Жила-была Девочка. И в том маленьком доме, где жила вся её семья, был чердак. Чердак являлся не каким-нибудь там простым хозяйственным помещением между потолком и крышей дома, в котором складывали редко используемые или вовсе ненужные вещи. Чердак был особенным, можно даже сказать сокровенным местом, куда регулярно должны были подниматься взрослые члены семьи, обязательно прихватив с собой что-нибудь из домашней утвари в качестве... музыкального инструмента. При этом о своих восхождениях на чердак они оповещали друг друга очень коротким и загадочным высказыванием, вкладывая в него только им одним понятный смысл: «Нужно лезть на чердак».
Чердак жил своей, самостоятельной, и нарочито обособленной от семьи жизнью, ярко проявляя в отношении всех её членов необычайно требовательный и чуть капризный характер - характер повелителя. Когда Девочка была совсем-совсем маленькой, она явственно слышала, что чердак таинственно дышит над её постелькой. Точнее, над полутораспальной кроватью её мамы, с которой Девочка спала почти что до школьного возраста. Обняв милую мамочку за шейку или положив на её большую мягкую грудь свою маленькую детскую ручонку с шустрыми пальчиками, малышка быстро погружалась в сладкий сон, беззаботно позабыв обо всём на свете. В полудрёме до её слуха иногда доносились тихие звуки, похожие то на стрёкот неугомонных кузнечиков в траве возле дома, то на жалобы старых деревьев в лесу. Взрослые дома знали, что так дышит их чердак-властелин, нестрашно потрескивая потолочными перекрытиями, которые, соприкасаясь с большими листами фанеры внутри комнат дома, извлекали из них легкое, чуть слышное пиццикато. Казалось, будто какой-то невидимый скрипач под руководством сказочного домашнего дирижёра лёгким щипком своих умелых пальцев исполняет на огромной причудливой потолочной скрипке незамысловатые ночные мелодии. Тогда Девочка, конечно же, ничего не знала ни о симфоническом искусстве, ни о различных приемах игры на струнных музыкальных инструментах, которые обозначаются красивыми итальянскими словами. Она, как выражались в то время, родилась в простой советской семье, и только начинала говорить.
По причине своего младенческого возраста ей удавалось лишь повторять отдельные слова или короткие фразы, к примеру, из детских стишков прославленной поэтессы того времени Агнии Барто, которые малышка с радостью слушала перед сном. Особенно любимым из них, было стихотворное повествование про Таню, уронившую в речку свой мяч, когда к авторскому тексту добавлялось мамино сочинительство. В своём рифмованном дополнении мама Девочки обнадёживающе обещала Тане, плачущей по плавающему в речке мячику, свою взрослую помощь: «Мы поедем за водой и достанем мячик твой». Как ездят за водой, да ещё и на речку, Девочка не знала, потому что за водой в их семье не ездили, а ходили на колонку к пересечению двух улиц. В любое время года и в любую погоду кто-нибудь из родителей брал два больших десятилитровых эмалированных ведра и шел за водой. Дома воду из вёдер переливали в сорокалитровую алюминиевую флягу, стоявшую в углу малюсенькой кухоньки у самой печки, и пользовались ею бережно и экономно для приготовления еды и всяких хозяйственных нужд. Там же, у хорошо натопленной печки, на две высокие «тубаретки» ставили белую пластмассовую ванночку, и мама мыла Девочку, обливая её тёплой водой из большого розового кувшина, ласково приговаривая: «С гуся вода, а с Танюшки худоба». Завернув розовощёкую малышку в большое полотенце, кто-нибудь из родителей нёс её на мамину кровать вытираться и спать. После купания мама приятно напевала коротенькие куплетики, из разных известных детских песенок, которые она хорошо помнила со времен своей ранней молодости, когда работала воспитательницей в детском саду, находившемся в семидесяти километрах от дома в столице нашей Родины городе Москве. Было это десятью годами ранее рождения Девочки. А когда она появилась на свет, мама уже была продавцом в продуктовом магазине, который по-народному назывался «магазином на станции».
Ещё со времен постройки железной дороги в самом начале двадцатого века, за этим местом, с платформой и дореволюционным зданием вокзала, у местных жителей прочно закрепилось название «станция». Были на том месте и водонапорная башня, и торговая площадь с бывшими продовольственными складами местных купцов, в которых на момент нашего повествования уже функционировали сберкасса, булочная, парикмахерская, клуб и музыкальная школа. Потом появились контора и сменивший её поссовет. Но, не смотря на все эти, постепенно возникавшие градостроительные дополнения, ко всему скромному !административно-архитектурному привокзальному ансамблю! навсегда прилепилось простое местечково-географическое определение - «на станции». Такая система координат вот уже более полувека была привычной для нескольких поколений коренных подмосковных обывателей и понятной для немногочисленных, на тот момент, приезжих гостей. В своё время здесь, у станции росли липы и тополя, в тени которых был разбит маленький уютный скверик. Низенькая, окрашенная в зелёный цвет железная решётка огораживала ухоженное пространство с лавочками и пышно цветущими кустами акации, из изогнутых стручков которой,проходившие мимо дети обязательно делали свистульки и соревновались друг с другом в красоте и громкости извлекаемых звуков. Именно «на станцию», ане к установленному в начале скверика бюсту вождя мирового пролетариата, ходили с флагами, лозунгами, портретами руководителей ЦК КПСС, бумажными цветами и шарами,на так называемые демонстрации трудящихся 7 ноября и 1 Мая.
В начале праздничной колонны демонстрантов, двигавшейся по центральной улице, после знаменосцев всегда шёл духовой оркестр в своём полном составе, исполнявший бодрые революционно-патриотические марши. Во все остальные дни года, по будням, отдельные музыканты того же оркестра, объединившись в небольшой ансамбль, ходили по той же главной улице только в обратном направлении - «от станции», сопровождая скорбно-траурными мелодиями похоронные процессии на местное кладбище, прозванное «Мясновским бугром». Вывод напрашивался однозначный: идти «на станцию» означало идти к жизни, свету и радости; что будет при движении «от станции» старались не задумываться. Эту мысль назойливо утверждали сложившиеся к тому времени коммунистические традиции местных демонстраций. Дойдя «до станции» и прослушав привычные призывные речи, звучавшие с красной, на ржавых полозьях трибуны, колонна советских граждан, состоявшая из хорошо знакомых друг другу жителей этого рабочего посёлка городского типа, выкурив несколько папирос «Беломора» или «Дуката», постепенно рассеивалась по домам праздновать Октябрьскую или Первомай. Наша Девочка хоть и была совсем маленькой, но уже бывала «на станции» и считала для себя это путешествие самым дальним и впечатляющим в своей жизни. Одно из посещений такого знакового для всех жителей места, было даже зафиксировано на фотографии: счастливая малышка с шарами, почти равными её росту стоит рядом с довольным, одетым в наглаженный костюм отцом. По обычаю, после демонстраций, отец с Девочкой заходили в здание, прозванное в народе «Стекляшкой». Взяв литровую кружку какого-то вонючего, пенного напитка, отец с нескрываемым удовольствием пил его, шумно потягивая желтовато-коричневую жижу плотно прижатыми к стеклянному сосуду губами. Девочка видела, как пена иногда смешно прилипала к носу или верхней губе отца, которому самому это очень даже нравилось. Приподняв свои красивые с голубой проседью брови, отец с озорной искрой в глазах поглядывал на дочку снизу вверх. Девочка, точно артистка на сцене, стояла на столе, с высоты которого отчётливо видела всех празднично-громкоголосых посетителей «Стекляшки». Такое позволялось только в этой пивнушке. Приходя в другие местные пункты общепита под названием «Железка» и «Деревяшка», нужно было чинно усаживаться за покрытые засаленными скатертями столы. Девочка знала такие подробности народной жизни только потому, что её отец, прихватив вместе с дочкой трёхлитровый бидон,как бы идя за молоком, частенько бегал за любимым им пивным лакомством в один из поселковых ресторанов или ларьков.
Девочка росла, и всё шире и глубже познавала окружающий мир. Ничего не ускользало от её зорких глаз и тонкого слуха. Иногда она становилась свидетельницей того, как отец с трехлитровым голубым чайником в руках, так внешне похожим на вышеупомянутый бидон с жёлтыми цветочками, выходил на терраску и поднимался на маленькую площадочку справа от входной двери дома. Небрежно раздвинув занавески, прикрывавшие таинственное пространство, он исчезал за ними на некоторое время. Потом по потолку слышалось несколько лёгких шагов, и в железном квадратном ящике со страшноватым названием «расширитель», который был прикреплёнпод потолком у трубы печки, обогревавшей весь дом, звучала короткая мелодия булькающей воды. Лёгкие звуки восходящей хроматической гаммы отчётливо слышались в тесном кухонном пространстве. Наполненный расширитель, обеспечивающий нужный уровень воды в системе парового отопления дома, стихал, и через некоторое время с пустым, чуть погромыхивающим чайником возвращался возбуждённо-повеселевший отец, удовлетворённый результатами своего непродолжительного восхождения на чердак. Девочка, конечно же, еще долго не могла запомнить имени этого небольшого железного ящика над печкой, а слова отца о том, что «нужно лезть на чердак и долить в систему воды», воспринимала, как грозный призыв к нему, как к главе семьи, неумолимо требующий скорейшего выполнения труднейшей, как ей представлялось, взрослой работы. Она думала, что такое непонятное для неё, но очень важное для дома дело, мог вершить только такой подвижный и всё понимающий в хозяйстве мужчина, каким являлся длянеё отец, на которого она была так похожа пластикой своих движений, привлекательными чертами лица и специфическим складом незаурядного детского ума. Отцовские чердачные действия, которые надёжно обеспечивали безопасность отопительной системы дома и повторялись посезонно, по несколько раз в год, навсегда запомнились Девочкой, как чердачные дуэты отца с чайником.
Мать Девочки тоже говорила, что ей «нужно лезть на чердак», но в отличие от отца произносила эту фразу гораздо чаще и с нотками некоторой досады в голосе. Нужно сказать, что отец Девочки был не худой, но достаточно суховатый мужчина чуть выше среднего роста, внешне сам чем-то похожий на чайник, которым он частенько пользовался ещё и для любимого им индивидуально-уединённого кухонного чаепития. Отца Девочки роднили с чайником жилистые руки с угловато-длинными крупными пальцами, в объятиях которых терялась ручка упомянутого чайника, и ноздри, каждая из которых по своей ширине была сопоставима с размером носика того же чайника. Казалось, что чайник - это какой-то дружок отца, с которым он где-то встречается, и которого мать Девочки часто грозилась «разогнать», чтобы тот не спаивал её мужа.
Мать Девочки в противоположность своему супругу была полноватой женщиной, но не с безобразно обвисшими по бокам складками жира, а с плотным красивым телом русской женщины-матери. Девочка его, материнское тело, очень любила, и с особым блаженством прижималась к мягкой материнской руке. Прильнув щекой к ее левому предплечью и обвивая детскими ручками всю родную теплую руку матери, Девочка вжималась в неё всем своим телом. Это сладостное мгновенье встречи кровнородственных тел даже имело собственное кодовое названье - «полежать на ручке». На коленях матери Девочка никогда не лежала, потому что на них лежал большой материнский живот с однобоко выпучившейся грыжей, которая состояла из прорвавших брюшные мышцы кишок, опиравшихся изнутри лишь на тонкую кожу. Снаружи грыжу поддерживали широкие двойные резинки и металлические «кости» специально сшитого бандажа. У этой грыжи была своя история, неотделимая от биографии Девочки.
Грыжа появилась вместе с рождением Девочки, которая при своём явлении в мир весила более пяти килограммов и родилась бездыханно-синей с приплюснутым к широкому лицу носом. Поговаривали, что из-за тяжёлых родов, чтобы спасти мать, Девочку хотели доставать по кускам, и видимо испугавшись этих ужасных слов, она, после того, как благополучно очутилась в руках врача, сначала затаилась и не дышала, а потом истошно орала, не умолкая целые сутки. Окружающие этому крику почему-то очень радовались, а роддомовская акушерка даже прозвала Девочку «Зыкиной». Росла Девочка, росла и грыжа. Когда мать, последекретного отпуска, вышла на своё рабочее место в «магазин на станции», то выяснилось, что магазинные грузчики часто пьют горькую и не приходят на работу разгружать лотки с хлебом, мешки с мукой и крупами, фляги с молоком и сметаной, коробки с консервами, ящики с соками в трёхлитровых банках и спиртным в бутылках по «пол литра», бочки с солёной рыбой и подсолнечным маслом. Чтобы магазин работал, всю эту тяжесть приходилось «волочить на своём пупе» женщинам-продавцам. Именно поэтому материнская грыжа росла, и ни в какую не хотела исчезать даже после четырех хирургических полостных операций. Девочка грыжу не то, чтобы не любила или боялась, но как-то расстраивалась при взгляде на неё, особенно в моечном отделении общественной бани, куда иногда ходили мыться мама и дочка. Девочка даже не могла досадовать на эту материнскую грыжу, потому что с малюсенького возраста для себя решила, что если бы она, будучи внутри матери, так не разъелась, то у той в родах не появилась бы эта ненавистная грыжа. Грыжа не только сковывала все движения ещё очень молодой женщины, не давая ей свободно наклоняться и поворачиваться, но временами неожиданно ущемлялась и болела. Именно из-за этой, причинявшей столько страданий грыжи, матери и не хотелось лезть на чердак. Но ничто не могло отменить еженедельного изнурительного восхождения.
Необходимость лезть на чердак возникала у матери регулярно, вследствие стирки белья, которое огромной горой наполняло широкий таз, чем нетактично напоминало грыжу. Постиранное вручную мокрое бельё неумолимо требовало своего просушивания на чердачных верёвках, натянутых подобно струнам огромной виолончели под крышей семейного дома. Привыкшая справляться со всеми трудностями самостоятельно, мать, невольно вздохнув, брала тяжелый, набитый бельем таз, уверенно обняв его правой рукой и крепко уперев в подмышку. Левой рукой она бережно перекидывала через натянутую почти под самым потолком веревку висевшие на ней занавески. Они становились вдвое короче и открывали взору скрываемую от посторонних глаз уже упомянутую площадку. Только в это самое мгновенье девочка могла видеть лестницу, почти вертикально устремленную в потолок и упиравшуюся своей вершиной в откидывавшуюся крышку широкого лаза. Мать, подобно спортсменам, с шумом выдохнув воздух и сделав над собой усилие, поднималась на неудобно-маленькую для таких масштабных действий площадку. Ухватившись левой рукой за одну из ступенек посередине лестницы, женщина с тазом начинала лезть на чердак. Чтобы перенести руку со ступеньки, за которую она держалась на другую, более высокую, невольная гимнастка немного прижимала металлический таз к стене. Так же расчётливо и уверенно передвигались по лестнице и её полные, заметно отекшие ноги, покрытые синими и безжалостно выпученными от долгого стояния за прилавком венами. Именно материнские ноги с их плохо изученной географией кровеносных сосудов становились в любопытных глазах девочки главными действующими лицами, двигавшими еженедельную бельевую процессию на чердак. Они появлялись прямо перед её взором и давали себя удобно рассмотреть. Чердак-повелитель постепенно втягивал мать в свое таинственное пространство. Медленно поднимаясь, она, в представлениях девочки, не просто исчезала на потолке, а волшебным образом перевоплощалась из вспотевшей и уставшей домохозяйки в сказочную незнакомку. Неумолимо требовательный чердак раскрывал для матери-труженицы свои страстные музыкальные объятья, и она из измученной жизнью женщины внезапно становилась талантливой исполнительницей оригинальных ударных композиций, увлекательные ритмы которых подсказывал ей он сам, чердак-дирижёр.
Сначала из-под крыши глухо доносились отголоски знакомых грузных шагов. Потом слышался фанфарный звук, рождённый от встречи потолочины и небрежно поставленного на неё таза, знаменовавший начало заключительной части прачечного действа. В оркестровое многоголосие вступали бельевые прищепки, партию которых отличали яркие акценты звонких синкопированных звуков. Легкое стаккато неожиданно падавших на деревянный настил бельевых прищепок сопровождало процесс развешивания белья до самого его окончания. В коротких паузах, в загадочные мгновения наступавшей на чердаке тишины, мать не бездействовала. Механически склоняясь над тазом, она беззвучно брала из него мокрую вещь, а затем, крепко зажав её между пальцами и высоко подняв руки, с силой, резко опускала их вниз. От такого физического воздействия мокрая ткань расправлялась, и когда высыхала, её легче было разглаживать. Встряхиваемое бельё ярко заявляло о себе отчетливо слышимым широким крещендо. Короткая ударно-бельевая волна имела на пике своего звучания чёткий хлопок со следовавшим за ним ясным диминуэндо. Это была самая настоящая музыкальная секвенция, число звукошумовых повторов которой, зависело от количества вещей, лежавших в тазу. Иногда Девочка вздрагивала, потому что вдруг, неожиданно, с чердака прорывались резкие металлические вскрики, и по террасе проносился гул, похожий на нарастающие взрывные звуки больших литавр в симфоническом оркестре. Эти колористические эффекты рождались от ударов ноги матери по передвигаемому ею тазу. Чем меньше становилось в тазу белья, тем чаще и тоньше звучал его эмалированный голос. Потом наступало время финального дуэта в исполнении простейших телесно-бытовых ударных инструментов. Тапки со смятыми задниками, назойливо прилипая к вспотевшим ступням матери, виртуозно извлекали из её пяток шлепкообразные ритмические импровизации, служившие специфическим завершением чердачной музыкально-шумовой композиции. Хлюпающие голоса тапок прерывались звонкой радостной дробью стучавшего по ступенькам пустого таза. Наконец появлялись знакомые, слегка потрескавшиеся пятки, потом мускулистые голени, шуршал немного выцветший и слегка небрежно заштопанный халат, и к Девочке возвращалась её дорогая и трепетно любимая мамулечка. Как в театре при окончании спектакля опускается занавес, так и после завершения чердачного бельевого действа занавески опускались и заботливо поправлялись энергичной рукой хозяйки дома. Таз оставлялся на площадочке. Незаметно устроившись за полосатыми шторками, похожими на сестрёнок-близняшек, этот бессменный участник еженедельного ритуала домашней стирки привычно ожидал, что очень скоро он вновь наполнится бельём и по повелению чердака-дирижёра исполнит свою короткую, но без всяких сомнений детально проработанную и тематически завершённую музыкальную партию.
Следует заметить, что мама Девочки постоянно чем-нибудь гремела: посудой, ведром, шваброй, табуретом или стульями, чем доставляла дочке большую радость. Звуки материнских дел воспринимались Девочкой как симфония защиты, заботы и любви. Даже гремучий таз был нестрашен, потому что он был мамин. Девочка даже думала о нём, как о самом любимом мамином инструменте. Она была уверена, что таз был способен так разнообразно звучать только при соприкосновении с её, маминым, большим, и как тогда казалось, вечно-крепким и нерушимо-сильным женским телом. Без сомненья, лучше и ярче всего музыкальное содружество матери и таза проявлялось на чердаке. Поэтому Девочка справедливо решила, что если там, под шиферной крышей их дома, происходят такие сказочно-музыкальные преображения её матери и отца, значит, в том месте живёт необыкновенное, и творчески всемогущее существо, с которым ей нужно обязательно встретиться, чтобы тоже стать музыкантшей.
Девочка очень любила музыку, в том числе пение, которое окружало её повсюду. Но не все вокальные произведения ей нравились. Например, отец Девочки в особенные для него дни, любил очень громко петь одну и ту же песню. Где-то около полуночи, когда все уже лежали в своих постелях, не раздевавшийся отец, развалившись на диване в своей комнатушке, надрывно исполнял короткий отрывок почти забытой старинной народной песенной драмы: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка тёмная была. Одна возлюбленная пара...», - в этом месте его голос вдруг отчаянно срывался, и наступала долгожданная тишина. Мать вздыхала, поправляла сползшее на пол одеяло и засыпала на короткое время, до следующего музыкального повтора. Так могло повторяться несколько раз за ночь. Часам к шести утра концерт с участием единственного исполнителя заканчивался, но невольным слушателям уже нужно было вставать и собираться - матери на работу, Девочке в детский сад. Кроха боялась этих особенных для отца дней, когда тот, по выражению матери, «опять закатывал свой концерт». Не понимая, отчего так происходит, малышка весь свой детский ужас перенесла на эту, страшную и пугающую её, русскую песню, с неведомым и жутко шумящим камышом.
Бывало, что особенные отцовские дни чередовались с тихими материнскими вечерами. По времени суток материнские вечера начинались намного раньше, чем случались отцовские концерты, тогда, когда девочку только-только начинали укладывать спать. Мать включала телевизор, садилась напротив, и, делая его звук потише, очень сосредоточенно и абсолютно отрешенно слушала прямые трансляции оперных спектаклей из Большого театра СССР или музыкальные передачи с фрагментами концертов из Колонного зала Дома Союзов. В отличие от отца, матери нравились русские классические романсы, исполняемые академическими певцами в сопровождении симфонических оркестров, которыми руководили строгие дирижёры. Протяжные, с нотками грусти и неясного волнения романсы, конечно же, ещё не были доступны полному пониманию Девочки, но очень нравились её матери, в особенности те из них, в которых рассказывалось о душевных переживаниях покинутых девушек или несчастных судьбах молодых женщин. Девочка не боялась романсов и спокойно засыпала, даже если в очередной разслышала из телевизора чью-то отчаянную жалобу: «Полюбила я на печаль свою».
Все эти музыкальные моменты семейной жизни привели к тому, что Девочка, будучи в семилетнем возрасте, самостоятельно пошла на станцию и без помощи близких успешно прошла прослушивание у педагогов поселковой музыкальной школы. Она бесстрашно исполнила детсадовскую песенку «По малину в сад пойдём», чем очень удивила своих экзаменаторов. Девочка решила стать «концертной певицей», чтобы исполнять «телевизорную» музыку, дававшую столько успокоения и радости не только ей, но и горячо любимой ею матери. В дальнейшем она семнадцать лет своей жизни то с горечью, то с радостью, то с удовольствием, то с досадой занималась постижением тайн музыкального искусства. В пятнадцатилетнем возрасте Девочка окончила музыкальную школу, в девятнадцатилетнем - музыкально-педагогическое училище, а в тридцатидвухлетнем - академию музыки. Сольное вокальное исполнительство вошло в её плоть и кровь.
Но будучи ещё крохой, Девочка наивно полагала, что красиво петь грустные романсы она сможет только тогда, когда сама станет мамой. Ранимая фантазёрка отчаянно надеялась, что однажды, после того, как она профессионально освоит мелодии посуды и швабры, ритмы вёдер и таза ей, наконец-то, позволит встретиться с собой бывалый, многоопытный чердак-дирижёр. Но, к счастью, это знакомство произошло гораздо раньше.
Однажды отец взял дочку посмотреть на чердак. По привычке он легкомысленно раздвинул занавески и помог Девочке взобраться на площадку. С лёгкостью пушинки подняв на правую руку упитанного ребёнка, отец стал подниматься на чердак тем самым способом, как это делала мать. Ощущая себя зависающей над пропастью, Девочка крепко ухватилась за напряжённую родительскую шею. От неожиданно нахлынувшего ужаса она закрыла глаза, и чуть взвизгивала при каждом шаге отца, лезшего с ней на чердак. Обретя твёрдую опору под ногами, маленькая путешественница с опаской распахнула слипшиеся от чрезмерно напряжённого смыкания веки и, с всё увеличивавшимся любопытством, стала рассматривать открывшееся ей незнакомое пространство. Деревянный настил посередине чердака лежал на утеплителе чёрного цвета, похожем на кусочки, раздробленного на части «антрацитного угля», с интересным названием «шлак». У трубы печки, уходившей своим цилиндрическим телом за пределы крыши в поднебесное пространство, как бы воткнувшись в шлак, незаметно пристроилась короткая трубочка, соединённая с невидимым сейчас расширителем. В это узенькое отверстие трубки отец и доливал воду до того мгновенья, когда она начинала в нём поблёскивать или чуть переливаться через край, сообщая о наполнении расширителя. Здесь тоже была слышна хроматическая мелодия ниспадающей водной струи, которая своевременно сообщала опытному слуху отца о приближающемся заполнении всей отопительной системы. По периметру чердака были прибиты неширокие доски, ставшие от времени серыми и очень сухими. В доски были вбиты толстые длинные гвозди для развешивания всякой всячины, от старых пальто до колес разобранного велосипеда. На стропила крыши были натянуты верёвки для просушки белья, которые немного провиснув от длительного служения, надёжно держали расположившиеся в хаотичном порядке, крепко вцепившиеся в них деревянные прищепки с поржавевшими пружинами. Чердак хорошо освещался дневным светом, проникавшим в два, расположенных друг напротив друга окна. Поглядывая с этой чердачной высоты на соседские строения, липы возле дома и яблони в их саду, Девочка неожиданно ощутила прилив незнакомых, но приятно волнующих чувств, которые опытные поэтические натуры называют восторгом и творческим вдохновением.
С этого самого момента она осмелела и стала сама, в одиночку, лазить на чердак, доверяя ему свои первые вокальные опыты. Девочка была очень рада тому, что и без таза или чайника властный чердак-дирижёр разрешал ей ритмично и ярко звучать, чувствуя себя взрослой и сильной исполнительницей, громко распевающей песенные композиции собственного сочинения.
Юная композиторша в широких протяжно-размеренных мажорных мелодиях рассказывала о том, как сильно она любит и маму и папу, как с нетерпением вслушивается в окружающее пространство, ожидая их возвращения с работы, стремясь заранее угадать появление кого-либо из них, привычно распознавая приближающиеся шаги. Повышая тон своего детского голоса и ускоряя темп речитативных восторгов, Девочка оповещала всё вокруг о том, как она бывает беспредельно счастлива, когда слышит, звучащие в её адрес ласковые слова, дающие ей ощущения личной неповторимости и незаурядной «хорошести». Восторженная мелодекламация начинающей вокалистки с наивной непосредственностью передавала ту особую радость, которой невольно наполняется её детское сердце призвуках имени, произносимом родителями в уменьшительно-ласкательной форме и с щедростью приправленным восхищёнными обращениями «дочка» и «моя умница». Непроизвольно учащавшийся ритм музыкальных высказываний давал возможность Девочке выразить свою внутреннюю тревогу, которая возникала у неё в минуты родительских ссор с взаимными упрёками и обидными обвинениями в адрес друг друга. Это томительно-безнадёжное состояние, сравнимое с ощущениями человека, загнанного в подземелье, где трудно дышать, и так хочется кричать от нестерпимого горя, она передавала синкопированными интонациями, раскрывающими страдания детской души в атмосфере длительных родительских молчанок, перемежавшихся короткими язвительно-оскорбительными перебранками. Низкие, прерывистые минорные мелодии, похожие на интонации сдавленного стона и затаённого плача по утраченному времени, данному для радостного общения друг с другом и спокойного наслаждения простым человеческим счастьем, позволяли невольной свидетельнице пугавших её домашних сцен выяснения супружеских отношений двух равновеликих и безраздельно любимых ею людей облегчить свои недетские душевные терзания. Акцентированными скачкообразными модуляциями, срывавшимися на крик, Девочка обращалась к огромному могучему миру с отчаянной просьбой - помочь её маме и папе помириться навсегда, чтобы они вновь могли любить друг друга и неразлучно быть вместе. Усиливающимся громкоголосым звучанием, уходившим в самые небеса, настойчивая просительница рассказывала о своём огромном желании увидеть себя в любящих объятиях объединившихся вокруг неё обожаемых ею родителей. Мечтательно вглядываясь в несбыточные ожидания, Девочка затихала, давая передышку уставшему от страдальческого надрыва голосу. Помолчав, она робким шёпотом убеждала саму себя в том, что всё просимое когда-нибудь обязательно будет, а для этого ей нужно совсем немного: учиться только «на пять», помогать носить воду и топить печку, много читать умных книг, ни о чём не просить и никому не мешать. Этот несмелый речитатив тайных помыслов перерастал в недетские размышления о правильном устроении семейной жизни, главной опорой которой являются сердечная близость, доброжелательность, понимание и поддержка. На смену унылым, болезненно-возбуждённым порывам приходил торжественный момент решительных обещаний в том, что когда она повстречает своего Ивана-царевича, у неё всё будет так, как должно быть в хорошо слаженном музыкальном ансамбле, когда все живут единым творческим порывом. Ведь в гармонично согласованном коллективе к каждому участнику относятся с уважением, не делая уничижающих различий в отношении степени его занятости при исполнении музыкального произведения. Все являются носителями уникальных способностей, дающими возможность, здесь и сейчас, быть неповторимыми созидателями прекрасной звуковой ткани самой жизни. Открытость друг другу и всему миру в целом позволяет сохранять тот спасительный баланс между стремлением каждого человека быть самим собой, ярко раскрывая собственные таланты, и необходимостью жить в определённом человеческом сообществе, требующем от него строгого исполнения единых Законов Вселенной, имеющих Надмирное установление.
Прошло время. Девочка выросла и покинула родительский дом. Выйдя замуж за зрелого человека, разделяющего её жизненные взгляды, основанные на взаимоответственности и взаимоуважении, она стала матерью шестерых детей. Имея общность нравственных ориентиров, все вместе они строят собственный дом. Внимательно вслушиваясь, и трепетно «вчувствываясь» в души друг друга, с деятельной поддержкой и бережной любовью им удаётся напряжёнными усилиями всех разновозрастных членов семьи справляться с непредсказуемыми неожиданностями и преодолевать возникающие трудности. Семейная сплочённость, дающая ощущение защищённости и уверенности в завтрашнем дне, является главной заботой большой многодетной семьи. Постоянно наблюдая изменчивую внутреннюю пульсацию совместной жизни в их общем доме, каждый, в каком бы возрасте он ни был и какую бы роль не исполнял, твёрдо знает, что детско-родительское единение может быть достигнуто только при условии их абсолютного доверия друг другу и личной честности. Только этот надёжный фундамент позволяет многоголосому дому не распасться на отдельных, «громогласых», неумолкающе-самоуверенных солистов, чрезмерно требовательных к окружающим и чем-то постоянно недовольных, с безжалостным равнодушием лишающих радостей жизни себя и других. Музыка, в её вокально-хоровом воплощении, стала для семьи средством коммуникации, а не способом эгоистического самовыражения. Выстраданное родителями понимание правильного домостроительства передаётся детям как дар, поддерживаемый воспитанием и примером собственной жизни. Царь-отец и Девочка-мать часто вместе поют, крепко прижимая к себе уверенно подпевающих им подрастающих детей. В минуты трепетной близости взрослые рассказывают новому поколению истории из прошедшей жизни. В своих воспоминаниях они без стеснительно-ложного приукрашивания событий, но и без пренебрежительно-прямолинейного осуждения поступков дорогих сердцу людей делятся опытом благодарного размышления о прошлом и позитивного отношения к сегодняшнему. Всё семейство с особенной деликатностью и сочувственным пониманием хранит память о родных предшественниках, которые, повинуясь неумолимым закономерностям человеческого бытия, перешли в пространство иного мира. Унесённые в вечность родители Девочки оставили в наследство живущим потом камне только свои добрые пожелания и собственные надежды, но и, нерешённые задачи, сложные противоречия и невысказанные вопросы прожитой жизни, особенно пронзительно звучащие за порогом когда-то выстроенного ими жилища.
Приходя в опустевшие после смерти матери и отца стены родительского дома, Девочка всегда поднимается на чердак, чтобы поприветствовать своего верного товарища и учителя. Чердак по-прежнему остаётся для неё и бесконечно преданным другом, бережно хранящим семейные истории и дорогие сердцу вещи, и надёжным музыкальным соавтором, в бесхитростном молчании, дающим мудрые житейские советы. Насладившись этими мгновениями, Девочка спускается во внутреннее пространство остывшего дома. Она сиротски проходит по нему, проведя ладонью по потрескавшейся поверхности печки и посмотрев из окон на заросший Девичьим виноградом тенистый палисадник. В лёгкой задумчивости опытная певунья садится на отцовский диван и сосредоточенно вслушивается в знакомые с детства звуки покинутого всеми уютного гнездышка. Девочка явственно слышит, как по-стариковски вздыхает одинокий чердак-властелин, устало потрескивающий прогнувшимися от времени потолочными перекрытиями, которые, соприкасаясь с расщепившимися листами фанеры внутри комнат чуть покосившегося дома, извлекают из них еле слышное пиццикато.
Пиццикато минувшей жизни...
Спасибо тебе, чердак - дирижёр...
