К 210-летию А.Герцена

Перец публицистики призван будоражить общество, заставляя умы работать интенсивнее; и Герцен, подписывая статьи «Искандер», возможно (хотя бы отчасти) имел в виду глобальный поход на человеческую косность, рутинёрство, мелочность, эгоизм…

Он обрушивался на дилетантизм в науке, восставал против учёного педантизма и фикций формализма, критиковал схоластический схематизм, не принимал квиетизма.

Речь его кипела, он пламенел, и за всем, что делал, прочитывался неистовый порыв к свободе, жажда её, стремление предельно раскрепостить мысль от всех формальных догм и вековых наслоений.

Уже живя в Европе, Герцен выступал с интереснейшим анализом тогдашней ситуации европейского мира, и наиболее важными из произведений этого периода были письма из «Avenue Marigny»…

Слои мысли, за каждым из которых открываются новые, и всегда – острый скальпель исследователя сочетается со стилистической выверенностью.

Герцен не принимал буржуазного уклада, морали, связывающей оные круги, принципов на которых строилась та жизнь; Герцен особые надежды возлагал на четвёртое сословие, что неоднократно, чётко и ясно, декларировал в письмах…

Он разработал свой – неповторимо-эмоциональный жанр беллетристики, что особенно ощутимо в эпохальной книге «Былое и думы».

Тома опыта, пропущенные через блистательный талант; расширяющиеся горизонты мысли, великолепная наблюдательность, благодаря которой создаются, живописуются картины быта и нравов…

Колоссальный труд, представляющий собою своеобразную сумму сумм писателя, философа, публициста Александра Герцена, сыгравшего своей блистательной неуёмностью огромную роль в истории российской мысли и литературы. Это и другие его произведения остаются актуальными и сегодня, что только и может быть мерилом истинного таланта.

Слоистая мощь «Былого и дум», плавные каменные волны слов, накатывающие на реальность – тогдашнюю, нашу ли; неспешная постепенность разворачивания грандиозного повествования…

Герцен был отменным стилистом: при огромном объёме книги нигде в ней нет провисаний, рыхлости, одутловатости, словесного жира: менее одарённый писатель растянул бы художественные мемуары такого плана на пять томов.

 Сложно оценить в процентном соотношение – чего больше – былого, то бишь воспоминаний, или дум – всегда напряжённо-сложных, но и – лирических, даже часто – оптимистичных; Герцен нашёл идеальный баланс соответствия: и, пересекаясь, переплетаясь волокнами впечатлений, организуется гармоничный космос значительной книги.

 Память цепкая – держит много: писатель описывает всё, как помнит: хоть детство, хоть события 1812 года; повествование прерывается – и идут ответвления размышлений, вспыхивая порой неожиданными огнями.

 Герцен остро чувствовал несправедливость: раскалённая её нить сильно резала сознание, и Герцен боролся, боролся, как мог, ища новые и новые варианты построения гармоничного общества.

 Против дисгармонии: один из скрытых посылов книги: точно вшифрованный в обстоятельные описания жизни.

И – вместе с тем – именно они (обстоятельства) дают широчайшую панораму русской жизни девятнадцатого века.

Жизни.

Быта.

Бытования тогдашнего на земле: слишком разного в различных слоях.

 Леность мышления, косность оного, очевидно, раздражали Герцена, готового отдать себя на растерзание ради улучшения положения, оставаясь, притом хорошим, порядочным человеком…

 Но есть и – опрятность мысли: Герцен мыслит, как философ, долго штудировавший реальность, много читавший, пропускавший через себя массу чужих мыслей.

 Никакой избыточности – говорить по делу: что не мешает пышному - часто - словесному буйству, многокрасочности повествования.

 …он дружил с дворовыми ребятами, детство проводя в деревне; когда поступил в университет, появились приятели, становившиеся с годами друзьями: дружба с Огарёвым стала легендарной.

 Он узнаёт вкус ссылки, он узнаёт трагедию смерти ребёнка.

Он борется постоянно: с собой, с обстоятельствами, с судьбой, кажется, даже.

 Как жестоки бывают рамки контроля над человеком!

Крестьянин не вправе себя защитить.

Герцен восстаёт против такого порядка вещей.

Книга часто бьёт набатом: колокольный звон, густея, звучит с её страниц.

 Это и – исповедь сына века, и философский трактат, и значительное художественное полотно: столь многое смешано в не ветшающем колоссе «Былого и дум»…

Кто же всё-таки виноват?

Вопрос извечен: он может быть в равной мере философическим и социальным; а может – свидетельствовать о неуёмном чувстве вины…

 Но Герцен в своём романе – одном из первых романов русского реализма – разумеется, склонялся к социальности.

К социальности и психологии.

…скучная жизнь помещиков Негровых люба им: и обжорство, и непринятие участие в ведение хозяйства, и пуды барственной лени…

 Прибывший из-за границы помещик Бельтов противоположен им (нечто общее просматривается с Обломовым и Штольцем, но первый обаятелен, в отличие от Негровых), и, хотя затея Бельтова с выборами провалиться, жизнь его потечёт, разветвляясь, становясь разноплановой, и, пожалуй, даже интереснее, чем за границей…

 Он ироничен: Герцен – язык, сверкающий перлами остроумия.

Он жёсток.

 Он виртуозен, как писатель: в романе такая бездна сюжетных поворотов и характеров, что иному бы писателю на эпопею хватило: но Герцен ограничился тем объёмом, какой мы знаем.

…аллюзии и параллели просматриваются и с «Обыкновенной историей», и с «Бесами»; русская литература часто перекликается внутри собственного огромного материка.

 Яркими картинами дан срез русского общество: от деревенского бытования и провинциального, тинистого болота – до обеих столиц; и распускается бледная звезда сентиментальности: история любви двух милых мужчин к одной милой женщине…

 Кто же виноват, что всё идёт, как идёт?

Герцен – пером своей и жизнью – стремился поменять идущее и наличествующее; и бытие его в русской культуре имело своего рода очистительное значение.

Дружба – неотъемлемая и значительная часть человеческого бытования на земле; и взаимные симпатии, и родство взглядов, и, наконец, избавление от одиночества, к которому каждый приговорён пожизненно – всё фокусируется в оном феномене взаимоотношений.

Иные дружбы становятся легендарными – такова: Герцена и Огарёва.

Два молодых человека, студента, сходятся: чтобы прозвучала клятва на Воробьёвых горах, чтобы слова, которых надо много – для книг, обогащались разговорами, чтобы идеи, фильтруясь обсуждением, становились яснее, сияли острыми гранями мысли.

 Огарёв, изрядный поэт, напишет о клятве на Воробьёвых горах прозой: но столь поэтической, что рифмы были бы излишни.

 …и пусть жёсткая, сапоуправная жизнь вмешалась в их отношения психологизмом любовного треугольника, образ двух молодых людей – на закате, в пепельных сумерках умирающего дня, клянущихся друг другу в вечной дружбе остаётся ярким символом чистоты и глубины людских взаимоотношений.