Сейчас я и не вспомню, когда впервые начал читать произведения Астафьева. Но первый осознанный опыт с попыткой разобраться, проникнуть в загадочный и удивительный мир художника, связан у меня с книгой «Последний поклон». Не буду утверждать, что эта попытка полностью удалась, но осталось с тех времён в памяти чувство открывшегося чего-то нового. Так, я думаю, всегда происходит при соприкосновении чувства читателя с произведениями художественно и философски значимыми, в которых через художественные образы, концентрирующие в себе духовное осмысление человечеством вечных и незыблемых, определяющих наше бытие истин, передаётся читателю понимание самого существования этих законов.
Может быть, в неудаче моей первой попытки следует винить недостаточную мою читательскую подготовленность или жару, стоявшую в том 1980 году в Бендерах, где на берегу Днестра, ближе к вечеру, устраивался я читать эту книгу.
Но и тогда, пусть не совсем полно, мне открылся неведомый доселе мир, хотя смутно в чём-то и знакомый, какими-то токами ранее соединённый со мной. И те интонации голосов, что я услышал, и те запахи, что почувствовал, и те пейзажи, что увидел, – всё это неведомыми путями уже жило во мне, заполняло некое во мне пространство, но не было, как бы, разбужено, не имело движения, жизни. И вдруг в какой-то момент я почувствовал, что всё это всколыхнулось, ожило, пришло в движение.
Я думаю, загадка этой книги, как и любого значительного художественного произведения, никогда не будет разгадана. Никем. Даже самим автором. Недаром «Последний поклон» народил неимоверное число искренних подражателей. Но чуда больше не произошло. На то оно и чудо, чтобы не повторяться.
Но почему подражатели были искренни в написании похожих на «Поклон» книг? (Здесь я не беру в учёт тех, кто графомански пытался перенять манеру письма и сюжетного построения книги.) На мой взгляд, тут разгадка проста, ибо у каждого за плечами остались прожитые (и с того самые дорогие – им всё можно простить, а что-то просто иначе, правильнее увидеть) годы, таящие в себе одно невероятное для повседневной, будничной жизни свойство – вечного праздника. И праздник этот главным образом складывается из того, что близкие и любимые нами люди там ещё живы. Для нас, когда мы искренне, чувственно возвращаемся в своё прошлое, оживают слова, и встречи приобретают иное значение, поступки несут иной смысл. От этого понимания происходит наше духовное очищение. Вот откуда интуитивная тяга возврата в прошлое. Но сколько разочарований, скорбей ждёт нас на этом пути, потому что перо не слушается, накопившиеся чувства, выраженные на бумаге, теряют искренность и глубину, теряется чувство покаянности и безусловной любви. И мы понимаем, что со всем этим под силу справиться только большому художнику.
Кстати, возвращение памятью в прошлое может, при определённом состоянии духа, привести к совершенно неожиданным результатам, и об этом мы ещё поговорим ниже. Но «Последний поклон» – эта повесть была книгой доброй и загадочной. А для меня ещё и книгой, открывшей, пожалуй, один из самых художественно-противоречивых миров в русской прозе последних тридцати с лишним лет уходящего столетия.
Вообще, то, что особенное воздействие художественного произведения на читателя или зрителя происходит в определённый период душевного состояния последнего, – факт неоспоримый. Но ведь какими-то неведомыми путями душевная потребность и художественное произведение встречаются в нужное и точно определённое, неведомо кем и когда, время.
Стылой зимой 1997 года в Ульяновске, в холодной чужой квартире, да в промороженном насквозь стылом вагоне трамвая, по пути на работу, прочитал я «Оду русскому огороду» – произведение, близкое по духу «Последнему поклону», сюжетом связанное с ним – воспоминания сибирского детства, близких людей, природы. Всё та же поэзия астафьевской прозы, её высочайшая чувственность и художественность. Замечательная выстроенность фразы, плотность сюжета.
Критик Александр Макаров в письме к Виктору Петровичу от 16 сентября 1962 года писал по поводу его прозы: «Читал я Вас с наслаждением, вдыхая запахи пряные и смолистые, любуясь людскими узловатыми характерами, энергической силой жизни, так и бьющей русскими обжигающими родниками. Многое напомнило мне моё детство и своих мужиков, знакомый быт, хотя у нас, не в Сибири, всё это не столь густо, опреснено, более акварельно, что ли».
То же чувство испытал и я, но сердце в этот раз осталось холодным, не откликнулось, хотя чтение это было желанным, ознакомиться с этим, по определению автора «лирическим монологом», мне хотелось давно, но всё как-то не давалась мне в руки эта книга.
Но совершенно иное произошло со мной, другие чувства были испытаны при первом прочтении повести «Звездопад». В Москве, проездом, в «Книжном мире» на Калининском проспекте мне попалось в руки отдельное издание этой повести, вышедшей в издательстве «Современник» огромным тиражом в 1200000 экземпляров. Впрочем, для того, непрерывно охаиваемого времени, было это не в диковинку. Я купил книгу не колеблясь, и тогда же, в сентябре 1984 года, на берегу Чёрного моря, на Сочинском пляже прочитал, не отрываясь, задохнувшись от восторга, восхитившись великолепием астафьевской прозы! Это было потрясением! Хотя солнце, море ни как не располагали к серьёзному и вдумчивому чтению. Но ведь ничего похожего до того мне читать не приходилось.
Повесть о любви – природно-чистой, естественной. Опять обращусь к письму Макарова.
«...Вы меня так настроили на благополучный или хотя бы театральный... конец, что от нашей правды мне выругаться захотелось. Ну что Вам, право, стоило поженить их или разлучить, так с музыкой. А Вы вдруг взяли и написали как в жизни. И потому и хочется ругаться, и грустно и, наверное, уже никогда не забудешь этого Вашего юношу. Все мы, наверное, носим в душе нечто не совершенное, что и есть самое-то дорогое».
Отголосок этой повести долго и тревожно жил в моём сердце. Жил не сюжетно, – но чувственно. Некое волнение охватывало меня при упоминании этой книги в критических статьях или в разговорах среди литераторов. И в этом для меня непостижимая тайна.
Я уже отмечал, что пишу не критическую статью, а воспоминания о книгах, оставивших в моей памяти, сердце незабываемый след. И пытаюсь понять, осмыслить, где та грань, в чём она? Что так накрепко может соединить читателя с книгой? Где, то мистическое пограничье? Почему человек, написавший эту, столь небезразличную для тебя книгу, вдруг становится близким, а существование его для тебя необходимым? Примерно эти вопросы я хотел бы задать Астафьеву.
Я понимал, что открытие для меня нового художественного мира произошло. Ощущение его теперь неотрывно от моей жизни, от моего восприятия окружающей действительности. Этот мир будет влиять на мои поступки, мысли и понимание происходящего вокруг.
Но коль мир этот живёт, находится в движении, развитии, то и отношения с ним во временном пространстве претерпевают определённые изменения (как и среди людей) от знакомства, заинтересованности, влюблённости до ссор, непонимания, охлаждения отношений.
После «Звездопада» я невольно начал выделять произведения писателя из общего литературного потока. Не пропускал его рассказов в периодике, статей, интервью. Некоторые его высказывания задевали своей резкостью, нетерпимостью, жёсткостью позиции (такие, как публицистические заметки «Мусор под лестницей», опубликованные в том же 1984 году в «Литературной газете»). Но это был Астафьев, его характер, ершистость, упорность, поэтому воспринималось как должное. Вряд ли кто тогда подозревал, что эта раздражительность и нетерпимость со временем перейдёт на страницы художественной прозы писателя. Так вроде бы обособлены и далеки друг от друга были эти работы в творчестве писателя.
Но в 1986 году в первом номере журнала «Октябрь» вышел «перестроечный» роман Виктора Петровича «Печальный детектив», в котором эти нотки уже вплетались в художественную ткань произведения.
В том же году, в феврале, Астафьев посетил Нижний Новгород (тогда он ещё назывался Горьким). Он приехал по приглашению на премьеру оперы Аркадия Александровича Нестерова «Современная пастораль», написанной по мотивам повести Астафьева «Пастух и пастушка» и поставленной в нашем академическом театре оперы и балета им. А.С. Пушкина. Тогда же в здании горьковской писательской организации состоялась встреча с небольшим кругом литераторов города, о которой я сам совершенно случайно узнал накануне в редакции «Горьковского рабочего».
Астафьев вошёл в зал спокойно и просто, по-домашнему. Улыбнувшись, пошутил: «И охота вам было сюда приходить. По такой погоде дома надо сидеть, водку пить».
Виктор Петрович был прав. Погода за окнами стояла противная, слякотная. Нам небылинасквозьпромокшиесапоги, и поэтому шутку писателя я оценил. Хотя он, конечно же, лукавил, и думаю, что знал: о встрече с ним, чтобы избежать толчеи и суеты, был извещён очень ограниченный круг людей. Об этом меня предупредили ещё в редакции, также предложив последовать умному совету и держать язык за зубами. Поэтому на встрече присутствовало человек двадцать – не больше.
Председательствовал Василий Осипов. Забегая немного вперёд, скажу, что именно «днестровский» том «Последнего поклона» подпишет мне на память Виктор Петрович в конце этого вечера.
Принесли чай. Астафьев неторопливо помешивал его ложечкой и одновременно рассказывал о своей работе, вспоминал прошлое, рассуждал о воспитании молодого поколения (приводил в пример своего немецкого издателя, у которого дети, хотя семья и хорошо обеспечена, кроме учёбы в университете ещё и подрабатывают на каких-то низко квалифицированных работах, чтобы оплатить учёбу и свои расходы) и экологических проблемах Урала, Сибири, Енисея. О Енисее, реке своего детства, говорил с особенной любовью. Ругал Красноярскую ГЭС, погубившую тайгу нам многие десятки километров в округе.
Но основной разговор касался, конечно же, дел литературных. Свой роман «Печальный детектив» оценил однозначно скромно, сказав, что шум вокруг него временный и скоро утихнет, потому что сам роман вещь довольно проходная и такого внимания не заслуживает.
– Давно меня просил Ананьев что-нибудь прислать в журнал. Я и выслал эту рукопись. Когда писал, то никак не мог определиться с жанром. Оттого работа не шла. Но когда понял, что это роман, то быстро написал. Напечатали его через два месяца, как я выслал. Такого у меня раньше не было. Не знаю, как у вас.
О книге «Царь-рыба».
Сначала писал отдельные очерки. (Астафьев рассказал, по какому поводу, я сейчас уже не вспомню.) Затем рукопись лежала в столе, пока на её основе не родился замысел «Царь-рыбы». Но это полностью самостоятельная книга. Из тех очерков в неё ничего не взято, а самих очерков «в природе не существует, они нигде не печатались».
Какой непростительной расточительностью показалось мне тогда отношение писателя к своей работе, к написанному. Потом только, с годами, понял, что потому он и стал Астафьевым, что всегда предъявлял к своей работе самые суровые, жёсткие требования. Он сам, с Божьей помощью и своей неимоверной работоспособностью, сделал бывшего солдата и неквалифицированного рабочего русским писателем.
На той встрече я задал Виктору Петровичу вопрос по поводу его частой переработки уже написанных и опубликованных произведений. Заметил, что больше его этим в нашей отечественной литературе никто не занимается. При этом, в частности, я ссылался на повесть «Звездопад» (В купленной мною книжке в конце текста стояло: 1960-1972 гг. А приобретенная несколько позже повесть «Пастух и пастушка» датировалась и того мудрёнее: 1967-1971-1974.)
– Да, повесть переписывалась и переделывалась много раз. Но всех больше над своими произведениями трудится Леонид Леонов.
Через десять лет, когда будут напечатаны воспоминания о том, как готовился к публикации роман Леонова «Пирамида», я пойму, о чём говорил Виктор Петрович.
Писатель достаточно долго и подробно отвечал на мои вопросы. Сейчас я корю себя за то, что не составил тогда, по свежим следам, подробную запись этой беседы. На той встрече Астафьев рассказал, что в Европе его «Царь-рыбу» издают как книгу об экологии («Издали толстый том в строгом чёрном переплёте»), что роман о войне даётся трудно, но он его пишет («Бывает же такое.Первая и третья книги написаны, а вторая никак не получается»). И ещё много, о чём шёл тогда разговор, да и вопросы задавал не я один. Но главное впечатление от встречи – это тот Астафьев, чьи книги так много значили для меня. И как скромен, непритязателен был автор полюбившейся мне прозы. Разочарования не было.
Но вернёмся к роману о войне, о котором упомянул Астафьев. В тот февральский вечер я услышал о нём впервые, хотя вскоре, в одной из бесед, знающий человек подтвердил мне, что роман Астафьев пишет давно, сам я в книге Виктора Петровича «Всему свой час» (Изд. «Молодая гвардия», 1985 г.) прочитал:
«...Роман о войне, написанный мною начерно, лежит в столе, ждёт своего времени, то есть когда я наберусь сил, мужества и умения, чтобы одолеть его... Что бы мне хотелось видеть в прозе о войне? Правду! Всю жестокую, но необходимую правду для того, чтобы человечество, узнав её, было благоразумней» (Это из беседы с критиком Ал. Михайловым, впервые опубликованной в журнале «Вопросы литературы» за 1974 год.)
После такого интригующего знакомства с замыслом я начал ждать выхода романа. Но до него, во второй половине восьмидесятых, после своих лирических повестей о войне 60-70-х годов, Астафьев публикует критические статьи, анализирующие события Великой Отечественной войны и особенно действия руководства армией, её генералитета.
Публикации вызывают бурю негодования в среде военных. Но Астафьев твёрдо стоял на своих убеждениях, огрызался через печать, и в этом трудно было его не поддерживать. К тому же говорил он пусть вещи неприятные, для нашей памяти болезненные, но с точки зрения солдата войны – верные.
Тогда критическая масса его раздражения ещё не перешла известных пределов, и поэтому появление романа ожидалось с большим интересом, даже нетерпением. Это чувствовалось в высказываниях критиков, в нагнетающемся общественном мнении. Астафьева подталкивали, торопили, и больше всего, как мне кажется, сами военные своим раздражением и нетерпимостью. Эта тактика по отношению к писателю была выбрана ими совершенно неверно. Не такого склада характера Виктор Петрович, чтобы испугаться и отступить от задуманного. Упрямство его и до этих событий было общеизвестно.
Мне кажется, поднявшееся возмущение военных, тех, кто, как и Астафьев, прошли войну, испытали её кровь и ужас и решило окончательно судьбу романа, его появление в печати. Назван он был «Прокляты и убиты».
Первую книгу романа публикует «Новый мир» в № 10, 11, 12 за 1992 год («Чёртова яма»), вторую, он же опять в трёх последних номерах за 1994 год («Плацдарм»). Как и ожидалось, отношение к этой книге резко разделилось: от восторга и восхищения одними, до негодования и полного непринятия другими.
Странно как-то получается, но и эти журналы попали ко мне в руки много позже, чем вышли из печати. Лишь летом 1996 года в Одессе я смог прочитать «Чёртову яму». В этом были и свои плюсы, и минусы. Я знал мнения об этом произведении, как бы, разных сторон, к тому же находящихся в определённых враждебных отношениях друг с другом; читал публикуемую ими на роман критику, поэтому чувства неожиданности при знакомстве с книгой был лишён. Но зато при чтении я мог подсознательно для себя оценивать взгляды разных людей на это произведение. Потому и сложилось у меня своё, самостоятельное мнение об этой книге.
Астафьев, который и раньше в своих статьях был, непривычно для того времени, резок, даже груб, здесь и вовсе потерял чувство меры. Грубость, встречающаяся в его рассказах и повестях, больше физиологического или лингвистического плана, всегда не приветствовалась критикой, да и большинством литераторов. Читателей она останавливала, шокировала. Но эта же грубость и прощалась, как приведённая к месту, без нарочитости, за юмор автора. Но больше огорчило другое – раздражение и необъективность, политизация романа. Хотя там, где идёт художественное изображение, без политики и социальной заданности, сопереживание изголодавшимся, оторванным от дома, где есть ещё не познавшим первой любви молодым сибирским паренькам, Астафьев всё так же замечателен.
Говоря о необъективности, я не ставлю под сомнение описание каких-то конкретных эпизодов войны. В этом разберутся историки. Но я ставлю под сомнение нравственные выводы писателя. И уж тем более обидно, когда у такого художника по отношению к событиям, людям, «должностным лицам» военной поры проступает сегодняшнее расхожее мнение затрапезных и продажных публицистов – ни по мере пережитого, ни по величине таланта, ни по праву говорить о том страшном и тяжёлом для страны времени, потому что часть его совсем не знали, частью пережили лихолетье в тепле и сытости, – не имеющих морального и этического права его судить. Ибо мало чего святого, неоплёванного осталось в нашей истории, жизни. И не потому, что это объективно так, а потому, что нас очень хотят уверить в этом. На страницах романа, в подтексте сталкиваются две враждующие, взаимоисключающие друг друга силы – великий художник и раздражённый обыватель, и когда обыватель побеждает художника, то становится нестерпимо грустно.
Но справедливости ради надо сказать, что это происходит не часто. А как художник Астафьев в романе велик! Будь то жизнь в учебном подразделении, или бои на удерживаемом плацдарме – правдивом изображении действительности, в передаче, происходящих в душах героев, перемен он правдив и глубок, в изобразительном ряде – своей достоверностью страшен.
Но в то же время мне показалось, что некоторые куски новой книги написаны «без Бога». Я имею в виду отсутствие у автора христианского, православного взгляда на происходящие события и человека, волей судеб участвующего в них. А без этого философски осмыслить, как бы встав над происходящим, что, собственно, мы и вправе ожидать от произведения такого масштаба, вряд ли получится.
Конечно, речь идёт не о каких-то конкретных религиозных, догматических нормах, а о чувстве, некоем тонком, неуловимом, но обязательно должном присутствовать в произведении очищающем дыхании, на подсознательном уровне объясняющем смысл происходящего. А иначе, зачем эта страшная борьба, неисчислимые жертвы, кровь, боль, горе, страдания. В мире, в колоссальных его размерах, и в человеке-песчинке, по сравнению с этим миром, идёт непрерывная борьба двух начал – добра и зла. И что бы ни происходило с человеком и вокруг него, смысл этих потрясений, непонятных катаклизмов, свершений – всё это в нескончаемой битве. И все эти невиданных масштабов сражения в мистическом плане должны уместиться в едином человеческом сердце. В нём начало этой битвы. В нём она, в конце концов, и свершается. Всё остальное – последствия.
И если вовремя этого не осознать, увлечься «идеей», почувствовать себя в силе разрешить непостижимые задачи (нам всегда кажется, что постижение их не в простоте и доступности, а в усложнённой, изобретённой нами формуле), то непременно попадёшь на путь ложный. Уж лучше отдаться во власть наитию, сердцу, чем только полагаться на гордый человеческий разум.
На мой взгляд, в последних своих работах, являющихся, как бы, завершением романа о войне (об этом автор сам сказал в одном из последних своих интервью) Астафьев пошёл вторым путем. Как ни жаль, но это уже факт свершившийся. Обе эти повести («Так хочется жить» и «Весёлый солдат») я прочитал одну за другой в прошлом году в Тюмени, хотя их публикацию разделяет несколько лет. Сюжетно, особенно вначале, повести дублируют друг друга. И мне кажется, это говорит об авторской неудовлетворённости написанным. Наверное, от того не могу избавиться от ощущения, что «Весёлый солдат» – это переписанная заново, с последующим изменением сюжета и внедрением в него большего числа автобиографического материала, менее удавшаяся до этого повесть «Так хочется жить».
Но из этих двух последних произведений больший интерес вызывает всё-таки «Весёлый солдат». В первой повести и концовка автору как-то не удалась, получилась придуманной, торопливой, неорганичной, с фальшивинкой. «Весёлый солдат» в этом отношении лучше, хотя в духе эти повествования едины. В «Солдате» больше открывается (и обосновывается) появившееся ранее раздражение, даже озлобленность. Конечно же, ответ на это кроется в биографии автора. Тяжелейшее детдомовское детство и юность, без домашнего уюта, внимания близких. А ещё голод, безденежье. Затем война – долгая, изнуряющая. Хотя на этот период в жизни всё же кто-то думал, как накормить солдата, одеть, обуть. Наверно, всего этого не было вволю, но на гражданке молодого демобилизованного солдата и вовсе никто не ждал. Правда, у жены, с которой встретился на войне, родители живут в Пермской области, в городе Чусовом; там у них и дом есть, пусть невесть какой, да свой. Но жить в чужом углу, имея ершистый, непокладистый характер... Работы нет, денег – тоже, и нигде тебя никто с распростёртыми объятьями не ждёт.
Выделили родители для жизни комнатёнку вне дома – холодную, не обустроенную, с провалившимся полом и разваливающейся печкой. Народились дети. Голодно, холодно, бесприютно.
Но ведь не зря Бог наградил талантом, характером, трудолюбием. Всё выдюжил, всё превозмог бывший детдомовец и солдат. Так должно же появиться в сердце объективное чувство удовлетворённости от победы над обстоятельствами. К тому же собственным трудом заслужены и награды, и премии, и почёт...
Нет, вместо этого всё возрастает в душе чувство досады, раздражения, обиды, непрощения. Но доколе так необъективно, однобоко видеть историю своей Родины, страны? Ведь в этот период свершения были огромны, и помощь получили столько людей, что нет им числа. И поэтому элементарное чувство объективности должно протестовать, взывать к совести автора. Вместо этого, гибельная для таланта писателя, страсть затягивает его в болото обиды и озлобленности.
Как читателя, когда-то открывшего для себя удивительный светлый мир астафьевской прозы и полюбившего его, меня это огорчает. Вот что я имел ввиду, говоря о писании «без Бога». Если автору было тяжело, и вокруг он видел тяжёлый быт и обездоленность, то, значит, вся жизнь в этой стране античеловечна, антигуманна: и генералы дрянь, и руководители нелюди, и жители быдло. Вроде бы не было за малые годы никаких фантастических свершений, не строились города, не получалось образование, не развивалась промышленность и наука...
Жаль! Ох, как жаль, что пока всё заканчивается так в писательской судьбе Астафьева. И пусть от этого талант его не стал меньше, и написанные книги навечно останутся с нами, всё-таки хочется пробуждения в писательском сердце величия, милосердия, любви. Обличителей у России и без него всегда хватало в изобилии.
Астафьев – большой русский писатель, многое определивший, открывший для нас в национальной литературе, поэтому с благодарностью и гордостью я осознаю, что он есть у России и останется в ней навсегда.
Нижний Новгород – Тюмень
Январь – март 1999 г.
