Петр Ершов – народный писатель

В этом году исполняется 210 лет со дня рождения Петра Павловича Ершова – автора любимой народной сказки «Конек-Горбунок». На могиле писателя так и выгравировано: «автор народной сказки». Но разве это не оксюморон? Разве у народной сказки может быть автор? Разве авторская сказка может быть народной?

Но противоречия здесь нет, ибо искусство в пределе своем – не след оригинальности автора, но, напротив, обнаруженная «банальность», определяющее нас присутствие, которому дали слово. Оттого мы и любим искусство, что оно рассказывает нам о нас самих, а не о субъективности творца. Искусство позволяет нам прожить нами переживаемое, продумать нами вопрошаемое, оно дает нам форму собеседования с самими собой, составляя наш внутренний опыт. Автор должен отказаться от «я», преодолеть его с тем, чтобы предоставить себя тому, что его превышает. Он должен позволить через себя сказаться соборному духу. Мы называем классической ту литературу, которая возвысилась до этого идеала. Она на века, потому что она о том, что близко каждому.

Эпитет «народная» к сказке Ершова – это награда автору, высшее признание его творчества. Его сказка народная не потому что, как признавался сам Ершов, составлена по мотивам живых рассказов, а потому, что гений Ершова вернул народу у него же взятое, позволил нам услышать самих себя, узнать свои же смыслы, восхититься красотой и богатством нашей культуры. Он подарил нам «бытие собой».

Как говорил Ершов, «мне удалось попасть в народную жилку»[1]. Что же откликнулось в нас?

С первых строк автор погружает нас в пространства, безграничность которых соизмерима с широтой русской души.

За горами, за лесами,

За широкими морями,

Против неба – на земле

Жил старик в одном селе, - дает зачин рассказчик.

Можно сказать, что Россия такая большая, потому что пространств потребовала наша душа. Как говорит Ф. Гиренок, русские шли к Богу, а вышли к Тихому океану.

Наши шири заданы лесами и полями, наши вертикали измерены небом бездонным. Наши думы уводят в невозможное. Невозможное – не то, чего нет и быть не может, но то, что присутствует по иным законам, нежели мир земной. Перед нашим сознанием вечно брезжит эта мысль о невозможном.

В главном герое сказки воплотилась наша мечта. О чем мечтает русский народ? О райской жизни, о мире преображенном, ином, нежели здешний. Мы знаем, что правда на небе. У Бога. Впитанное нами христианство зовет нас в Царствие Небесное. Легенды повествуют о Граде Китеже. Художники и поэты пророчествуют об «Инонии». Народный быт наглядно воплощает мечту о преображенном мире в орнаментах и декоративных элементах, ритуалах и духовных стихах. Доминанта нашего сознания – отношение к вечности. Мы чувствуем себя кочевниками на этой земле. Отсюда у нас такая страсть к странничеству. Наша бродячая Русь представлена обилием антропологических типов. С. Максимов различил среди них прошаков и запрощиков, кубраков, побирушек, богомолов и богомольцев, скрытников, христолюбцев, калик перехожих, калунов, лаборей и нищебродов.  Богомолье и паломничества были настолько распространены в нашем народе, что само духовенство предпринимало меры по их сдерживанию. От этой же безудержной страсти к невозможному утверждается наш народный обычай венчать свой дом коньком. Как говорил С. Есенин, один только русский мужик додумался посадить себе на крышу коня, уподобляя свой дом колеснице, стремящейся в небо. Мы одержимы «мистерией вечного кочевья». Нас томит тоска по новому небу.

Русское сознание говорит нам о том, что путь к иному лежит через зачарованную пассивность, а не мирскую активность. Потому мы и православные. Потому наш любимый герой – Иван-дурак. А главный святой, определивший нерв нашей культуры, юродивый Христа ради. Именно святого юродивого художник Нестеров водрузил в центр картины «Душа народа». Весь мир нас знает по чуду Собора Василия Блаженного, хотя именно народное сознание наделило центральный для нас Собор Покрова именем юродивого.  

Кто такой Иван-дурак? Тот, кто идет туда, сам не зная, куда. Ищет то, сам не зная, что. Кто отказывается от своего ума. Он прост, но вместе с тем непростой. Вот Иван в сказке Ершова. Он, к примеру, может чудо-кобылицу обуздать. Непростым его и сам автор называет:

Кобылица молодая,

Очью бешено сверкая,

Змеем голову свила

И пустилась, как стрела…

Хочет силой аль обманом,

Лишь бы справиться с Иваном.

Но Иван и сам не прост –

Крепко держится за хвост.

Может Иван справиться и с чудо-девицей, усыпляющей своими сладкими песнями, может и приврать братьям или царю, сокрыв своим «глупым умом» от них чудеса. Приврать, не чтобы социально преуспеть, а чтобы тайну сохранить в ее таинственности. Иван хоть и дурак, да не глупый. С хитрецой, как скажет народ. А в чем его хитрость? В том, что он умеет главное отличить от неглавного.

Чем занят Иван? Ничем. Лежит на печи и песни поет: «Изо всей дурацкой мочи: “Распрекрасные вы очи!”» Старшие братья, что поумнее, устраиваются в жизни, продают, покупают, обманывают, женятся, разживаются. А Иван к миру равнодушен. Он мечтает. Отец, чтоб с печи его согнать, обещает ему купить лубков, гороху и бобов. А что такое лубок? Народная картинка, игра для воображения. Ивану не нужно богатства, ему нужно пребывать в своем мечтательном мире. А почему он может отличить главное от неглавного? Потому что у него ум иной, не свой.

Об этом раздваивании ума говорит вся наша культура. Христианство различает ум мирской и ум Христов. Христианин – тот, кто стяжает сокровища небесные, а не земные, кто жертвует своим умом ради ума Божьего. Пределом самоотдачи является путь святости. А наглядным выражением – подвиг юродства Христа ради. В самом названии подвига заключена его суть. Юродивый – тот, кто подвизается Христа ради, достигая нищеты духовной. Кто всецело предоставляет себя Христу. Кто отрекся от всего мирского – не только от имущества, тела, страстей, но и от своего ума. Кто заплатил своим умом ради небесной мудрости. Он нищ, но в этой нищете обретается подлинное богатство. Он – человек обратной перспективы. Человек-икона. Тот, кто смотрит на мир не своими глазами, а глазами Бога. Чье поведение отсчитывается не от «я», но от Христовой истины. А потому миру оно кажется непозволительным, непонятным, предосудительным. Мир смеется над юродивым, бьет его, изгоняет. Но подлинно смеется именно юродивый, ибо смотрит на мир из божественной перспективы. Как говорит христианство, юродивый ругается миру.

В литературе о том же рассуждали Н. Лесков и Ф. Достоевский. Герои Лескова – Божьи праведники, чьи действия и слова недоступны для мирского ума. Они не постижимы даже для Церкви, как в истории с фантастическим героем Фигурой, простившим, подобно Христу, оскорбившего его казака и поплатившегося за то своей должностью да и всей своей социальной жизнью. Мне, говорил герой, важнее всего «моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким», то есть по Христову закону. Мир говорит ему: накажи обидчика, защити поруганную дворянскую честь, живи на две правды, - а он слышит Бога, правду единственную. Бога били, и Он простил. И, если ты с Ним, ты тоже простишь, хотя бы миру это и не было угодно. Так думает он, желая быть своим для Христа, не быть чужим Ему. Фигуру, конечно, прогоняют вон со службы, недоумевая, что перед ними за человек.

Достоевский в романе «Идиот» различает два ума – главный и не главный. Как говорит Аглая Мышкину, хоть он и болен умом, зато главный ум его таков, что другим и не снилось. Что значит «главный ум»? Можно быть умным в мире, приводить себя в соответствии с ним, соображать, ловчить, быть своевременным. А можно отвернуться от мира, оборотиться к себе в поисках правды. И стать неуместным, неугодным, «идиотом». Ведь князь Мышкин в романе Достоевского «идиот» только потому, что пытается не лгать, следовать одной правде. Он многих сбивает с толку своей вдумчивостью, точными замечаниями. Он не глуп, хотя и «идиот». Он умен, хотя его ум противен миру.

Для обозначения особого ума обэриуты придумали слово – «заумь». Заумь – не отклонение от ума, не его повреждение, но то, что буквально за умом ум определяет. Европейская культура противопоставляет ум и безумие, норму и патологию. Ее логика горизонтальна. Она помещает человека в культуру, во внутренний конфликт с социумом. Русская культура говорит об истоке ума, что ему внеположен. Ее логика вертикальна. Человек описывается на языке мистерии, отношения к запредельному. Для нас безумец не тот, чье поведение строится вокруг бессознательного «Оно», но тот, кто обращен к невозможному. Даже братья в сказке Ершова называли Ивана не просто «дурак», а «благой дурак», то есть блаженненький, кто при Боге.

Главный ум видит главное. Главный ум не придает значения неглавному. Старшие братья Ивана в сказке Ершова способны увидеть в редких конях, что достались Ивану, наживу – деньги, которые выручат за их продажу. Но они не способны увидеть их красоты. Глядя на коней, они «чуть-чуть не окривели» от своих житейских фантазий на их счет. Они не способны разглядеть своим суетливым мирским умом Конька-Горбунка, кто «на земле и под землей» будет верным товарищем. Ослепленные миром, братья не могут принять его «службу», отдаться этой службе. Для них он только «чудная зверушка», предмет праздного разговора. В огоньке, что забрезжил перед ними по дороге в город, они видят повод избавиться от Ивана. «Чтоб тебя там задавило!» - коварно про себя думает один из братьев, отправляя на разведку Ивана. Для их ума непостижимо, что то светит перо волшебной Жар-птицы.

В Иване они видят дурня. А он умнее умных. Он был последним, а стал первым. Положившись на мудрость конька, из деревенского парня он превратился в царского слугу, коновода. Его оклеветали в царских палатах, а он стал стремянным. Царь устроил ему смертное испытание с кипящими котлами, а он преобразился в красавца, взял в невесты Царь-девицу и сам сделался царем.

Почему последний стал первым? Потому что Иван не искал для себя наживы. Не держался своего «я». Он доверился чуду. Братья испугались сторожить ночное поле. На одного «боязнь напала, и со страхов наш мужик закопался под сенник», у другого от ужаса «зубы начали плясать; он ударился бежать - и всю ночь ходил дозором у соседки под забором». Чего испугались братья, разве на них кто напал? Ночи ненастной они убоялись, то есть собственных страхов. А почему? Потому что тот, кто одержим «я», всего боится. Христианство различает два страха – страх психологический и страх Божий. Кто уповает на себя, тот боится даже тени своей, как говорят учителя Церкви. А тот, кто уповает на Бога, ничего не боится. Один страх исключает другой. Иван послушно идет стеречь поле, как велел отец, он не ловчит, как его братья, не обманывает и в награду за свое послушание зрит то, что не видел никто. Невидимое становится для него видимым.

Когда нужно пройти последнее испытание, конек предупреждает его:

Вот как я хвостом махну,

В те котлы мордой макну,

На тебя два раза прысну,

Громким посвистом присвистну,

Ты, смотри же, не зевай:

В молоко сперва ныряй,

Тут в котел с водой вареной,

А оттудова в студеный.

А теперича молись

Да спокойно спать ложись.

Конек говорит ему – «не зевай», то есть не раздумывай, не держись своего ума, отвергнись его, поверь в чудо. Не планируй, а «молись да спокойно спать ложись». Иван так и сделал. Когда конек совершил перед котлами все, что обещал:

На конька Иван взглянул

И в котел тотчас нырнул.

Он нырнул «тотчас», положившись не на себя, а на ум конька. Чудо никогда не соизмеримо с ожидаемым. Чудо всегда превыше. Оно немыслимо. Иван хотел бы остаться живым, да не только чудесно спасся от смерти, но был одарен высшей наградой. Он повенчался с самой красотой и небесной мудростью.

Сказка расставила все на свои места: красота и добро восторжествовали, хитрые братья остались ни с чем, то есть лишь со своим убогим мирским, неуемный в своих желаниях царь от них же и погиб, повинившегося кита простили, ослушавшийся раз конька Иван, взявший вопреки предупреждениям перо Жар-птицы, прошел до конца все испытания. В сказке несложно проследить структуру мистерии – отказ от относительного, продвижение к абсолютному, встречу с абсолютом. А также усмотреть в чудо-коньке – проводника в иной мир, а в невесте – благодать, ведь скорее это она его в женихи взяла, нежели он ее активно добился. Но хотя сказка и христианизирована, Ершов показывает и оборотную сторону женственности нашей культуры.

Автор венчает небесный мир, в котором побывал Иван, православным русским крестом из звезд. В этом путешествии Ивана он поселяет в нашем сердце щемящую тоску о небе. Как пишет Ершов:

Тут Иван с землей простился

И на небе очутился

И поехал, будто князь,

Шапка набок, подбодрясь.

«Эко диво! Эко диво!

Наше царство хоть красиво, -

Говорит коньку Иван

Средь лазоревых полян, -

А как с небом-то сравнится,

Так под стельку не годится.

Что земля-то!.. ведь она

И черна то и грязна;

Здесь земля-то голубая,

А уж светлая какая!..»

И мы хотим обрести голубую землю под ногами, пролететь над лазоревыми полянами. Но, отправляя нас с героем туда, где «небо сходится с землею, где крестьянки лен прядут, прялки на небо кладут», вместе с тем автор обнаруживает в нас беспечность, наше упование на то, что все как-то само образумится и мир превратится в молочные реки с кисельными берегами. Как говорит Ершов в эпиграфе к третьей части:

Доселева Макар огороды копал,

А нынче Макар в воеводы попал.

Нам хочется верить, что «Макар» чудесным образом воеводой станет, никто обернется кем-то. Нам близки несложные соображения Ивана, попавшего к царю на службу и требующего от него, чтоб тот высыпаться ему давал:

Во дворце я буду жить,

Буду в золоте ходить,

В красно платье наряжаться,

Словно в масле сыр кататься…

Чудно дело! Так и быть,

Стану, царь, тебе служить…

Только, чур, со мной не драться

И давать мне высыпаться,

А не то я был таков!

За наш идеал внутреннего человека, зрящего на мир периферическим зрением и грезящем о высшей истине, мы платим оборотной стороной мистической пассивности. Мы не только носим в себе своего внутреннего «Обломова», но, как сказал бы Е. Трубецкой, в сладком мистическом сне оказываемся открытыми для темных разрушительных сил.

Но только в этой предельной самоотдаче стяжается высшая истина. Мы верим в провидение, прочитывая свою историю как необъяснимые, чудесные превращения птицы-Феникс, всякий раз возрождающейся к новой блистательной жизни.

Наталья Николаевна Ростова, доктор философских наук, профессор, заместитель по научной работе заведующего кафедрой философской антропологии философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова