Разделить долю пророка

Часть 1

Часть 2

В Доме-музее Н.С. Лескова хранится подлинный архивный документ – «Формулярный список о службе Орловской Палаты Уголовного Суда высшего Дворянского заседателя Коллежского Асессора Семёна Дмитриевича Лескова», которому «за службу» было «даровано дворянство»; экспонируется «Указ о занесении рода Лесковых в Дворянскую книгу».

К сожалению, мы не знаем, как внешне выглядел Семён Дмитриевич – его портретное изображение не сохранилось. А вот портреты матери и бабушки Лескова по материнской линии в экспозиции представлены.

Мать писателя Мария Петровна (в девичестве – Алферьева) происходила из старинного дворянского рода и, как вспоминал о ней Лесков, была религиозна «чисто церковным образом, – она читала дома акафисты и каждое первое число служила молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни» (XI, 11). В обозрении автобиографического характера «Дворянский бунт в Добрынском приходе» (1881) Лесков упомянул: «мою матушку <…> прихожане раз избрали “старостихою”, т.е. распорядительницею и казначеею при поправке нашей добрынской церкви» [1].

Пример «очень богобоязненной и набожной матери» подкреплялся православным благочестием бабушки Александры (Акилины) Васильевны. Лесков писал: «она питала неодолимую страсть к путешествиям по <…> пустыням. Она на память знала не только историю каждого из этих уединенных монастырей, но знала все монастырские легенды, историю икон, чудотворения, какие там сказывали, знала монастырские средства, ризницу и всё прочее. Это был ветхий, но живой указатель к святыням нашего края» (I, 53 – 54). Всё это явилось жизнетворным звеном, связующим Лескова с православной верой. Свои детские поездки по святым местам и монастырям вместе с бабушкой – «очень религиозной старушкой» (I, 53) – художник слова поэтически воспроизвел в своей первой большой повести «Овцебык» (1862). Здесь так много личных, дорогих Лескову воспоминаний, что это дало право сыну писателя назвать повесть «беллетристически-биографической вещью» ^[2].

В писателе на «генетическом уровне» воплотилась жизнь разных сословий русского общества: «Дед Лескова был священник, бабушка – купчиха, отец – чиновник, мать – дворянка. Таким образом, писатель объединил в себе кровь четырех сословий» [3], – отметил М. Горький.

В «Автобиографической заметке» Лесков вспоминал, что его отец «имел какое-то неприятное столкновение с губернатором <...> остался без места как “человек крутой”… Тогда мы оставили наш орловский домик, помещавшийся на 3-й Дворянской улице» (XI, 10). Семья Лесковых вынуждена была перебраться из губернского города Орла в уездное захолустье.

В 1839 году отец будущего писателя стал владельцем Панина хутора в Кромском уезде Орловской губернии на берегу речки Гостомли в четырёх верстах от Курского почтового тракта. О Кромах впервые упоминается в летописи наряду с Москвой, Тулой. Городок был основан как оборонительная крепость на южных границах (на «кромке») русского государства. Лесков часто бывал здесь впоследствии по делам службы в Орловской палате уголовного суда, а также проездом из Киева. Писатель не раз упоминал Кромы во многих произведениях: «Житие одной бабы», «Некуда», «Пугало», «Грабёж», «Язвительный», «Капитан с Сухой Недны» и др. «Городок был раскинут по правому высокому берегу довольно большой, но вовсе не судоходной реки Саванки <…> были два десятка лавок, два трактирных заведения и цирюльня с надписью, буквально гласившею: “Сдеся кров пускают и стригут и бреют Козлов”. Знаков препинания на этой вывеске не было, и местные зоилы находили, что так оно выходит гораздо лучше» («Некуда», 1863) (II, 131).

Панин хутор Кромского уезда Орловской губернии представлен в музее гравюрой I половины XIX века. Маленький домик под соломенной крышей, водяная мельница, сад, огород, два крестьянских двора и около 40 десятин земли – вот всё помещичье хозяйство четы Лесковых, у которых было семеро детей, Николай среди них – старший.

Впоследствии писатель вспоминал: «Восторг мой не знал пределов, когда родители мои купили небольшое именьице в Кромском уезде. Тем же летом мы переехали из большого городского дома в очень уютный, но маленький деревенский дом с балконом, под соломенною крышею» (VIII, 6).

Впечатления от тесной жизни вместе с народом в провинциальной глубинке в дальнейшем стали источником художественного творчества Лескова, который, по справедливым словам М. Горького, «пронзил всю Русь»: «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, – с чувством особенной национальной гордости признавался Лесков, – а я вырос в народе, на гостомельском выгоне, с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного <…> и так мне не пристало ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги. Я с народом был свой человек» [4]. В музее экспонируются страницы записных книжек Лескова с записью метких народных речений: «язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинён не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош… Ведь я собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях…» [5] .

Маленький Николай Лесков, по его воспоминаниям, «с ребятами <…> ловил пискарей и гольцов, которых было великое множество в нашей узенькой, но чистой речке Гостомле» (VIII, 7). На этой речке под горкой до сих пор бьёт родник с чистой прозрачной водой. Живительную воду родника пил писатель в детстве. Зимой с горки над родником катал на санках младшую сестру. Гостомельские воспоминания явились тем животворным источником, который питал творчество Лескова всю жизнь. Ранние его произведения: «Ум своё, а чёрт своё», «Язвительный», «Житие одной бабы» («Амур в лапоточках»), «Погасшее дело» – имели подзаголовок «Из гостомельских воспоминаний».

В 1975 году, к 80-летию со дня смерти писателя, в селе Гостомль, где прошли детские годы Николая Лескова, в местной школе, носящей его имя, была открыта комната-музей.

В орловском Доме-музее широко представлены прижизненные издания произведений Лескова, многие – с автографами писателя. Так, мы можем увидеть книгу Лескова «Смех и горе» (1871) с автографом: «Достолюбезному старшему брату моему, другу и благодетелю Алексею Семёновичу Лескову, врачу, воителю, домовладыке, младопитателю от его младшего брата, бесплодного фантазёра, пролетария бездомного и сия книги автора. 7 мая. 71 г.». Здесь Николай Лесков, который был шестью годами старше Алексея, смиренно называет себя «младшим братом», поскольку Алексей Семёнович, преуспев в карьере доктора и собрав немалое состояние, имея собственный дом, обладал особым даром «пригрева близких» – все родные ехали к нему за заботой и теплотой.

Лескову с его «живым стремлением к правде» были внутренне близки философско-религиозные раздумья Вл. С. Соловьёва (1853 – 1900), серьёзно и глубоко верующего. С ним писателя связывали многолетние дружеские отношения, напоминанием о которых служит хранящаяся в орловском Доме-музее Н.С. Лескова книга в составе личной лесковской библиотеки: Владимир Соловьёв. Стихотворения. М., 1891 – с дарственной надписью: «Глубокоуважаемому Николаю Семёновичу Лескову от искреннего почитателя его и приятеля. В. Соловьёв». В подаренном ему томике стихов Лесков отметил стихотворение на странице 12:

«В тумане утреннем, неверными шагами

Я шёл к таинственным и чудным берегам» [6].

Молодой христианский философ, «чистый помыслами и сердцем» ^[7], был духовно близок Лескову. Сын и биограф писателя Андрей Лесков называл Вл. Соловьёва единственным, «на ком последние годы здесь отдыхал глаз и кому радовался дух» отца ^[8]. Писателя восхищала нравственная энергия этого философа – одного из немногих сильнейших русских умов, напряжённо размышляющих о религиозных вопросах. В письме к М.О. Меньшикову от 15 февраля 1894 года Лесков определяет своё отношение к Вл. Соловьёву и при этом – что наиболее важно – характеристика христианского философа и поэта по-лесковски «кстати» становится поводом для полемического прояснения собственной религиозно-нравственной позиции писателя: «Это душа возвышенная и благородная: он может пойти в темницу и на смерть; он не оболжёт врага и не пойдёт на сделку с совестью, но он невероятно детствен <выделено Лесковым. – А.Н.-С.> и может быть долго игрушкою в руках людей самых недостойных и тогда может быть несправедлив. Это его слабость. <…> У Соловьёва есть отличное выражение: он с таким-то (например, с Тертием <Т.И. Филиппов – сенатор, государственный котролёр. – А. Н.-С.> ) “ездит попутно”. Может быть, это так и нужно, но я этого не могу; есть отвратительные “поты” и “псиные запахи”, которых я не переношу и потому не езжу попутно, а иду с клюкою один <выделено мной. – А. Н.-С.>. В этом смысле Соловьёв мне неприятен; но я думаю, что он человек высокой честности и всякий его поступок имеет своё оправдание» ^[9]. В который раз Лесков настойчиво подчёркивает своё «уединённое положение», индивидуальный путь своих исканий – «против течений».

И всё же религиозно-философская поэзия Вл. Соловьёва была созвучна духовно-нравственным исканиям писателя, раздумьям о высшем предначертании личности в её вечном стремлении к абсолютному идеалу. В поэтическом сборнике Соловьёва Лесков неслучайно выделил стихотворный текст, в финале которого нарисована жизнеутверждающая философская картина обретённой человеком твёрдой веры во всепобеждающее торжество Христа, Его Церкви, Его Царствия:

«И до полуночи неробкими шагами

Всё буду я идти к желанным берегам,

Туда, где на горе, под новыми звездами,

Весь пламенеющий победными огнями

Меня дождётся мой заветный храм».

В музейной экспозиции находится также отдельное издание знаменитого «Сказа о тульском косом левше и стальной блохе» (1882), подаренное писателем художнице Е.М. Бём, иллюстрировавшей «Византийские легенды» Лескова, с надписью: «Елизавете Меркурьевне Бём от автора. 26.XII.93».

Тема праведности и талантливости русского народа – центральная в художественном мире, созданном Лесковым. Герои рассказов и повестей «Однодум», «Кадетский монастырь», «Инженеры-бессребреники», «На краю света», «Человек на часах», «Фигура» и многих-многих других представляют собой положительные типы русских людей. Творчество Лескова становится «яркой живописью или, скорее, иконописью, – он начинает создавать для Руси иконостас её святых и праведников. Он как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством, опоздавшую жить…» [10], – писал М. Горький.

В музее экспонируется запрещённый и приговоренный цензурой к сожжению VI том Собрания сочинений Лескова 1889 – 1896 гг. – один из немногих сохранившихся экземпляров сожжённого тиража. Запрещенный цензурой 6-й том Собрания сочинений Лескова составили “Захудалый род”, “Мелочи архиерейской жизни”, “Архиерейские объезды”, “Епархиальный суд”, “Русское тайнобрачие”, “Борьба за преобладание”, “Райский змей”, “Синодальные философы”, “Бродяги духовного чина”, “Сеничкин яд”, “Приключение у Спаса в Наливках”. На книге из личной библиотеки писателя имеется особенный лесковский шпемпель: “редкий экземпляр”.

Впервые в отечественной словесности Лесков отважился нарисовать “духовных сановников русской Церкви” как обычных людей, тогда как всякая речь о епископах почиталась “за оскорбление их достоинству”. Архиерей был персоной неприкосновенной, застрахованной от какого бы то ни было обсуждения. “Может быть, это так нужно? – задавался вопросом Лесков. – Не знаю; но не в моей власти не сомневаться, чтобы это было для чего-нибудь так нужно, – разве кроме той обособленности пастырей от пасомых, которая не служит и не может служить в пользу Церкви” (VI, 129). Своим циклом Лесков вовсе не хотел опорочить Церковь; писатель, по его словам, “разгребал сор у святилища” (XI, 519).

В “картинках с натуры” “Мелочи архиерейской жизни” ставились задачи отнюдь не “мелкие”. А для самого писателя “Мелочи…” обернулись крупными проблемами, сыграли свою фатальную роль в его судьбе. В 1889 году Лесков испытал первый приступ оказавшегося впоследствии смертельным недуга сердца, когда узнал об аресте напечатанного без предварительной цензуры 6-го тома Собрания его сочинений, куда входили “Мелочи архиерейской жизни”: “экземпляры оторванной части шестого тома были отвезены в Главное управление по делам печати и там были сожжены”. Потрясённый Лесков писал: «Я болен очень, и тяжело, и опасно, но не от того, что я просидел лето в Петербурге, а от непосильной, безотдышной работы и досад и огорчений. У меня арестован 6-й том, и это составляет и огромный убыток, и досаду, и унижение от сознания силы беззакония» [11].

В пятом зале воссоздан интерьер рабочего кабинета Лескова. Здесь собраны личные вещи писателя из его петербургской квартиры, где на улице Фурштадской в доме номер 50 он прожил свои последние восемь лет. В основу создания экспозиции зала была положена фотография центральной стены кабинета, сделанная в день смерти писателя 5 марта 1895 года.

Побывав в музее, К.И. Дюнина – дочь воспитанницы Лескова – поделилась своими впечатлениями: «Войдя в кабинет Николая Семёновича, чувствуешь, что пришла домой, – всё здесь тепло, ласково, уютно, и, как из родного дома, не хочется уходить».

Кабинет Лескова сам по себе был похож на музей, «убран всевозможными редкостями», потому как Лескову «было решительно невозможно работать в комнате с голыми стенами». Сына писателя вспоминал: «Обстановка лесковского кабинета поражала гостей. Сошлюсь хотя бы на запись библиофила И.А. Шляпкина, сделанную в январе 1875 года: “Познакомился с Лесковым <...> Смотрел библиотеку: около тысячи томов. Много запрещённых, полученных с разрешения M.H. Лонгинова (главноуправляющий по делам печати). Есть и старопечатные: "Небо новое", "Ключ разумения", "Требник Петра Могилы" (120 рублей заплатил). Большое собрание справочных книг и словарей. Уютный кабинет с тёмно-красными обоями увешан картинами, бюст Сенеки, множество безделок, высокие гнутые стулья. Просил достать Гоголя: "Размышления о Божественной литургии" ”» [12]. Многие находили, что кабинет передаёт характер своего хозяина. Так, например, издательница журнала «Северный вестник» Л.Я. Гуревич писала о Лескове: «Вся его обстановка, его язык, всё, что составляло его жизнь, было пестро, фантастично, неожиданно и цельно в самом себе, как единственный в своём роде храм Василия Блаженного …» [13].

А вот первые впечатления молодой в те годы писательницы Л.И. Веселитской: «Я вошла в комнату, которая сразу показалась мне похожей на Лескова – пёстрая, яркая, своеобразная… И казалось мне, что стены её говорят: “Пожито, попито, поработано, почитано, пописано. Пора и отдохнуть”. И часы всякого вида и размера мирно поддакивали: “Да, пора, пора, пора…”. А птица в клетке задорно и резко кричала: “Повоюем ещё, чёрт возьми…”. Я оглядывала комнату <...> На стене, за спиной сидящего за большим столом, среди картин и портретов висело узкое и длинное, совершенно необыкновенное, видимо старинное, изображение Божьей Матери <...> Над <другим. – А. Л. Примечание А.Н. Лескова. – А.Н.-С.> столом висело изображение Христа, тоже старинного письма <...> Справа лежали два Евангелия, слева Платон, Марк Аврелий и Спиноза”» [14].

Л.Я. Гуревич вспоминала: «Многочисленные старинные часы, которыми была установлена и увешана его комната, перекликались каждые четверть часа… Бесчисленные портреты, картины в снимках и оригиналах, огромный, длинный и узкий образ Божьей Матери, висящий посреди стены, с качающейся перед ним на цепях цветною лампадою – всё это пестрело перед глазами со всех сторон, раздражая и настраивая фантазию. Красивые женские лица, нежные и томные, а рядом с ними – старинного письма образ или картина на дереве – голова Христа на кресте, в несколько сухой манере ранних немецких мастеров. Гравюры с картин французских романтиков и между ними фотография с суровой резкой картины Ге “Что есть истина?”. На столах множество разноцветных ламп, масса безделушек, оригинальные или старинные резаки, вложенные в наиболее читаемые книги: последние сочинения гр. Л. Толстого, “Жизнь Христа” Ренана. Отдельно в маленьком футляре простое, всё испещрённое пометками и заметками Евангелие…» [15].

Как известно, интересы и пристрастия Лескова были чрезвычайно многообразны. В их числе – увлечение иконописью. В пестроте «экспонатов» кабинета глаз посетителя всегда выделял иконы. В.В. Протопопов вспоминал огромный образ Мадонны кисти Боровиковского – «русский лик и отчасти как бы украинский». У Лескова были редкие поморские складни, старинные иконы строгановского и заонежского письма. С годами писатель приобрёл репутацию одного из лучших знатоков русской иконы. И в собственных творениях Лесков открывал читателям красоту русской иконописи. В «рождественском рассказе» «Запечатленный Ангел» (1872) он представил точное описание подлинника: «Ангел Строгановского письма…»

Судьба лесковского иконописного собрания неизвестна. Сохранился рисунок с иконостасной коллекции Лескова, и мы знаем, как выглядела божничка писателя, все иконы на рисунке различимы, узнаваемы. В орловском музее хранятся три иконы: икона Спасителя, переданная К.И. Дюниной; «Богоматерь с Младенцем» и «Спас во звездах» с дарственной надписью Лескова. Писатель подарил «Спаса во звездах» своему сыну на Рождество, на святках 1891 года. На оборотной стороне иконы – автограф: «9 янв. 91 г. от отца Андрею Никол. Лескову. Николай Лесков». Этот редкостный экспонат – подлинное сокровище – хранится в фондах Дома-музея Н.С. Лескова.

Редчайшие экспонаты из фондов музея выставляются обычно к юбилейным и памятным датам жизни писателя. Так, например, к 180-летию со дня рождения Н.С. Лескова была организована выставка «Семейные записи и памяти». Среди раритетов – собрание сочинений Лескова дореволюционной поры (1889 год); портфель, в который писатель складывал рукописи, запрещённые цензурой к публикации: «У меня целый портфель запрещённых вещей», – замечал он; трость с набалдашником в виде черепа («memento mori»), зонт (на многих фотографиях Лесков запечатлен с этим зонтиком в руках), чайная чашка (Лесков любил крепкий чай – приходилось работать по ночам), другие редкостные вещи, принадлежавшие семье Лесковых. Например, портативная пишущая машинка, с помощью которой сын писателя Андрей Николаевич Лесков создавал свой колоссальный труд «Жизнь Николая Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям».

Многие вещи семейства Лесковых были подарены орловскому музею правнучкой писателя Татьяной Юрьевной Лесковой, которая вот уже долгие годы живет в Бразилии, в Рио-де-Жанейро. В прошлом – известная балерина (её имя есть во всех латиноамериканских справочниках по балетному искусству), а ныне – владелица частной балетной школы в Рио – Т.Ю. Лескова несколько раз посещала Дом-музей своего великого прадеда. Вот такие «пируэты» преподносит человеческая судьба, соединяя русский провинциальный Орёл и бразильскую столицу общей памятью о классике русской словесности. Так поддерживается в лесковском Доме-музее память вещная и человеческая, духовная.

Посетители музея могут увидеть портрет Лескова работы В.А. Серова (холст, масло. 1894 год. Подлинник картины находится в Третьяковской галерее). Андрей Лесков отмечал в этом портрете «безупречное, до жути острое сходство»: «Всегда жалеешь, что портретов Лескова, написанных равной по мастерству кистью, но лучших лет писателя, не существует. Утешает, что и на этом проникновенно запечатлевшем больного и обречённого уже Лескова портрете художник непревзойдённо верно передал его полный жизни и мысли пронзающий взгляд… Слов нет, превосходен портрет работы Серова! Но на нём Лесков больной, истерзанный своими “ободранными нервами” да злою ангиной… Но и тут глаза жгут, безупречное, до жути острое сходство потрясает…» [16].

Об этом поразительном портрете Вл. Гиппиус написал впоследствии стихотворение «Томленье духа».

Во время работы художника над портретом писателя тот с радостью и шутливой гордостью делился первыми впечатлениями: «Я возвышаюсь до чрезвычайности! Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Александрович Серов, сын знаменитого композитора Александра Николаевича Серова. Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходный» [17].

Незадолго до кончины, на первой неделе великого поста 13 февраля 1895 года, в Чистый понедельник, Лесков посетил выставку картин художников-передвижников, открывшуюся в залах Академии художеств. Здесь был помещён его портрет. Однако на вернисаже портрет смутил писателя, произвёл на него тяжёлое впечатление: изображение было помещено в чёрную раму, которая показалась Лескову почти траурной. Чтобы развеять мрачные мысли и предчувствия, морозным днём он отправился на прогулку в Таврический сад – в любимую свою «Тавриду», с удовольствием вдыхал полной грудью свежий воздух – и простудил лёгкие: «непростительная неосторожность», – как заметил впоследствии доктор.

21 февраля (5 марта) 1895 года в 1 час 20 минут сын Андрей нашёл Лескова бездыханным. Писатель скончался так, как ему и желалось, во сне: без страданий и без слёз. Лицо его, по воспоминаниям современников, приняло самое лучшее выражение, какое у него было при жизни: выражение вдумчивого покоя и примирения.

«Место каждому будет указано post mortem <после смерти>», – писал Лесков. Память о нём не умирает. С каждым годом растёт число читателей и почитателей удивительного таланта Лескова, посетителей его Дома-музея, оставляющих в «Книге впечатлений» слова благодарности и признательности. Так, например, в своё время Константин Симонов оставил в музейной книге следующую запись: «С большой радостью и глубоким удовлетворением ходил по этим комнатам, воскрешающим удивительный облик Лескова. Испытываю чувства большой благодарности к людям, которые вложили столько любви и труда в создание этого прекрасного литературного музея. Благодарность эта тем сильнее, что сейчас, уже в немолодые годы, заново читая Лескова, поражаюсь силе его таланта и мощи обуревавших его страстей».

Горько, что почитатели писателя не смогут посетить его дом с уникальными экспонатами, не открывшийся даже к 50-летнему юбилею.

«Незримые почитатели» Лескова наверняка есть сегодня во всем мире. О них-то писатель сказал однажды: «Одна из прелестей литературной жизни – чувствовать вблизи себя, вдали, вокруг себя невидимую толпу неизвестных людей, верных вашему делу».

Алла Анатольевна Новикова-Строганова, доктор филологических наук, профессор