Женщина на зоне

Уважаемая редакция! В последние дни в разных СМИ появилась масса публикаций о «несчастной доле» Толоконниковой - одной из сумасшедших блудниц, плясавших на амвоне Храма Христа Спасителя. В своём письме «оттуда», из «застенков путинского режима», эта <...> описывает «страшные условия», в которых она находится.

Моя судьба сложилась так, что в 2010-11-х годах я сидел на зоне «Княжево», где есть женский отряд. Я видел, я знаю, как непросто на самом деле складывается женская судьба за колючей проволокой. Для меня паскудное враньё Толоконниковой очевидно. Очень прошу вас опубликовать мои воспоминания о «княжевских девочках». Надеюсь, для внимательного читателя они дадут достаточно информации, чтобы оценить степень «искренности» толоконниковских фантазий.

Женщина на зоне ‑ отдельная важная тема. Наш гуманный и человеколюбивый уголовно-исполнительный кодекс предусматривает совместное содержание мужчин и женщин в местах лишения свободы. Однако в реальности это бывает очень редко. Во-первых, количество осужденных женщин в России раз в десять меньше, чем мужчин. Во-вторых, большая часть мужского спецконтингента сидит на «строгих» зонах, а для женщин у нас строгий режим вообще не предусмотрен. В-третьих, подавляющая часть зэчек сосредоточена в специальных женских зонах.

Но бывают и исключения. Княжево, где я сидел в 2010-2011 годах - одна из немногих зон, где есть женский отряд. И этот факт радикально меняет всю жизнь исправительного учреждения.

Тюрьма - плохое место для сердечных романов и любовных похождений. Но природа властно берёт своё. А если добавить к тому давление лагерной жизни, тоску по воле, жажду забыться, жадное стремление к запретному удовольствию, то станет понятно, как бурно и яростно протекают в неволе потоки любовных страстей. Знакомство, привыкание, увлечение, охлаждение, расставание - то, что на воле растягивается порой на долгие годы, зона лихо спрессовывает, сжимает до дней, максимум - недель. Так что стремительная круговерть тюремных романов ‑ по большей части откровенных, бесстыдных, циничных ‑ не останавливается ни на мгновенье...

Но и здесь бывают исключения.

***

В Княжево «хозяин» (т.е. начальник зоны) долго думал, куда бы меня пристроить, чтобы я был на глазах и при деле. Наконец, придумал, вызвал, и сказал: «Я здесь клуб организовал. Будешь заведующим». Клуб этот, формально нигде не зарегистрированный и по бумагам как бы вовсе не существовавший, занимал первый этаж одного из бараков, в котором раньше располагался обычный отряд. А барак тот - поскольку зона расположилась на территории бывшей военной базы - представлял из себя обычную, типовую советскую казарму в два этажа. Я в такой казарме на северах, в Западной Лице, живал ещё в конце семидесятых, когда курсантом военного училища проходил практику на подводной лодке Северного флота.

Казарма эта представляет из себя одно большое помещение для личного состава и дальше, по коридору, пять-шесть комнат поменьше, где в советские годы располагался кабинет командира, канцелярия, вещевой склад, сушилка и т.д. Вот в большом-то помещении и расположился княжевский клуб. Там был сделан ремонт, возведена сцена и расставлены лавочки для зрителей. А остальные помещения распределили под «художестивенно-воспитательные» и «духовные» нужды: молебную комнату, мастерскую художников, склад, сушилку, библиотеку, комнату для просмотра телевизора и даже... кухню!

Надо ли говорить, сколь привлекательным местом для всякого зэка является такой клуб! Особенно зимой, когда и на промке, и в бараке ветер свищет как на улице, а здесь - сравнительно тепло, тихо и спокойно. Поэтому, став хозяином такого богатства, я тут же приобрёл на зоне статус и авторитет, вожделенный для многих и многих. И защищать этот статус порой приходилось не шутя, на грани серьёзных столкновений.

Но сейчас речь не о том.

В клубе моём «творческий коллектив» оказался сплошь женским.

***

Я помню их всех по именам. Юля Звонцева - художница, Яна Маньжова - массовик-затейник, Света Горячёва ‑ библиотекарь, Оксана Михайлова - уборщица, «Кузя»-Кузнецова, заведующая ПВР, «помещением для воспитательной работы». Мне кажется, они были мне благодарны уже за то, что я, по годам годный им в отцы, как мог, защищал их от множества лагерных проблем, но главное - не рассматривал их как женщин, в половом смысле этого слова.

Юля Звонцева - высокая, статная девица, когда-то бывшая небезуспешной фотомоделью, а потом «сторчавшаяся», сгоревшая на игле, увядшая, но сохранившая следы былой стати и красоты. «Побегушница» с красной полосой, ходившая каждый час отмечаться в дежурку, безнадёжно больная (ВИЧ, иммунитет почти на нуле), но при этом жадно и бесстыдно допивавшая оставшиеся ей капли жизни - пусть на зоне, пусть в неволе, но всё же, всё же, всё же...

Именно на ней я увидел поразительный тюремный наряд: «положняковый» зимний «фофан» - то есть казённый ватник с непременными серыми полосами на плечах, и... с меховым лисьим воротником! Секрет этого невообразимого, на первый взгляд, сочетания прост: на промзоне работала «швейка», то есть швейная мастерская, и там за деньги можно было пошить всё, что угодно, хоть бальное платье. А Звонцева, будучи неплохой художницей, писала для начальства картины, маленько постукивала операм и поэтому имела возможность позволить себе такую роскошь...

***

Внутренние отношения в женском отряде иногда бывают даже жёстче, чем в мужском, поэтому время от времени мне приходилось разнимать Звонцеву и Яну Маньжову - маленькую, гибкую квартирую воровку, в свои 32 года «накопившую» аж 15 судимостей, 12 лет условных сроков, и это не считая того, что трижды она заезжала в Княжево на вполне реальную отсидку. Помню, однажды, когда они схлестнулись в очередной раз, Яна схватила оказавшийся под рукой карандаш и сказала Звонцевой тихо и зло: «Ты что, кобыла, думаешь ‑ я с тобой кулаками драться буду? Я тебе, шалава, этот карандаш сейчас в кадык воткну, так и знай...» И воткнула бы, не сомневаюсь, если б я их не растащил...

Яна родилась и выросла во вполне успешной, интеллигентной питерской семье, где по старой традиции под одной крышей мирно жили-поживали три поколения. Кормильцем был отец, и с его-то смертью всё и развалилось. Не помню деталей, да и хорошо, что не помню, уж больно грустная эта история. В общем, в итоге осталась Яна одна, «подсела на герыч», да вдобавок обнаружила в себе недюжинный криминальный талант. «Я сама не знаю, ‑ говорила мне она, ‑ как я деньги в чужой квартире нахожу. Просто чувствую, где они спрятаны...»

Неисповедимы пути Господни! За десять лет, что она просидела на игле, Яна не подхватила ни гепатита, ни СПИДа, ни другой какой заразы. Отсиживая третью ходку в Княжево, безумно влюбилась в молодого, 24-летнего зэка, больного, как и большинство из них, целым букетом наркоманских болячек. Как-то в откровенной беседе я сказал ей: «Яна, ты же понимаешь всю безнадёжность происходящего. Восемь лет разницы. Тебе ничего не светит, даже если он выживет». «Знаю, ‑ говорит, ‑ ну и что? Отлюблю за все свои горькие годы. А там - как Бог даст». Откинулась она по звонку зимой 2010-го, и буквально тут же у неё отказали почки. Нужна была срочная операция, но... Деньги, деньги, деньги...

***

Больше всех, пожалуй, запомнилась мне Оксана Михайлова, молодая цыганка лет 28-29, с удивительно мягким, совсем не цыганским характером. Робкая и скромная, она даже внешне была похожа скорее на загорелую хохлушку: мягкий овал лица, пухлые губы, большие тихие глаза...

Попала она на зону «по 159-й», то есть за мошенничество. Подсела на иглу, а это требует денег. Можно примерно посчитать: если, скажем, среднему наркоману в день нужен 1 грамм героина, то минимум 1000 рублей ему (или ей) ежедневно требуется где-то достать только «на дурь». Плюс кушать тоже что-то надо. Плюс одежда, плата за квартиру и т.п... А где взять? Вот и подворовывают по мелочи, разводят лохов «на бабки». А это как раз и есть те самые 158-я и 159-я статьи УК, по которым большинство таких «шировых» пассажиров заезжает на зону.

Оксана в своей наркомании искренне раскаивалась. Она была единственная, регулярно приходившая по утрам в т.н. «молебную комнату» читать со мной молитвенное правило. И когда по воскресеньям после обеда местный батюшка, закреплённый за нашей зоной, отец Леонид, приезжал служить молебен, всегда приходила послушать его поучения и истово молилась.

На воле у неё остался восьмилетний сын, которого она очень любила, по которому страшно скучала. Говорила совершенно искренне: «Никогда больше к этой заразе даже близко не подойду». Я ей верил. Но... У наркоманов есть страшная по своей безысходности пословица: героин умеет ждать. А это значит, что человек, силой обстоятельств вырванный из привычной «шировой» среды, может не употреблять наркотик и год, и два, и пять лет. Но как только внешние обстоятельства, удерживающие его от проклятого зелья, отпадут, всё тут же вернётся на круги своя...

***

Цыганок вообще на женских зонах много, и это понятно: наркотики, воровство, мошенничество - их исконный промысел. Вот и в княжевском женском отряде их было, помнится, человек пять. Две из них - Зита и Гита (я так и не понял, были ли то их настоящие имена или лагерные «погремухи») отличались особенно буйным нравом.

Однажды меня вызвал к себе «хозяин» и буквально взмолился: «Займи ты их хоть чем-нибудь. Пусть поют, пляшут, концерт самодеятельный готовят. Замучили уже!» А досиживать этим возмутительницам спокойствия оставалось всего пару месяцев, так что особых средств влияния на них у администрации было немного. Можно было, конечно, таких неспокойных пассажирок в шизняк закатать, чтобы уж наверняка, но... Шизняк в Княжево маленький, всего три небольшие камеры-«хатки». Да и, кроме того, разнополых зэков в одну камеру не посадишь... Вот и пришлось хозяину давать мне такое странное поручение.

Эти-то самые Зита и Гита за что-то решительно невзлюбили Оксану. Хотя, если вдуматься, чего тут непонятного: по характеру своему она была их полной противоположностью. И приходилось ей ох, как несладко. А учитывая ещё особенности внутрицыганских взаимоотношений, дело и вовсе могло совсем плохо кончиться.

Я ничего этого, естественно, не знал. А кабы и знал - что с того? Дело это касалось только их самих, а попытки на зоне влезть в чужие дела пресекаются самым решительным образом. Но однажды ко мне подошёл незнакомый зэк лет 30-35, и вдруг попросил: «Ты ведь в клубе рулишь? Тебе наверняка там уборщица нужна. Возьми из женского отряда Михайлову, а?». Уборщица мне в клубе, положим, действительно была нужна. Но почему именно её? И тут этот парень, который - о чудеса, чего-чего только не случается на просторах империи ФСИН! - просто влюбился в Оксану вполне платонически, рассказал мне её историю. «Помоги, ‑ говорит. - Они ей героин на шмоне подбросят. Жалко...»

А надо сказать, что в случае, если бы мне удалось получить у начальства разрешение на то, чтобы перевести её в клуб, такое назначение автоматически освобождало её от других работ. То есть она могла бы всё время, за исключением обязательных построений, приёма пищи и сна, проводить в клубе, вдали от своих обидчиц. Без особого рвения и надежды я пошёл к лагерному замполиту и он, неожиданно для меня, легко согласился: «Бери её! Клуб, действительно, большой, надо его в чистоте содержать». Был, впрочем, у него тут свой интерес: он все комиссии (а комиссий разных на зону приезжает немеряно) в этот клуб водил, показывая, на какую недосягаемую высоту поднял воспитательную работу в среде «спецконтингента»...

***

Оксана очень скучала по сыну. А сегодня на каждой зоне у зэков есть мобильные телефоны. Естественно, не у всех. Естественно, это категорически запрещено. Естественно, за это строго наказывают: минимум - шизняк, а то и на «перережим», то есть на зону с ужесточённым режимом, можно загреметь. Но телефоны всё равно есть.

О некоторых администрация знает и смотрит сквозь пальцы - это о тех, которыми пользуются «козлы». Им, таким образом, оплачивается их верность начальству и готовность выполнить любой приказ местных оперов. Но есть телефоны, которые неподконтрольны ни операм, ни козлам. Их ищут, регулярно изымают на шмонах, владельцев наказывают, но поделать ничего не могут: взамен изъятых появляются новые - которые, кстати, зачастую за взятку проносят сами же сотрудники.

Был в Княжево телефон и у меня.

А надо сказать, что мобильная связь там - отвратительная. Непонятно, почему. Правда, местная молва гласит, что военные что-то оттуда не до конца вывезли, и это «что-то» до сих пор мешает мобилам надёжно принимать сигнал. Но я думаю, вряд ли. Проще было бы предположить, что это администрация глушит сигнал - такие «глушилки» встречаются на зонах. Но администрация в Княжево страдала от перебоев связи наравне с зэками, и в здании штаба связь была такой же отвратительной, как и в бараке.

Короче, на всей зоне было лишь несколько мест, где мобильники работали более или менее надёжно. И одно из таких «золотых» мест было в клубе, на кухне. Жалея Оксану, я каждый вечер давал ей телефон, чтобы она могла поговорить с сыном. А для того, чтобы её не засёк дежурный инспектор, я эту кухню закрывал. Вешал с внешней стороны большой замок, и уходил, чтобы, в случае чего, и меня в ближайшие 20-30 минут было непросто найти.

И вот однажды закрыл я её, ушёл по своим делам, и.. забыл. Пришло время очередного построения, я уже стою в строю, уже дежурная смена идёт. И вдруг вижу, как в одном из окошек клуба появляется испуганное лицо Оксаны. А если её на построении не будет - беда! И я, как партизан, от сугроба к сугробу (хорошо ещё, что зима, темно уже) бегу к клубу...

Успел я тогда в самый последний момент. В строй мы возвращались, когда проверка уже началась. Что я соврал дежурному, не помню. Важно, что на тот момент, когда стали выкликать наши фамилии, мы уже стояли в общей серой массе зэков...

***

Где-то они теперь, мои княжевские девчонки, куда занесла их судьба? Кто жив, а кто нет? Не знаю... В феврале 2011-го меня этапировали на «Металку», и связь с ними я потерял.