«Созвездие дружбы»
В былые времена, приваженный к издательскому ремеслу, с Божией помощью редактировал я альманах «Созвездие дружбы», что, будучи межнациональным и межконфессиональным изданием, стал воистину явлением в пестром журнально-издательском мире. В эпоху застоя, благую и взлетную для высокого искусства, живущего предчувствием Бога, в Красной Российской Империи, самой читающей в мире и самой романтичной, безсребренной, миллионными тиражами печатались и зачитывались до дыр дюжина толстых литературных журналов, и среди них ныне прозябающий - журнал «Дружба народов»; в эту же пору для узкого многоученого читателя издавались академические и популярные межнациональные сборники, но иркутский альманах, представляющий в одной книжке разом религиозные воззрения, историю, этнографию, фольклор, прозу, поэзию, живопись народов Восточной Сибири, не имел аналогов в России нынешнего, прошлого и позапрошлого века.
В Иркутской губернии ныне особо остро ощущается зловеще тихий, но всеохватный натиск китайских друзей, что обращаются в хозяев байкальского побережья и прибайкальской тайги, кою свирепо вырубают и вывозят в страну Желтого дракона, похожего на желтого демона. Но о сем в ином повествовании; ныне же речь о том, что несмотря на желтого демона, властно шествующего по Сибири и Дальнему Востоку, в Прибайкалье и Забайкалье, слава Богу, царил и царит межэтнический лад. Вокруг Байкала, Ангары и Лены обитают русские, буряты, эвенки, тофалары, для коих Великая Россия - историческая родина, а Восточная Сибирь - малая родина, но по берегам Байкала, Ангары и Лены, вдали от родимой земли живут и прочие народы - славянские, тюркские, германские, угро-финские, - сплоченные в национально-культурные сообщества. Всякое этническое сообщество ратует за обережение и развитие культуры своего народа, родного языка, национальных традиций и обычаев, что находило воплощение и в альманахе «Созвездие дружбы».
Но обережение национальной этики и народной эстетики - не самоцель, не ради лишь этнического сплочения и национального выживания в эпоху глобального космополитического вырождения, а, перво-наперво, - ради того, чтобы добро, заложенное в исконной этике сибирских народов, не сгубилось нынешним планетарным злом, чтобы грядущие поколения не выбросили на историческую свалку высокие и душеспасительные нравственные идеалы - совестливость, некорыстную любовь к ближнему и к родной земле - идеалы, что тысячелетиями свято хранились в национальных традициях всякого народа, пусть не в барствующей элите, а в мудром человеколюбивом и природолюбивом простолюдье.
Россия - летний луг в радужном свечении ярких и тихих цветов - соцветий, созвездий самобытных национальных культур, а посему долг верного сына своего народа, истинного патриота Великой России приложить все творческие усилия для того, чтобы многонациональное российское поле не обратилось в серый, бездушный и бездуховный, космополитический полигон глобалистов, утратив традиционно-культурное разноцветье.
Упаси Бог, если человечество пожрет черный демон ядовито расцветающей в мире дьявольски-порочной, биороботной, жестоковыйной серости, о которой сурово сказал азиатский поэт Олжас Сулейменов: «серая раса - сволочи...» Страшно для мира, когда серой расой в жажде господства и наживы, в шовинистическом помрачении души и разума становится нация, пусть даже по-индюшьи маскарадно обряженная в этнографические перья, потрясающая извращенными религиозными учениями. Ибо у серой расы - черный поводырь, могучая наднациональная сила, в русской публицистике обозначенная, как Мировая Сатанократия, что черным вороном кружит над землей, искушает худобожии народы, сталкивает в межнациональной и междоусобной кровавой брани. Вот почему незримым эпиграфом ко всякой книжке альманаха «Созвездие дружбы» были мудрые и вещие слова о том, что человек, не имеющий в душе нравственных законов, - не имеет национальности.
* * *
Призванный к охране национально-нравственных традиций, альманах был призван и ратовать о возрождении исконных братчинных отношений между народами России. Коль титульная нация, составляющая более восьмидесяти процентов населения нынешней России, - русский народ, то под надежным крылом и созидались и крепли национальные отношения в государстве. В Российской Империи национальная политика строилась на бережном и ненавязчивом отношении к самобытным народным культурам, не забывая и русскую, при сем Россия, будучи государством православным, терпимо и любознательно относилась и к традиционным российским вероисповеданиям. Большевистская кровавая власть начала свое правление искоренением религиозного сознания, отчего духовно пострадали все народы России, но прежде - русский: вспомним со скорбью о православных храмах, глумливо порушенных, молитвенно помянем сонм православных иереев, архиереев, мирян, что за веру Христову обрели мученические венцы от ленинских и троцкистских богоборцев.
Ленинская же власть запустила и адскую машину космополитизации народов России, что на закате прошлого века, на кровавом и мутном рассвете нынешнего набрала адскую мощь, и, в отличие от малых российских народов, почти сокрушила русскую нацию.
Когда щедро вскормленные Мировой Сатанократией доморощенные политики, политологи и журналисты - серая раса - истошно вопили о насильственной русификации малых народов России, то лишь подло подменяли понятия, поскольку народы российские столкнулись не с русификацией - навязыванием русского духа, русского языка, а с русскоязычной космополитизацией.
Русские в последних поколениях подверглись столь опустошительной русскоязычной космополитизации, что и говорить по-русски давно разучились. Болтающие на молодежном сленге и блатном жаргоне, либо говорящие на синтетическом, технократическом языке, что полонен англоязычными варваризмами, редкие молодые русские ныне владеют мудрым, щедрым и украсным, образным, пословично-поговорочным народным языком. С изначалья бешеного XXI столетия космополитизация русского народа обрела зловещие оккупационные формы: двадцать перестроечных лет (!) под неким негласным запретом оказалась сама традиционная русская культура: двадцать лет (!) на российском телевидении не считая почти похороненной программы «Играй, гармонь», не звучали русские народные песни, древние и вечно молодые, не слышалась и русская классическая музыка, не толковали с народом традиционные и талантливые художники и писатели, не русскоязычные, а русские, подобные Василию Белову, Валентину Распутину, Владимиру Личутину. Срамная русскоязычная попса, грязным потопом захлестнувшая теле радиоэфир, оскорбляла, унижала русский язык и русский дух.
Дико, но в государстве русского народа процветал геноцид русского народа; как если бы в Израиле, еврейском царстве-государстве, где исподволь правили бы евреязычные русаки, процветал бы геноцид евреев... И благо, что российские губернии, подобно Иркутской, вопреки властно шефствующей дьявольской космополитизации, посильно поддерживали традиционные культуры, в том числе и русскую, - вспомним ежегодно проводимые в Иркутской губернии осенние Дни русской духовности и культуры «Сияние России», вспомним Международный бурятский национальный фестиваль «Алтаргана» и межнациональный праздник «Караван дружбы». Губернская власть, чудилось, вроде догадывалась, что без традиционной культуры народ, не обретший душеспасительной веры, сгинет в гноище грехов и пороков.
* * *
Царская межконфессиональная политика не ущемляла вероисповедания народов России, и по губернским городам в соседстве с православными церквями красовались мечети, дацаны, костелы, кирхи, синагоги, хотя царская власть, помня о православных, что составляли в позапрошлом веке почти девяносто процентов, опираясь на Православную Церковь, если и ратовала за крещение и облачение во Христа всех народов России, то лишь душеспасительно, ради спасения души в грядущем Царствии Божием. А уж национальных этик власть не токмо не ущемляла, но страстно поощряла, видя в сем и нравственные основы, и великое народное искусство. Хотя всякий сепаратизм, грозящий кровавой межнациональной смутой, власть пресекала на корню...
Но вдруг в российскую власть вломились ленинские большевики... В очерке «Правые и лукавые» я дотошно прописал вражду и перебранку Ленина со Сталиным по поводу российской национальной политики, и ныне лишь приведу выдержки из очерка.
«...Поначалу Ленин и Сталин сходились на идее автономизации - вхождении кучно проживающих народов Империи в федерацию на правах национальных автономий. (...) Позже Ленин, что люто ненавидел великорусский национализм и бережно относился национализмам малых народов России, остыл к «автономизации», склонился к идее Союза независимых государств.
Но большевистская власть, по болезни Ленина негласно отошедшая Сталину, торопилась с автономизацией, ибо ЧК Дзержинского учуяло, что грузинские большевики предприняли шаги, которые в Красном Кремле оценивались, как переориентация Грузии на экономические отношения с буржуазными державами. 12 января 1922 года Иосиф Виссарионович Сталин внес в Политбюро предложение начать подготовку к объединению республик в единое государство на правах автономий, против чего восстали большевистские главари Азербайджана и Грузии, а исподволь и Украины. Члены ЦК компартии Грузии Мдивани, Сванидзе и другие сепаратисты обосновывали необходимость объединения республик в Союз государств, не имеющий надгосударственных органов власти и управления, что предвещало смерть мифического Союза до рождения, сразу после зачатия. Сторонники Мдивани имели сильные позиции в компартии Азербайджана, заручались и поддержкой части украинского партийного начальства. Хитроватые грузинские большевики думали сотворить из Российской Империи нечто подобное нынешнему Союзу Независимых Государств (СНГ), где кто в лес, кто по дрова, где любое государство СНГ нынче - лукавый друг России, завтра - откровенный и яростный враг... Сталин в обширном письме Ленину доказывал, что автономизация республик - удобная, а значит, и успешная система управления народным хозяйством в интересах социалистического строительства. (...) Ленин, Каменев, Зиновьев, Калинин, Бухарин выбранили Сталинский план автономизации, а Троцкий молча выжидал.
В исторических сочинениях о противостоянии Сталина и Ленина вычитал коварный ленинский умысел: «Центробежные силы национального сепаратизма, которые казались Ленину опасными с партийных позиций, вселяли надежду с точки зрения успеха революции, ибо они могли помочь разрушить царскую империю. Поэтому он со всей энергией отстаивал лозунг «о праве наций на самоопределение»; так поступать Ленину было тем легче, поскольку он испытывал глубокое отвращение к великорусскому шовинизму, к царской политике «единой и неделимой России[1]. (Выделено мной, - А.Б.)».
Напомню, в великорусском шовинизме Ленин, Троцкий, Бухарин, как и все местечковые большевики, винили и русских, и обрусевших инородцев, вроде грузина Сталина, грузина Орджоникидзе и польского шляхтича Феликса Дзержинского. Ленин дивился: «Поскрести иного коммуниста - и найдешь великорусского шовиниста... (...) В связи с нэпом у нас растет не по дням, а по часам великодержавный шовинизм, старающийся стереть все нерусское, собрать все нити управления вокруг русского начала и придавить нерусское». Поклонники Троцкого и Ульянова, клеймя Сталина, осудительно утверждали: «насколько чужд был русский национализм ленинской натуре, настолько глубоко он укоренился в характере Сталина... Сталин отождествлял себя с Россией... единой и неделимой (Выделено мной, - А.Б.)»[2].
Коли Ильич восстал против автономизации, коли после затяжного охлаждения вновь идейно сблизился с Львом Троцким, Сталин разочаровался в Ильиче, ибо слыл ярым противником Льва Бронштейна, узрев в сем местечковом еврее врага российской государственности. (...) Сталинскую идею автономизации ленинская гвардия не одобрила, и родилось государство, слепленное из союзных республик. Вольно ли, невольно ли, но Ильич, подобно террористам-бомбистам, заложил бомбу под Российскую Империю, которую лишь Сталин мог удерживать в крепких, диктаторских руках.
В девяностые годы ленинская бомба благодаря тогдашним ленинцам взорвалась, и рухнула Красная Империя, погребя под кровавыми обломками былое величие и благополучие, добытое народом в военном и послевоенное голоде, холоде, в тягостных героических трудах. Словно по завету Ильича, народы отпавших республик, захлебываясь от ненависти к старшему брату, изгнали русских со своих земель, забывая о том, что иным республикам перепали исконно русские земли, забывая о том, что русские ...похоже, на свою шею... помогли иным российским народам выкарабкаться из феодальной тьмы и дикости...».
* * *
После большевистской бесовщины, в тридцатых годах Советская Империя начинает выстраивать межнациональные отношения, где русскому народу выпала великая и жертвенная мессианская роль; но если в Царской России русское мессианство было освящено богоносной, духовно-мистической целью принести в обезбоженный мир Любовь Христову, то в Советской Державе русское мессианство вершилось уже ради торжества социальной справедливости, ради промышленного и культурного развития стран «третьего мира» и окраинных советских республик, что способствовало великому и стремительному хозяйственному, культурному скачку малых народов России, а также избранных народов «третьего мира» от феодальной сохи и бороны к европейской цивилизации.
Словно в традиционной семье, русскому народу красная власть отвела роль старшего брата, коего родители уже не балуют, но впрягают в самую тяжелую работу, а другим народам - роль младших братьев, коих родители (власть) любят, холят и нежат. Забугорные буржуи посмеивались над русскими юродами: мол, Иван-дурак - голодный, холодный, в чиненых-перечиненых портах, но с ракетой, и ракета не ради власти над миром и наживы, как у дяди Сэма, а для планетарного покоя и благочестивого процветания народов мира, укрытых от бесноватого Сэма российским ядерным щитом.
Русский народ, переживший три войны и большевистский геноцид, Божиим промыслом одыбал, обрел былую силу, а российские народы, и особо среднеазиатские, кавказские, лишь за силу да щедрость русских и привечали. Русские ...поверьте мне, прожившему детство и отрочество в русско-бурятском селе... истинно русские, за исключением выродков, искренно любили инородцев и любили порой сильнее, чем соплеменников; а инородцы в имперскую эпоху, царскую и народную, русских, может, и не любили в полную душу, но дружили, чтили, как чтят сильного, отчего нелюбь не зрелась сквозь почтение.
Но, словно дуб, подточенный короедами, рухнула Красная Империя, погребя под обломками величие и мощь; и Америка с Европой злорадно ощутили, что уже нет в русском народе богатырской силы, выбило цвет нации градом лихолетий: три войны и три революции в двадцатом веке - буржуазная в феврале, богоборческая в октябре, криминальная на исходе века; к сему дикий, а потом лукавый капитализм искусил народ дьявольскими похотями мира сего.
И когда на разбойном закате прошлого века враги народа сокрушили Российскую Империю, и русские, сражённые в холодной войне с Западом, поредевшие, павшие в пропасть тоски и отчаянья, ослабли, инородцы тотчас и утратили к русским почтение, и так видна стала ранее затаенная русофобия. А тут еще хмельной и дурковатый правитель искусил суверенитетом...
Народная мудрость гласит: ежели имеете душу, полюбите нас и убогими, красивых нас и дурак полюбит... В межнациональной жизни всё иначе: коль русаки ослабли, то украинные народы России, любившие русских лишь за силу и богатые дары, тут же и забыли про вчерашнюю братскую любовь; и сотни тысяч русских, незащищенных исторической родиной, бежали из бывших советских республик в Россию, бросив нажитое веком, оставив беспризорными и разоренными могилы предков.
Увы, геноцид в мире не завершился жесточайшим истреблением турками талантливого и трудолюбивого армянского народа, геноцид и ныне мрачно шествует по миру и по российской земле. Разрушение Великой Российской Империи (Советский Союз), кое произошло по велению русофобского Запада, породило жесточайший нацизм и расизм в бывших республиках Средней Азии, Закавказья, Прибалтики, а позже нацизм с фашизмом вспыхнул и в Малороссии. Нацизм, расизм в ельцинские времена - «бери суверенитета, сколь слопаешь» - выплеснулся в ненависть к русским, кои не один век жили с российскими народами в любви и с любовью созидали в их землях города и села, заводы и фабрики, гидростанции и теплостанции, научные центры и университеты.
Русские могли ветхозаветно, где око за око, свирепо мстить инородцам, что толпами бродили по Руси в поисках черной работы, но не жаждет отмщения православная душа, нет злобы в русском народе, христиански смиренном и терпеливом, быстро забывающим обиды, всегда готовом отдать последнюю рубаху ближнему, а чужестранцу так и прежде брата единокровного. Не случайно у русского народа и любимый сказочный герой - Иван-дурак, предтеча христианских святых, подобных блаженному Василию, коим на Руси возводились храмы Божии.
И если случались и будут случаться стычки отчаянных русских с иноземцами, особенно из Средней Азии и Закавказья, то явления эти - болезненный нарыв и по отношению к угнетению русских в бывших республиках Советского Союза лишь горькая капля в море людских страданий. А российская либеральная пресса, - «серая раса» с черным поводырем - словно не видя русского горя, со страниц газет, с телеэкранов, в «мировой паутине» уж четверть века настойчиво требует от русского народа покаяния в грехах перед другими народами России, и ведь русские сплошь и рядом каются - внушили, ну, а кто же покается перед русским народом?.. Или только русский народ, в отличие от других, сам повинен в своих великих скорбях и потерях?..
В добрые застойные лета при отечески бережном, мудром и праведном кремлевском регулировании межнациональных отношений завязывались братские и даже семейные отношения русских с другими российскими народами, хотя и с древним и вечным русским желанием освободить, накормить, напоить, обуть, одеть, согреть весь мир, хотя и с ролью старшего брата в семье народов, когда власть особо любит младшего брата - народы России, а старшего - русский народ - вынуждает верно служить младшему, и служить с жертвенной любовью, не жалея своей жизни.
Русские люди межнациональные отношения строили не с лукавой декларативностью, а натурально - искренне, в полную, отпахнутую, любящую душу, и, очарованные некорыстной любовью, случалось, любовью отвечали и малые народы. Дай-то Бог былой духовной силы русскому народу, а чтобы братские народы любили русских не за силу внешнюю и властную, но за силу Христовой любви к ближнему, где нет ни эллина, ни иудея, где есть лишь братья во Христе.
Но... миновало лихолетье, и русский народ вдруг очнулся, вдруг чудом чудным, промыслом Божиим стал вздыматься с колен, набирать силу, и утихомирилась былая инородческая ненависть к русским. Да и какая ненависть, коли инородческие сыны сами хлынули в российские земли; иные чтобы обогатиться, иные чтобы черным трудом заработать у русских хоть жалкие гроши на жизнь.
Ныне, когда Россия вновь набирает мировую силу, и бывшие народы российские - теперь ближнее зарубежье - опять почтительно клонят головы перед русскими, и опять будут целовать, обнимать, и, может, однажды пред дьявольской харей мирового хама даже невольно возлюбят русских - любовью одарят за любовь.
Русские и буряты
Бурятские мотивы
Я родился и вырос в лесостепном, озерном Еравнинском аймаке, что покоится на северо-востоке Бурятии; и в селе Сосново-Озерск, где канули в тихую заводь детство и отрочество, причудливым клубком сплелись русские и бурятские обычаи, обряды, речения, ибо выросло село от слияния двух старожильческих поселений: приозерной деревеньки Сосновка и степного улуса Улан-Еравна[3].
А ранее Сосновки в 1675 году подле Еравня-озера (в будущем - озеро Большая Еравна), на крутом яру, в народе прозванном Красная горка, казаки основали Яравнинский острог. Когда на берегу Яравня-озера осели русские, в здешние земли явились и хори бурятские роды, бежавшие с реки Онон, спасаясь от воинственных тунгусов из рода улят. Мой земляк, литератор Петр Калашников писал в очерке о Еравне:
«...Вытеснив часть обитавших здесь тунгусов на север - на Витим и в Баунт, - и ассимилировав другую их часть, хори буряты родов хубдууд, батанай, хоасай, бодонгуут и других родов закрепились на этих землях. Занимаясь скотоводством, они в поисках кормов для скота кочевали» по урочищам вдоль реки Уды, «по лесным падям, по степям вокруг многочисленных еравнинских озер, вдоль больших и малых рек, меняя места стоянок в зависимости от времени года: зуhалан (летник), наморжан (осенник), геелжон (зимник). До середины XIX века еравнинские буряты не заготавливали корм для скота, и тот находился на тебеневке (зимняя пастьба. - А.Б.). Войлочные юрты и другой скарб при перекочевках возили волоком на лошадях. Строить деревянные дома, мастерить телеги и сани начали с поселением русских. Промышляли охотой на диких зверей, добывали лесных и водяных птиц, рыболовством не занимались».
Восходящие от первобытнообщинного к феодальному строю, другие бурятские племена - эхириты, булагаты, икинаты, хондогоры, табунаты, - кочевали вокруг Байкала. Страдавшие от разорительных и опустошительных набегов мунгальских и маньжурских воров и разбойников, в надежде обрести защиту у острожных русских казаков, бурятские племена били челом государю, слезно просились под руку белого царя, суля справно платить ясак в государеву казну. А когда царь-батюшка изволил принять в российскую семью народов, ясашные буряты плечо о плечо с русскими казаками оборонялись от мунгалов.
Кочевали в Яравне тунгусы, а вначале семнадцатого век пришли казаки, срубили Яравнинский острог, а уж потом кочевые буряты вокруг осели; а посему русские историки-народоведы, в отличие от бурятских, утверждали, что в Еравне были исконно тунгусские земли, а уж со второй половины семнадцатого столетия стали русско-бурятские.
Еравнинский аймак ...по-русски Яравня[4], по-бурятски Ярууна... столицей коего стало село Сосново-Озерск, граничит с Хоринским аймаком, издревле населенном представителями древнего бурятского рода хори, диалект которого в основе национального бурятского языка. Я вырос русско-бурятском селе, и у нас пели песню на стихи Василия Байбородина, дальнего родича моего: «Резвится средь гор голубая Уда, /На пастбищах сочных пасутся стада... В цветных полушалках луга и поля, / Еравна, Еравна моя!.. Народ - богатырь в нашем крае живет. /Под солнцем свободным он счастье кует. / И русский с бурятом одна здесь семья, / Еравна, Еравна моя...»
Исконное ремесло бурят северо-восточной лесостепной Еравны - животноводство: коневодство, скотоводство овцеводство, рухнувшее вместе с Красной Империей. Еравна - земли чабанов, скотоводов и скотогонов, перегоняющих на забой крупный рогатый скот из аймака в Читу либо Улан-Удэ. Коль северо-восточные скудные почвы на вечной мерзлоте были малопригодны для пашенного земледелия - для выращивания хлебов, то и русское старожильческое население Еравнинского и соседних аймаков вынуждено было заниматься скотоводством: изредка - овцеводством, чаще - выращиванием молодняка крупного рогатого скота и молочным животноводством.
Я прожил в Еравне от рождения и до совершеннолетия, а потом навещал родное село; поначалу ежегодно, потом всё реже и реже - жизнь закручивала в суетной круговерти, словно в мутном омуте. Но, бывало, извещу одноклассника и друга Владимира Климова и рвану в Сосново-Озерск; попутно навещу и Степана Андриевского, братана по материнской ветки, и его сыновей, что обитали в селе Погромна; там доживал свой долгий век мой дед Лазарь Андриевский.
В Еравне десятка три озер, из них пять-шесть рыбных, а три крупных, многоверстных, где мы с родичами удили, добывали окуня, сорогу, а, случалось, и щуку... Родителей моих, правда, уже нет в живых, Царство Небесное им, а близких и дальних родичей тьма, в каждом третьей сосново-озерской избе - Байбородины. В сокрушительные, погибельные девяностые и нулевые годы гостил в Сосново-Озерске с тяжелым сердцем, - больно было смотреть земляков, особенно русских: безработица, пьянство, отчаянье... Буряты жили покрепче - у них, слава Богу, сохранялась национальная, племенная, родовая взаимовыручка; а вот русские, к прискорбию, растеряли общинность, братчинность... Ну, Бог даст, и у русских еще не вечер, еще не ночь, и, по пророчествам православных старцев, русский народ еще ждет великий рассвет...
Коль судьба, что в руце Божией, так сложилась, и я вырос среди лесостепных бурят, словно среди единокровных братьев, и в роду имел бурятскую ветвь, коли жил с бурятами ладно, то в ранних моих сочинениях ...воистину степные ветровые песни... звучали и бурятские мотивы, ибо этические, эстетические начала, заложенные в детстве, отрочестве, ранней юности созидают душу, а детские, отроческие впечатления писателя - обычно в основе стержневых сочинений, даже если и писатель, минуя младые лета, живописует матёрую жизнь лирического героя. Но мой роман «Поздний сын» - о детстве; вернее, через судьбу деревенского парнишки, через детскую душу и детское разумение дана картина рода и народа. А в повести «Белая степь» - хмельная, озорная, шальная юность...
В романе «Поздний сын», в повести «Белая степь», в избранных рассказах запечатлелась восхищенная, а порой и сострадательная любовь сочинителя к землякам, к малой родине Еравне, где три столетия жили душа в душу две языковые и обрядовые стихии - русская и бурятская, тесно сплетаясь, но не сливаясь.
Валентин Распутин в предисловии к роману «Поздний сын» писал: «На перо Анат. Байбородина повлияло еще одно. Он вырос в смешанной русско-бурятской деревне. И как люди в ней дружили и роднились, так роднились и языки. У Байбородина есть роман «Поздний сын» (в начальных редакциях - повесть «Отхон»). Отхон с бурятского - последний сын, заскребыш. Ну и почему так бы и не сказать, почему потребовалось обращаться к чужому слову? Да потому, что в результате долгого и сложного взаимодействия языков это слово выделилось и сделалось общим, для автора его употребление совершенно естественно, как и употребление других слов, с которыми читатель встретится в этой публикации. Тут не нарочитость, не прием, а вошедшее в плоть и кровь автора и его героев языковое бытование. Ни русскому, ни бурятскому языкам вреда оно не несет...»
Действие повести «Белая степь» ...в ранних редакциях: «Елизар и Дарима»... разворачивается в благоуханной земле - хангал дайда, в белой степи - сагаан хээрэ. Зачин повести таков:
«...Голубоватой степной дымкой наплывали в память Елизара сухие забайкальские увалы, за коими синела тайга; широко отпахивались долины рек и озер; и зрело памятливое око аймачное село Сосново-Озерск, где в братчинных помочах и потешном, балагуристом ладу жили русские - рыбаки да таежники и буряты - чабаны да охотники, где вешним жаворонком отпела его юная степная страсть к раскосой и скуластой, что в долине целовалась с желтоликим солнцем».
Про «целовалась» - переложение двух строчек из стихотворения известного бурятского поэта Намжила Нимбуева, отичи и дедичи которого жили в селе Устъ-Эгита, что неподалеку от села Сосново-Озерск. Далее в повести - толкование: «Стихи, похожие на короткий и счастливый летний сон, так потрясли Елизара ...потрясла и ранняя смерть Намжила... так согласно и счастливо легли в Елизарову душу, что порой казалось: стихи испелись из его грустного и ликующего духа, вызрев долгими и осветленными иркутскими ночами; и так стихи разбередили тоскующую суть, что Елизар не удержался и переписал их для Даримы».
Повесть украшают два белых[5] стиха Намжила Нимбуева. Начальное:
«Будь у меня голос, - /Атласный, гортанный, / Словно гарцующая / На цыпочках сабля, /Пел бы о бурятках, / Коричневых, как земля, / Об алых саранках, / Сорванных на скаку, /О пылающем солнце, / Запутавшемся в ковылях... / Будь у меня голос».
И созвучный начальному другой стих:
«Здесь женщины смуглы - /Они в долинах целовались с солнцем. /В них молоко томится, / Мечтая жизнь вскормить. / А брови гнутые над изумленьем глаз - / Как ласточек стремительные крылья...»
В коротком сказе из повествования «Путевые вехи» я подробно описал историю рождения, издания сей повести, и ныне приведу отрывок:
«Когда повесть узрела свет, Валентин Распутин, скупой на похвалы, вдруг похвалил:
- Толя, ты пишешь, как Лев Толстой...
У меня аж голова пошла кругом, от волнения в жар кинуло, но Распутин, лукаво улыбнувшись, добавил:
- Правда, у Толстого сноски с французского, у тебя - с бурятского.
Верно подметил: от запева «Би шаамда дуртээб»[6] да слёзного прощания в повести пылали степными цветами-саранками бурятские речения...»
«Белая степь» («Елизар и Дарима»), легко догадаться, - о красивой юношеской страсти русского паренька из семейщины[7] и девушки из древнего бурятского рода Хори. Но любовь в повести - лишь внешний повод отобразить мудрость и художественное величие народных культур двух народов, созвучных лесостепной забайкальской природе, в их этически взаимообогащающем, а порой и сложном взаимодействии.
В художественных произведениях интернациональной советской эпохи, где отображались межнациональные любовные отношения, любовь одолевала национально-этические предрассудки, - так говаривали в советскую пору, ибо любовь якобы выше нации. (В обезбоженной дворянской, а потом и народной литературе Любовь - имя Божие - кощунники святотатски снижали до страсти). Но в повести «Белая степь» страсть не одолела межнациональные крепостные стены, не увенчалась обручальными кольцами, как в идиллических, куртуазных романах и сладких сказках, а завершилась лирическая повесть печально, но... светло:
«Не радуйся нашедши, не плачь потеряв, - вот заповедь, тогда еще неведомая Елизару, отчего ликующими были его дни и ночи, отчего так стремительно пришла расплата и отчего она была такой мучительной; но, как говаривала тетка Ефимья, сердце заплывчато, обида забывчата: Елизар, покинутый Даримой, страдающий, все же не высох на корню, другая припала к сердцу, и была она одного с Елизаром роду и племени; а благоуханная цветочная земля - хангал дайда, и белая степь - сагаан хээрэ, и смуглая девушка, скачущая от березы к синеватому месяцу, поминались уже как сон, красивый и счастливый сон, в котором уже не таилось злости и обиды».
Прочитав повесть «Белая степь» («Елизар и Дарима»), кандидат филологических наук Мария Хадаханэ писала в статье «О любви - жарко, о дружбе народов - бережно»: «Я родилась и выросла в бурятской семье, а потому с интересом прочитала повесть Анатолия Байбородина «Елизар и Дарима» в альманахе народов Восточной Сибири «Созвездие дружбы» (...) В тексте мелькают бурятские словечки: бухэлер, бахалдэ, хама угэ, худларить, бурун, хубун - все к месту. Издавна живут рядом буряты и семейские староверы - это их родимая общая земля матушки Сибири. Подробно описаны быт и привычки деревни. (...) Такую тонкую тему межнациональных взаимоотношений иркутский писатель Анатолий Байбородин решает бережно и деликатно, утверждая народные идеалы любви полновесным сочным талантливым народным словом».
* * *
Более глубокое осмысление и основательное изложение русско-бурятских взаимоотношений - хозяйственных, народно-обрядовых, речевых, религиозно-мистических - в романе «Поздний сын», который, уже поминалось, в начальной редакции именовался «Отхон», что у бурят и у русских в забайкальском говоре означает - младший сын в семье, обычно самый любимый у стареющих родителей. Повествование во второй редакции вышло отдельной книгой в московском издательстве «Современник» тиражом в тридцать тысяч и разошлось по всей тогдашней Российской Империи. Помню, мой роман «Боже мой» увидел свет в «Роман-газете» миллионным тиражом, а тридцать тысяч - малый тираж в былой читающей России и великий в нынешней России, жаждущей хлеба и зрелищ, когда писатель, издатель не ведают, куда девать и жалкую тысячу экземпляров.
В романе «Поздний сын», подобно и в повести «Белая степь», - лесостепное, притрактовое село Сосново-Озерск, где художественно замысловато сплелись русские и бурятские обычаи, обряды и здешний говор. Прототипом героини романа стала добрая, мудрая старуха Бадмаева, кою по-деревенски величали бабушка Бадмаиха; и жила старуха вначале со стариком, а когда дед укочевал в небесные урочища, - со старшим сыном и невесткой.
Эдаких, доживших до глубокой старости и осознавших, что все на земле суета сует и томление духа, по-бурятски величали шабаганца. Старухи отходили от суетных земных дел, готовились явиться небожителям, и среди прочих приготовлений к верхнему миру стриглись наголо. В русском забайкальском говоре это слово, благодаря образному сопоставлению, обрело второй смысл: шабаганцой ласково дразнили малых чад, которых тоже стригли налысо под-Котовского, и если душа старухи уже обитала в ангельском мире, то малое дите, не набравшись взрослых грехов и пороков, еще пребывало в ангельском мире.
К сему обычно старый и малый казались сельским жителям шибко уж чудными, а посему величание шабаганца имело и шутливо-ласковый оттенок, а порой и свято почтительный, словно при обращении к юродивым Христа ради, убогим, у Бога пребывающим уже в земной юдоли.
* * *
Воспев бурят в повествованиях, за пятнадцать лет, увы, не смог я напечатать в родной Бурятии даже малой книжки в мягком переплете, хотя о ту советскую пору казенные издательства были в силе, издавали тьму книг и сказочными тиражами. Бился, колотился в издательские двери, но всё безпрокло; при встречах обнимали, целовали бурятские писатели, похвально хлопали по плечу, а во хмелю, случалось, обещали, но спохмелья посулы забывали... Обреченно сообразив, что в родной Бурятии книгу сроду не издам, поселился в Иркутске, с коим сроднился еще в студенчестве.
Случилось в моей творческой судьбе и не художественное обращение к бурятской теме, - научно-популярное... На заре горбачевской перестройки сподобился я редактировать «Литературный Иркутск», - газету, что до меня уже обрела державную славу, как русское православно-монархическое издание. Монархизм ...уточню, народный, не дворянско-аристократический... был созвучен моему мировоззрению, хотя я с поклоном относился и отношусь к великим достижениям бывшей Советской Империи, в том числе и в области межнациональных отношений. Благодаря жертвенной любви русских к инородцам, малые народы Российской Империи стремительно из феодально-патриархального мира вознеслись к европейской цивилизации; благодаря русским художникам - писателям, живописцам, композиторам - искусство малых народов, зазвучавшее по России, в двадцатом веке услышал мир.
Так вот, в русском национальном издании, каким являлся «Литературный Иркутск», мною был выпущен номер, полностью посвященный бурятскому этносу, где в числе геополитических, историко-этнографических, лингвистических исследований были представлены и работы некоторых бурятских историков, этнографов с крайне полемическими выводами о насильственной русификации бурятского населения. Выпуск «Литературного Иркутска», посвященный бурятскому этносу, имел большой читательский успех в научных и творческих улан-удэнских кругах. Редакционный совет газеты выступил со встречным предложением о выпуске бурятскими учеными и литераторами подобного издания, посвященного русскому этносу, где бы выразились разные точки зрения о мировом значении русских; но, увы, бурятская элита на сие предложение не отозвалась.
Размышляя о взаимовлиянии культур, русской и бурятской, вспомнил, что русский фольклор нам, русским студентам филологам и журналистам Иркутского государственного университета, преподавала профессор Надежда Осиповна Шаракшинова, труды которой стали явлением бурятской фольклористики. Не русской, а бурятской... Ранее, когда вначале семидесятых годов прошлого века довелось мне учиться в педагогическом институте имени Доржи Банзарова, курс старославянского языка читал известный бурятский ученый ...к сожалению, выпала из памяти его фамилия... исследования которого достойно были представлены на научных форумах даже и в гуманитарных вузах славянских республик. Бурятский филолог вспоминал, что на славянском научном форуме превосходил славянских ученых в знании старославянского языка.
Взаимовлияние, взаимопроникновение русских и бурятский обрядов, обычаев, наречия я описал в своих повествованиях, что узрели свет в книгах «Не родит сокола сова», «Озерное чудо» (Издательство «Вече». Москва, 2011, 2013); а трехвековое взаимодействие бурятской народной этики и русской, кое выразилось даже в религиозно-мистическом сближении, я сподобился запечатлеть в повести «Белая степь».
«...Похоже, за принятые муки, за бобылью старость степняки повеличали ее священной березой - онго хухан, и понесли на табисун[8], свои дары и шаманские мольбы; здесь буряты давали и себе, и коням отдышку; спешивались, сползали с телег и сёдел, привязывали к березовому суку тряпицу или клок волос с лошажьей гривы, потом, кинув под комель медный пятак, папиросу, садились, подмяв ноги под себя, и просили у небожителя, якобы незримо кружащего над берёзой, легкого пути и удачи. А уж после, плеснув на опутавшую комель иссохшую траву глоток огненной воды, сами выпивали с духом на пару; но перед тем, как пригубить медную чарку, макали палец в водку и брызгали на все четыре стороны степного света.
Пошаманив, отпотчевав степноликого идола - бурхана-небожителя, трогались и тянули нескончаемую, как степь, бурятскую песнь, где поется обо всем, что тихо проплывает перед дремлющим взором.
Русские мужики, взросшие без спасительной веры Христовой, но суеверные, ведом не ведали про нашепты-заклинания, что бормотали старожильные буряты, смиренно cцепив иссохшие бурые ладони, а не ведая, все же почитали березу священной и старались хотя бы подпоить, задобрить сребролюбого пьяницу-бурхана: мол, русский Бог нам завсегда поможет, а ежели еще и бурятский подсобит, дак, паря, не жись пойдет... малина охальная. Молодым русским бурхан на таёжном хребте и степном увале - повод «взбрызнуть», выпить, хотя, бывало, и потехи ради пошепчут, ернически закатывая глаза: «Шани-мани на бурхане...» Но пожилые русские не признавали шаманских болванов, и, сроду не забывающие святоотеческую веру, сотворив Христову молитву перед дорогой, молча проезжали мимо березы; иные, чураясь суеверий ради Христовой веры, еще и ворчали: де, и что за духи, ежли водку жрут, табак курят, серебро и тряпьё любят?! может, им ишо и голу блудню под берёзу посадить?!»
Всё же большинство русских останавливались перед табисунами лишь из почтения к народным обрядам и обычаям земляков, из любви к земле, что и для русских, и для бурят стала родной. Позже русская образованщина увлекалась буддизмом, как философской этикой и мистическим учением, а среди бурят, предки которых не ведали крещения, вдруг появлялись истинно воцерковленные православные люди. Неисповедимы пути Господни...
Русские и буряты в царские века
Имперское сращивание русского народа с бурятским было долгим, сложным, и не завершилось и поныне... Образ забайкальца, русского и бурята, вызрел в нынешнем обличии путем трехвекового этнического, этического, языкового и хозяйственного взаимодействия двух народов. В начальной главе я уже толковал о старшем и младшем брате в имперских межнациональных отношениях, когда старшего (русский народ), уже заматеревшего, не балуют благами, но загружают тяжким трудом, а младшего (малые российские народы) нежат и балуют. А посему царская власть до заселения русскими Прибайкалья и Забайкалья щедрой имперской дланью раздала земли здешним народам, в основном бурятам, коим по имперским опять же замашкам благоволила более, чем русским поселенцам. Словом, русские, что осели за Байкалом, вынуждены были арендовать у бурят земли под пастбища, сенокосы и пашни, в чем и выразилось хозяйственное взаимодействие двух народов.
Русские казаки и крестьяне, прикочевавшие в Забайкалье из коренной Руси, чтобы выжить и прижиться в лесостепях, перенимали у здешних бурят скотоводческие, охотничьи и житейские навыки.
Литератор и этнограф Николай Ядринцев писал: "В домашних делах и обычаях русское забайкальское население немало усвоило изделий, обычаев, поступков и сноровок бурятских... Русские бабы, по примеру буряток, шьют по-бурятски "яргачи" - козлиные или тарбаганьи шубы, у которых на груди вышиваются шелком разные узоры и передняя пола делается шире исподнёй, при опоясывании накладывается наверх другой полы, застегивается на боку шеи, так что пола покрывает грудь. У бурят русские заимствовали уменье и обычай выделывать пуговицы и корольки из разных костей. У бурят они заимствовали все принадлежности седлания лошадей, удержав и названия бурятские... Подобно бурятам русские "сидят арака" - видно, только не из кобыльего молока, но по всем правилам бурятского винокурения, усвоив притом и бурятские названия этих орудий. По примеру бурят русские приготовляют "секшу", т. е. варят кровь животного... смешивая с жиром... верят в бурятское шаманство...".
Если русские, осваиваясь в забайкальских лесостепях, учились здешнему скотоводству, здешней промысловой охоте, то «буряты - писал славный сибирский этнограф Фирс Болонев, - воспринима[ли] у русских (...) их богатый опыт в хлебопашестве, в строительстве домов, хозяйственных помещений и в сенокошении. (...) Буряты выучились у русских пахать землю, зато в свою очередь русские переняли у них искусство орошения и восприняли утугование лугов, т.е. прием, сочетающий удобрение лугов навозом и одновременно их орошение. О постепенном переходе на оседлость в хронике Вандана Юмсунова сказано: «Хоринцы примерно с 1820 года стали строить русские дома и зимовья (...), они оказались пригодыми для того, чтобы в зимнее холодное время оставаться самим в удобстве и тепле и защищать от холода новорожденных и младенцев». В бурятском быту расширилось употребление металлов, изделий российской мануфактуры. Постепенно возникает потребность в русских тканях, в бурятском костюме "наряду с сохранением его традиционного покроя началась некоторая модификация под влиянием русской одежды". А со временем "русская рабочая одежда, удобная для земледельца, появилась у рядовых улусников. Семейские в свою очередь тоже переняли у бурят кое-что из одежды и обуви (зимняя шапка, унты)... Существенно дополнился и пищевой рацион коренных народов, в котором значительную роль стали играть хлеб и овощи".
0б истории бурятского хлеборобства в долине реки Тугнуй в начале ХІХ века можно судить даже по челобитной харашибирских крестьян, где пишется, что, начиная с 1808 года, буряты на левом берегу Тугнуя "ежегодно делают распашки земель", что потомки тайши Бадмы Павлова и буряты, прикочевшие в Тугнуй с долин реки Уды, Кижинги, Ильки и "других разных мест" были "способными владеть сохой".
Павел Миловецкий, этнограф позапрошлого века, в очерке "Иргынское селение в Забайкальской области" описал крестьян поселья Беклемишево, где изрядно крещеных бурят чтут святого угодника и чудотворца Николу, где буряты занимаются хлеборобством, ибо выгодно: "открытием амурских дел потребовался большой запас хлеба для сплавов на эту реку" и буряты "сами собой", без понукания занялись земледелием. Если в 1857 г. было ими посеяно хлеба 19344 четверти, то в 1858 - 33971 четверть».
Летописец Хоринского аймака Вандан Юмсунов сообщает, что в ХVIII-ХІХ веках буряты, "наставляемые русскими", начали сеять ярицу, рожь, пшеницу, овес, ячмень. "Таким образом, научившись сеять разных родов хлеб, хоринский народ понял, что это весьма полезно".
Сибирский историк Валентина Синелькова писала: «Русский крестьянин сыграл главную роль и в земледельческом освоении Забайкалья. Это он с топором и с сохой поднял вековую целину его горно-таежных и степных мест и показал прекрасный образец стойкости, трудолюбия, мужества и бескорыстия. В освоении новых земель им затрачена колоссальная энергия, выработаны трудовые традиции, накоплен большой хозяйственный опыт. Здесь он быстро устанавливает прочные хозяйственные и бытовые связи с коренным населением. Крепнет их дружба, усиливается их взаимное культурное влияние...».
Русские забайкальцы с великим почтением относились к бурятам, и, будучи православными христианами, снисходительно относились к их языческому шаманизму, ибо Господь непосвященных принимает по нраву, а нрава степняки были доброго и хлебосольного... Помянутый выше этнограф Павел Миловецкий вслед за декабристами похвально писал о моральном облике брацких людей: "Буряты справедливы и сострадательны; в каждом человеке, кто бы он ни был, они видят прежде всего человека, которому в случае надобности необходимо подать помощь. Уважая истинное достоинство в других, они требуют такого же уважения и к себе".
Дмитрий Павлович Давыдов, смотритель Верхнеудинского уездного училища в 1848 году сочинил стихотворение «Думы беглеца на Байкале»; и стих воплотился в любимую русским народом песню «Славное море - священный Байкал»; так вот Дмитрий Павлович, живший в казачьем граде Верхнеудинске, нынешней столице Бурятии, писал с почтением к степному народу: «Знакомый с нравами бурята, я чтил его привычки свято...».
Русские старожилы и дружили с брацкими насельниками Забайкалья, и роднились, отчего и пошли поболты - забайкальцы смешанных (поболтанных) кровей, а так же гураны, карымы - русские, в роду коих были и буряты, и, возможно, тунгусы. В Иркутских епархиальных ведомостях писалось: «Все жители Тункинского ведомства радушны и гостеприимны: русские казаки и крестьяне очень сблизились и даже сроднились с иноземцами, отдают дочерей своих за «ясашных», равным образом у них берут и говорят все вообще по-монгольски...».
* * *
Русские забайкальцы межуются на сибиряков, что в сих землях с начала XVII столетия, и на старообрядцев (семейские в Бурятии, «поляки» в Забайкальском крае), что переселились в Сибирь из южно-российских земель в середине XVIII века; и староверам вначале надо было ужиться с русскими сибиряками, кои для них были никониане поганые. Напомним, в IX веке Православие спасительно явилось в Русские земли от греков, из Царь-града, так величался Константинополь, столица Византийской империи; но к середине XVII века выяснилось, что богослужебные книги испроказились от темного, полуграмотного переписывания, а церковные обряды не обереглись в изначальном виде, в коем явились в языческую Русь из греков. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович затеяли исправление книг и церковных обрядов, дабы выровнять их с древнегреческими, дабы Русская Православная Церковь стала Вселенской, а греческая Церковь уже пала, войдя в церковные сношения с еретическим католицизмом. Увы, добрыми намерениями вымощена дорога в ад: книжная правка, обрядовые перемены патриарха Никона не глянулись поборникам древлеотеческих обрядов, и те взбунтовались, породив церковный раскол и старообрядчество. Отныне, по словам святого Серафима Саровского, по бурному житейском морю плыл оснащённый корабль - Русская Православная Церковь, где спасался русский народ, а следом, заливаемый волнами ереси, вервием привязанный к русскому кораблю, плыл и жалкий челнок, где страдала горстка раскольников, обозвавших себя староверами... Если правящая Церковь многажды соборно подтверждала благодатность, спасительность и староверия, то староверы почитали правящую Церковь сатанинской, а прихожан за никониан поганых, с коими ревнителям древлего благочестия тяжкий грех даже сесть за един обеденный стол[9].
Вот почему семейские и поляки не уживались в деревнях и селах с тамошними сибиряками, что сплошь молились в церквях Московского Патриархата; а не уживаясь, древлеверы селились обособленно, жили замкнуто от сибиряков. Этнограф Георгий Осокин в очерках «На границе Монголии», изданных в 1906 году в Санкт-Петербурге, писал: «...Сибиряк относится к семейскому в большинстве безразлично, или с некоторым недоверием, семейский же не скрывает своего полного неуважения, а также и презрения к сибиряку (Курсив мой. - А.Б.)».
Трудно староверы сближались и с бурятами... Если сибиряки уже два века жили бок о бок с бурятами и сжились, сдружились, то староверам пришлось строить межнациональные отношения сызнова, без помощи сибиряков. Выходец из староверческого села, писатель Илья Чернев в романе «Семейщина» изобразил изначальные неприязненные отношения между бурятами, старожилами Тугнуйских степей, и староверами, что осели в здешних землях: «... Исконные жители этих мест буряты-степняки давным-давно заняли лучшие земли под пастбища для своих многочисленных стад. Семейщина (...) выходила на запашку бурятских земель вооруженными отрядами. С кровью и боем уступали буряты свои земли, но постепенно смирились».
И даже сдружились; и без сей дружбы, без заимствования у бурят скотоводческих, охотничьих, житейских навыков и знания забайкальской природы семейским бы сроду не выжить. Елена Тихонова, забайкальский ученый-фольклорист, в очерке «Отражение этнокультурного взаимодействия русских и бурят в фольклоре старообрядцев Западного Забайкалья» писала: «В фольклоре старообрядцев, отражающем этнокультурные взаимоотношения семейских с коренным населением, устойчивым является мотив дружбы семейских и бурят. (...) У многих семейских были свои... друзья-буряты, которые приезжали в гости к одной конкретной семье и в другие семьи никогда не заходили. Как правило, это были буряты, с которыми данная семья имела различные хозяйственные отношения (аренда земли, выпас скота, продажа зерна, покупка шерсти)[10]. (...) Все рассказы старообрядцев, содержащие в своей структуре мотив запрета на прием пищи за одним столом, на пользование одной посудой с иноверцами, однотипны: пищу буряты принимают не за общим столом, а на стуле/лавке/табуретке; в каждой старообрядческой семье для них имеется специальная посуда - кружка/чашка/миска; буряты на это не обижаются, так как понимают, что за этим стоят религиозные убеждения семейских, а не личностное отношение. Во многих рассказах, записанных от современных старообрядцев и содержащих мотивы дружбы с бурятами и обязательного угощения, присутствуют и мотивы, характеризующие хозяйственные взаимоотношения семейских и бурят: семейские арендуют у бурят землю, буряты пасут скот семейских, семейские рассчитываются с бурятами хлебом...».
Ранее упомянутый забайкальский этнограф Фирс Болонев в книге «Семейские» писал: «Одной из тесных форм общения русских и бурят являлась отдача русскими крестьянами части своего скота на летнюю пастьбу бурятам, имеющим земельный достаток. Сближало и заимочное землевладение, а так же аренда земли у бурятского общества. Редкий русский хозяин не угонял свой скот на летние бурятские пастбища. (...) Многие семейские крестьяне имели заимки на землях принадлежащих бурятам. Там заводили себе нукеров[11]. Малоземелье в русских семейских селах заставляло арендовать свободные земли у бурят».
В конце шестидесятых, отработав два года в аймачной газете «Улан-Туя», чудом угодил я в республиканскую газету «Молодежь Бурятии», и, помню, в те лета гремел по республике, по Красной империи, по миру Лхасаран Линховоин, оперный певец, исполнитель русских и бурятских народных песен; так вот Лхасаран Лодонович, к сим дарованиям еще и литератор, писал, что буряты «в процессе вынужденного общения... убеждались, что эти русские, такие же простые люди труда... Стали появляться у многих бурят „тала", каковое слово в бурятском языке означает „любимый друг". У них устанавливались с ними самые искренние и дружеские отношения, они ездили друг к другу в гости, одаривали гостинцами, оказывали трудовую помощь.»
В любви и дружбе нам хама угэ[12], бурят ты или русский... В детстве и отрочестве водились у меня приятели-буряты и друзья-буряты; и среди них самым задушевным другом был Баясхалан Санжимытыпов, одноклассник и сосед, которого я, похвалюсь, подчалил к лодке, когда тот, нырнув с кормы, начал тонуть в озере. В старших классах, а потом в университетские годы и после дружил и с одноклассником Ярославом Николаевым; и если Баясхалан был, очевидно, восточный хори-бурят, то Ярослав - из западных бурят, среди коих и русским ведомы племена хондогоров, эхиритов, булагатов со множеством родов, что кочевали в иркутских землях, и многие крестились, по крещению обретя русские фамилии: Николаев, Иванов, Петров, Сидоров... После крушения Красной Империи Ярослав, будучи в Улан-Удэ, подвизался в телестудии, потом укочевал в столицу, где, образованный и деловитый, пришелся ко двору. А когда я робко входил в литературу, опять же, среди близких моих друзей был и талантливый бурятский драматург Геннадий Башкуев, и бурятский поэт Баяр Жигмытов, кстати тоже изрядно проживший в Москве, служивший в Московском отделении Союза писателей России. Но годы и города далеко нас развели, и ныне встречаемся годом да родом да изредка обмениваемся записками в интернет-паутине.
Если Баясхалан Санжимытыпов после Иркутского политехнического института вернулся геологом в родные земли, то я, как говорил уже, после университета возвратился в родное село репортером и два года отпахал в аймачной газете со звучным именем «Улан-Туя» ...в переводе, «Красная заря»... позже переименованной в «Ярууна» - по величанию аймака: Еравна, Яравна, Ярууна. Днями мотался в степи по овечьим отарам, где беседовал с чабанами бурятами, колесил по молочно-товарным фермам, где толковал с русскими доярками и пастухами, а вечерами в горьких и сладостных муках рожал свою первую повесть «Отхон[13]», позже выросшую в роман «Поздний сын».
(Продолжение следует)
[1] Роберт Такер. Сталин. Путь к власти... Сайт: rebov. Ru/
[2] Абрамович И.Л. Взгляды. Глава 25. Сталин и ленинская национальная политика.
[3] Улан-Еравна - Красная Еравна; в советскую красную пору, всё величалось красным.
[4] В 1658-1660 годах по приказу казачьего атамана Афанасия Пашкова на северо-востоке Забайкалья, у Яравня-озера, был построен Яравнинский острог, где кочевали эвенки, а позже и бурятские роды. Название произошло от слова яровень, которым казаки изначально назвали озеро из-за крутых подмытых берегов, яров. Потом по московскому тракту из притрактовых станков выросли крупные русские села Укыр, Погромна, Поперечное, Гунда, Романовка, Сосново-Озерск и другие, которые вошли в район, что стал именоваться - Яравнинский, Еравнинский.
[5] Белый стих, верлибр - нерифмованный, ритмический, иногда притчевый, ярко образный стих.
[6] Би шаамда дуртээб - Я тебя люблю.
[7] Семейские - старообрядцы Забайкалья.
[8]Табисун - священное, молитвенное место у бурят.
[9] Автор сей статьи подробно описал церковный раскол и староверчество в очерках «Древляя вера» и «Семейский корень».
[10] Семейские, известные в Забайкалье суровыми религиозными устоями, встали на распутье: «по их верованиям, садиться за один стол, есть из одной посуды с некрещеным человеком считалось большим грехом», необходимо блюсти запрет на общение с чужеверами и, чтобы благополучно жить, надо наладить с чужеверными бурятами добрососедские отношения.
[11] Нyxэр (бур.) - друг, товарищ.
[12] Хама угэ - выражение, вошедшее в диалект русских забайкальцев и означающее: все равно.
[13] Отхон - младший сын в семье.
