор. Совсем. Он мой личный враг. Если и гляну, то только убедиться, что он становится всё паскуднее, пошлее, лживее. И, по счастью, в интернете долго ничего не понимал. А когда понял, тем более обхожусь без него.
Но начал писать о Ближнем Востоке, о Палестине, поневоле стало нужно быть информированным. И вот, как говорит молодёжь, подсел временно на телевизор и интернет. Итак, событие одно и то же освещается всегда по-разному. Взрывы, стычки, бои, стрельба. Всё время жертвы. «Убиты семь солдат». Одна сторона говорит, что это было так. Другая: нет, было не так. И всё упирается в этот спор. Но главное в цифрах тонет: люди-то убиты.
Но рассуждение не только в этом. Смотрел я в эти экраны, и в теле- и в ноутбуке, и заметил, что молитва моя хладеет, становится рассеянной, мысли бродят в новостях, сведениях. Там же не только то, что мне нужно, там сбоку и сверху лезут постоянно какие-то чубайсы-сердюковы-васильевы-гайдары-ангеле-бараки-нетаньяху… чего-то всё всплывает из прошлого, что найдены какие-то новые факты, что того-то не отравили, а сам умер, а этот не сам умер, а отравили… Зачем мне всё это? Зачем этим мне набивают голову, просто втаптывают в неё, как солому в мешок, мусор фактов. А я с этой головой иду к иконам, читаю Правило, молюсь. И какая же это молитва? Рассеянная, говорят святые отцы. То есть телевизор, захваченный бесами, успешно отвоевал ещё одну молящуюся человеко-единицу. Такой применим термин.
И только тем и спасаюсь, что надеюсь на милость Божию, на то, что когда ум мой выталкивается в склочное пространство мира, то сердце моё остаётся с Богом. О, не дай Бог иначе.
И рассуждение из этого же порядка. Оно о нападении на русскую литературу. Вот, пришли к нам в 60-е и далее, книги и имена зарубежные. Они же действовали на писательскую и читательскую атмосферу. Тот же Хемингуэй. Ладно бы Фолкнер, Грэм Грин. Нет, радостно подражали не сути, а ф р а з е. Ещё бы: «Маятник отрубал головы секундам». Это Набоков. За ним Катаев, другие.
Легче взять форму, нежели содержание. Ананьев вообще строил фразы как левтолстовские, и что?
И тут опять же победа бесов: убивание главной составляющей русской литературы – духовности.
- ДОСТОЕВСКИЙ УМЕР, - печально говорит пьяный писатель, - Некрасов умер.
- И что из того?
- Да и мне что-то нездоровится.
«НЕ ПОДЛЕЖИТ РАЗГЛАШЕНИЮ». В Сергиевом Посаде у Троицкого собора женщина рассказывает: «Мама умерла и приснилась уже после сорокового дня. Приснилась, да как-то неясно, я ничего не поняла, переживала. Вдруг ночью звонит сотовый телефон. Её голос: «Дочка, у меня всё хорошо». И всё. «Так откуда она звонила?» - недоумевает другая. «Не знаю. Оттуда, значит». – «А что на телефоне обозначилось, какой номер?» - «Номер не подлежит разглашению».
Тут же мужчина в годах рассказывает историю, которая была в Загорске во время войны:
- Уже летали самолёты, даже и бомбы бросали. Один мужик говорит женщинам на улице: «Чего вы всё болтаете, да щебечете? Вот немец на вас бомбу свалит, перестанете языками трепать. Да. А назавтра прилетела бомба, и только его и ранило. Вот ведь, сказано: нельзя никому зла желать. Да ещё хорошо, что не до смерти.
ВО СНЕ ГОВОРЮ итальянцам, стоя на площади перед собором святого Петра: «Да какие вы римляне, да вы просто итальяшки-макаронники! Где центурионы, где тяжелая поступь войск Цезаря, где их крик: «Идущие на смерть приветствуют тебя! А у него жена, у Цезаря, выше подозрений. Где отважные наследники Македонского, попирающие чужие земли кожаными сандалиями». Мне отвечают: «А ты чего нас комиссаришь? И вы не русичи, да и ты не храбрый росс непобедимый. Где твой Суворов? Хошь на тебя факты выкатим?».
Во сне я вынужден с этим согласиться.
НА ЗЕМЛЕ ДЕРЖАТ нас не правительство, не экономика, а молитвы друг за друга. (И чего умничаю, будто в этом какая новость).
ГЛУПЫЙ ПИСАТЕЛЬ счастлив: он думает, что всех осчастливил. Думает: моя мысль самая верная, и хотя глупее этой мысли нет ничего, счастлив и всё тут. Да и пусть будет счастлив. Кто-то же и его прочтёт. Тёща обязательно. Ещё и гордиться зятем будет.
Да что я о глупых? Начни о них рассуждать и сам поглупеешь. Хай живут и пасутся.
- ЗАПИСЫВАЙ! – весёлый голос по телефону. Толя. Не было ни одного моего дня рождения без его поздравлений. Многие, стыдно мне! пропали. Вот это надо сохранить. На 55 лет: «Мой друг, напрасны отговорки: не врут листки календаря: ты заработал две пятёрки уже в начале сентября. Мы испытали всё на свете, нам на судьбу нельзя пенять. Но как бы нам пятёрки эти на пару троек поменять».
- Записываю!
- «Я знаю, былью станет небыль: мы и в гробу не улежим. И босиком с тобой по небу, всем сделав ручкой, убежим. Так в детстве, вырвавшись из дому, на вольной воле я и ты, рванём по лугу заливному, ныряя в звёзды и цветы. По зову сердца мы над бездной по звёздным тропочкам пройдём, и на скамейке поднебесной друзей потерянных найдём. И вспомним радостно былое, забудет вечность о часах, когда Распутина с Беловым обнимем мы на небесах». Записал?
- Записал! Ну, Толя, нет слов!
- Повтори.
- Нет слов!
- Для ослов. Для меня повтори. Читай с выражением и с воображением. Через тебя послушаю себя.
Читаю с выражением.
- Нормально, - оценивает себя Толя.
-Да, Толя, мне вчера четыре рубахи подарили, но ты всех смёл. Рубахи, даст Бог, до гроба успею износить, а стих твой нетленен и загробен.
- Надгробен, - поправляет Толя. - Ну, а пока ты не в гробу, благодари свою судьбу. Лелея милую Надежду, носи дарёную одежду. Как вьюнош в новенькой рубахе, не думай о могильном прахе.
- Это сейчас? Прямо на ходу, сейчас сочинил?
- А как иначе? У меня только так. Сочинил лично, и, как иначе? на отлично. Вот я такой. Чего-то меня всего прижимает, всё болит, а стих отвлекает. Втирая в кожу випросал, я гениальный стих писал. Когда вся мазь в меня всосалась, вся гениальность рассосалась.
- А помнишь, Толя, писали в письмах, в отрочестве: «Пусть будет нерадостным час, пусть воет осенняя вьюга. Пусть люди забудут о нас, но мы не забудем друг друга».
- Как же! На конвертах на обратной стороне: «Машинисту больше пару, почтальону шире шаг!»
- Или: «В синей дымке туманного вечера, в угасающем свете зари, вспоминая друзей и товарищей, среди них и меня вспомяни!»
- Да, Толя, вспомнил к случаю своё, давнее: «А как я живу здесь, мой друг дорогой, скажу я тебе по порядку: душа устремляется вслед за тобой, летит из Никольского в Вятку». И ещё, тоже давнее: «У нас с тобой, Толя, дороженьки две: ты в Вятке смеёшься, я плачу в Москве». Это когда ты как султан турецкий восседал среди умных красавиц в библиотеке, в «герценке», и вы мне позвонили. – «Да, был как баобаб среди баб. Это Шумихина шутка».
Вот такое у меня радостное утро вступления в год 75-й.
