Особая русская безнадёжность, вдруг приобретающая обаяние подлинной поэзии: вибрирующей, тонкой, чистой, сделанной на одном порыве:
Ничего не надо, даже счастья
быть любимым, не
надо даже тёплого участья,
яблони в окне.
Ни печали женской, ни печали,
горечи, стыда.
Рожей — в грязь, и чтоб не поднимали
больше никогда.
Онтологическая составляющая поэзии Б. Рыжего ужасна: алкоголь заливает и жизнь, и страницы, тоска и безнадёжность играют в чехарду, бездна разверзается, и предчувствие собственного финала обретает разные формы:
Погадай мне, цыганка, на медный грош,
растолкуй, отчего умру.
Отвечает цыганка, мол, ты умрёшь,
не живут такие в миру.
При этом эстетика его поэтического пантеона столь высока, что… будто и не замечаются эти страсти, но – вовлекаешься в поток гипнотизирующих текстов, которые словно и не написаны, -выдохнуты, рождены уникальным соединением души и интеллекта в поэтический миг…
Он и не работал над стихами: мнится.
Хотя работал, вероятно, пестовал строки, менял эпитеты, оставаясь в пределах простых рифм, редко изобретая необычные.
Зачем?
Ведь жизнь, воспеваемая им столь заурядна, будничность её обыденности известна всем:
Я жил как все — во сне, в кошмаре —
и лучшей доли не желал.
В дублёнке серой на базаре
ботинками не торговал,
но не божественные лики,
а лица урок, продавщиц
давали повод для музы’ки
моей, для шелеста страниц.
И – бесконечно детское нечто, удивлённое и беззащитное, пушисто-нежное проглядывает за многими строками и строфами: выкругляется, чуть розовея, доказывая, что, каким не будь драчуном, крутым парнем, родившись поэтом – навсегда останешься ребёнком.
Старым и седовласым Рыжего не вообразить: он весь – игра детства, молодости, тугих, упругих мышц боксёра, тоски раннего алкаша, столько раз завязывавшего, что со счёта собьёшься…
Человек… словно из плазмы народа (хотя на деле – из элитной семьи), он и говорил за народ: за урок, продавщиц с золотым зубом в качестве шика, пацанов из подворотен и проулков, никогда ничего не читавших.
Разве что Есенина?
Но в музыке Рыжего больше от Блока: от той феноменальной тайны, когда привычные слова, данные вроде бы в обыкновенных сочетаниях, становятся чудесным звучанием… неба.
Ведь оно должно всех любить?
И любви по стихам Рыжего разлито с избытком: трудной часто, мучительной какой-то…
Даже траурные его образы поражают абсурдными изломами, данными с такой естественностью, будто это – повседневность:
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
Рая себе не предполагал, хотя думается, что такая нежная душа, несущая к тому же гигантский дар, именно его и заслуживала, ведь сколь торжественно, печально, гипнотизирующе, нежно означено:
Мне дал Господь не розовое море,
не силы, чтоб с врагами поквитаться —
возможность плакать от чужого горя,
любя, чужому счастью улыбаться.
Редкий дар – в нынешние-то, искривлённые эгоизмом и слепой прагматикой, времена.
Редкий.
Подлинно божественный.
В поэзии Рыжего была такая чистота основополагающего глагола, что цветами неба раскрывалось нечто Божественное…
Сложно – особенно в нашенские времена – чётко определить поэтическую гениальность (во все времена было непросто), но то, что в поэзии Рыжего сквозят золотые волокна оной – очевидно.
