У мыса Айя
Вечер был душен и ал,
Солнце садилось устало,
Шумный прибой целовал
Острые белые скалы.
В бухту – приют кораблей
Быстрые лодки входили,
С горестной песней своей
Чайки над морем кружили,
В брызгах солёных волна
Белою пеной дышала,
С неба ползла тишина
Трепетный день провожала...
***
От деревьев остались
Силуэты одни
В серой мгле затерялись
Опустевшие дни,
Листья в кучи сгребают,
Там где был листопад,
Листья утром сжигают,
А они не горят.
Только дым коромыслом
По продрогшей земле
Задыхаются мысли,
Как преступник в петле.
Кто-то дует на флейте
Свой простуженный бас
Вы его не жалейте –
Это было не раз.
Вечереет багрово
Неуклюжий закат
Я не знаю иного
И бреду наугад...
Вереницей кварталы
Удаляются прочь.
Я из дому сбежала
В эту странную ночь.
Эгоистки
«Обожаю кошек – они так очаровательно сосредоточены на себе. Собаки чересчур уж преданы хозяевам, мне с ними как-то совестно, а кошки – такие же эгоисты, как мы» (с)
Люси Монтгомери.
Вам кошки милы, потому что они эгоисты,
Чем сильно похожи – прелестно похожи – на вас.
Мы любим к доверчивым пальцам прижаться пушисто,
Смешно потереться о лживость ласкающих фраз...
Кокетство взыграет потом или мелочность нрава –
Надменная милость быстра, точно ливень грибной.
Домашние боги – так суетны, злы и лукавы,
Нас гладят, а мы зашипим, выгибаясь спиной.
Шипим на те самые пальцы, что прежде ласкали,
Чесали за ухом, поили парным молоком.
Вы в нас влюблены даже в самом свирепом оскале,
И мягкую шкурку мы моем для вас языком.
Зато нас не бьют, не бранят нас и не гонят из дома,
Ведь мы не друзья, не опора – услада одна.
Мы в дружбу не верим и преданность нам незнакома.
Да, мы не собаки, но это едва ли вина.
Породистой кошке, изящно скучающей в холе,
Приятная роль: беззаботный счастливый кумир.
Но где ей укрыться от стрел иссушающей боли?
От страха, провалами глаз, заслонившего мир?
Что думать о смерти, на солнце беспечно играя?
Приду на колени, клубочком свернуся во сне.
И только однажды, вступая в обители рая,
Ты, мой повелитель хоть раз не забудь обо мне!
Парижское
Полуосенний тренч, накинутый на плечи,
Полузакатный флёр, прозрачный, как стекло.
Не лги, что все пройдёт и завтра будет легче,
Что там ни говори – прощаться тяжело...
А улицы пусты и шепчутся фонтаны,
Готовясь онеметь на зимний долгий срок,
Французский поцелуй, вспорхнув под сень каштана,
Мне уронил к ногам желтеющий листок.
Что там ни говори, мы знаем: осень близко,
Сентябрь неотвратим, кончается роман...
У летнего кафе для нас играет диско
Старик-саксофонист по имени Арман.
Смахни мне слёзы с глаз, ведь стыдно столько плакать –
Нельзя же полюбить за два обычных дня.
Мне с осенью другой делить и грусть, и слякоть...
Ne m'oublie pas, mon beau, не забывай меня...
Задержка рейса
Погода нелётная, в тучах ревёт ураган,
Обширный циклон отменяет разлуки и встречи.
В плену аэропорта скучает людской океан
И судит наивность надежд электронное вече.
Дождь, кажется, стих, но закрыта пока полоса.
Спасительный кофе остался ещё в автомате.
До нашего счастья дорога всего два часа,
Но всё же тревога вцепляется в сердце некстати.
Вся тяжесть сомнений на хрупкую память легла,
Мохнатою лапой сгребая текучее время.
Железные птицы бессильно простёрли крыла –
Им хочется в небо, а тучи нависли, как бремя.
Клубится тоска, ожиданье заковано в лёд,
Сигнал потерялся, застрял в водяной паутине.
Прости, что не вылетел вовремя мой самолёт,
Прости, что любовь у стихии в немилости ныне...
Волшебница
Есть в лесу чудесная избушка,
Там, наверно много сотен лет
Говорят, живет одна старушка
И её мудрее в мире нет.
В благодатный час перед рассветом
Чуть заря окрасит небосвод
Каждый день, едва проснувшись летом
Утреннюю песнь она поёт.
А потом летит на колеснице
Собирать цветочную росу.
Рядом с ней кружат и вьются птицы
В заповедном сказочном лесу.
Ей смолу свою подарят ели,
А осины горькую кору,
Чтоб зимой она, под свист метели
Их звала к горящему костру.
Чтобы им рассказывала сказки
Старая владычица лесов
И глядит старушка без опаски
На медведей диких и волков.
Говорят, она зимою варит
Зелье из волшебных тайных трав,
Из смолы, что летом застывает,
Из ребячьих игр и забав.
Это зелье, зелье колдовское
Даст любому счастье и покой.
Только мне ни летом, ни зимою
Не найти в лесу избушки той.
Где ж искать чудесную избушку,
Есть ли к ней дороги и пути?
Где искать волшебницу-старушку?
Кто поможет мне ее найти?
На сон грядущий
(The Prince’s Tale)
А помнишь подростка, который сидел до утра,
Читал и мечтал, и ловил в тишине вдохновенье?
Ты снова не спишь, ты, конечно, не спал и вчера –
Уж очень темны и печальны твои сновиденья.
И совесть твердит, что в паденье твоя же вина,
Бегут окровавленных рук и надежда и вера.
Ты строг как всегда – не впервой обходиться без сна,
Но вряд ли тебя привлекала такая «карьера».
Преступник? Герой? Ах, сомкнуть бы глаза хоть на миг!
Работа без чести, борьба без расчёта на чудо...
Детей от войны не укрыть за обложками книг
И всё, что ты можешь – лишь сам быть врагом им покуда.
Бессонница ждёт на фатальном твоём рубеже,
Где верность жестока, стремясь притвориться изменой.
За длинные годы ты с нею сдружился уже.
Как хочется спать... Но нельзя, ради той, незабвенной...
Любовь торжествует над жизнью, повергнутой в прах
Последней мольбой и значеньем предсмертного жеста.
Ты долго крепился, застыв у неё на часах...
Ну что ж, добрых снов – отоспишься теперь наконец-то.
Антагонисту Дюма
Ветер смут, налетев, перепутает светлые пряди,
Конь горяч под седлом, но война горячей стократ.
Вместо имени кличка... довольны монарх и дядя,
Без вины виноватый – так станешь и впрямь виноват.
Месть оскалила зубы и лязгает, крови алча,
Воин Божий один на безбожной своей войне.
Столько минуло лет, ты давно не маленький мальчик,
Только мама всё также приходит к тебе во сне.
Месть впивается в тело когтями, утробно воя,
Чуть накормишь её – снова слышится тот же вой.
А глаза твои – небо тяжёлое, предгрозовое,
Белокурые волосы – мёртвой образ живой.
От речонки Лисс до Ла-Манша четыре шпаги,
Те четыре друга – четыре смертельных врага.
Им нельзя отступить, но и ты не отдашь ни шага –
Слишком страстна их зрелость и юность твоя строга.
Ты был сердцем огня, обречённым сгореть без фальши,
Что назначено Богом – свершится в урочный срок.
Небо ищет твой взгляд в ледяной глубине Ла-Манша,
Тихо гладит прибой бледно-жёлтый сырой песок...
***
Тридцать четыре. Жара
и асфальт раскалён.
Жизнь заблудилась вчера
в лабиринте дворцовых колонн...
Небо нырнуло
в спокойную бледность волны,
Тихо всплеснула
Нева у гранитной стены...
Пот отирают атланты –
намокли их лбы,
Дланью гиганта
натянута упряжь судьбы.
В облачном тигле
вечерняя плавится медь,
Пальцы отвыкли
над струнами праздно висеть...
Сливочно-густо
свернулась молочная ночь,
Факторы грусти –
диван и разбавленный скотч.
Добро и Зло
«Сharmed», Phoebe/Cole
Ты снова горишь и от боли в глазах пелена,
Черты дорогого лица затекают под веки.
Все кончилось так – ты горишь и сдается она.
Финальная точка любви, невозможной вовеки.
Финальная точка мучительно-жертвенных лет,
К ее алтарю принесенных в напрасной надежде.
Как можно смириться, принять, что любви больше нет,
Когда и сгорая, ты все-таки любишь, как прежде?
Да, зло от добра получило жестокий урок.
Нет смысла считаться, кем сделано больше ошибок.
Пенять на судьбу и гадать справедлив ли упрек –
Критерий оценки, увы, недостаточно гибок.
Кто шел до конца, тот остался во всем виноват,
Поверивший клятвам разбит и покинут в несчастье.
И ужас, и боль, и безумья убийственный яд
Огонь уничтожит своей очищающей властью.
На белых одеждах кровавый останется след
И пепел разбитого сердца осядет на крылья.
Ликуй, торжествуй, лицемерный безжалостный Свет,
Достойно ценивший отвагу, борьбу и усилия.
А ты не жалел и не станешь жалеть ни о чем,
Не помня обид и не давших прощенья прощая.
Пусть «зло» умирает, горит непреклонным огнем,
Убийце крича о любви и хранить обещая...
Колыбельная Кавказу
Ночь чернее гроздьев виноградных
Снизошла на пышные сады...
За столом поют в садах прохладных
Напролёт до утренней звезды.
Поднимают глиняные чаши
И твердят за мёдом и вином,
Что любимой нет на свете краше
И щедрее нет, чем отчий дом.
А затем, с весёлой головою,
Лёгким телом чувствуя полёт,
Обнимаясь с мягкою травою
Засыпают крепко, без забот...
Но не спят в бессменной строгой страже,
Общий сон спасая от беды,
Гор высоких сгорбленные кряжи,
Кипарисов стройные ряды.
И горит над всякой дверью крова,
Ясный луч бессонного клинка.
Будет нужно – он припомнит снова,
Как умел разить наверняка.
Спите с миром! Кто изведал горе,
Тем полнее радость пьёт до дна.
Все черно... Луна упала в море,
Опьянев от местного вина...
Павловск
Гуляла в парке дотемна
Бродяжка в рыжем.
Полубезумна, голодна
С лицом бесстыжим,
С хвостом лисицы на плечах,
Побитым молью,
С глубокой мудростью в очах
И тихой болью.
Дрожала, ежилась в пальто,
И терла шею...
Ее встречали, но никто
Не шел за нею.
Не шел сквозь сучьев длинный ряд
На оклик тайный,
Когда она кидала взгляд
Почти случайный...
На ветках жалко и черно
Торчали гнезда -
Они оставлены давно
И плакать поздно.
Но, утирая рукавом
Глаза и щеки,
Она купалась в огневом
Лесном потоке.
Охрипший голос, точно пух,
Носило эхо,
Когда она читала вслух
Стихи Вальехо.
И весь пронизан рыжиной
Лучист и светел
Был Павловск в первый выходной
В осеннем цвете.
