И.А.Гончаров и Ф.М.Достоевский

1 часть 

Учитывая замысел под названием «Апатия», легко понять, что мотивы «Обломова» не совсем неожиданно вошли в роман «Преступление и наказание». Причём, в этом романе Обломов «присутствует» именно в качестве «петербургского продукта», лентяя. Чтобы убедиться в этом, достаточно привести разговор Разумихина с доктором Зосимовым о хозяйке Раскольникова. На попытки Разумихина сблизить с ней Зосимова, последний отвечает вопросом: «Да на что мне она?» Разумихин поясняет дело такими словами, которые ясно показывают одну весьма важную особенность Достоевского-художника, обращающегося к чужому произведению. Писателя интересует не столько само явление (или деталь), изображенное другим автором, но как бы «идея» этого явления, уже «художественно-теоретически» осмысляемого Достоевским. В речи Разумихина Достоевский дает как бы квинтэссенцию идеи «обломовщины»: «Эх, не могу я тебе разъяснить никак! Видишь: вы оба друг к другу совершенно подходите! Я и прежде о тебе думал... Ведь ты кончишь же этим! Так не все ли тебе равно - раньше или позже? Тут, брат, этакое перинное начало лежит,- ах! Да и не одно перинное! Тут втягивает: тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечерного самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок,- ну, вот ты точно умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом!» (6, 161). Здесь интересна даже самая многочисленность приводимых Достоевским формулировок «обломовщины», как она выразилась в той части романа И. А. Гончарова, где изображается идиллия жизни Обломова на Выборгской стороне в доме вдовы Пшеницыной. Достоевский как будто намеренно вызывает в сознании читателя ассоциации с классическим типом Обломова. Обращает на себя внимание формулировка «трёхрыбное основание мира» - ассоциация, навеянная, скорее всего, тоже романом «Обломов». Ведь крестьяне-обломовцы сравниваются автором с древними греками: «Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой и Геркулесовыми Столпами... а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны». Достоевский вслед за Гончаровым акцентирует историческое происхождение «обломовщины», восходящее к языческим патриархальным временам.

Зосимов в восприятии Разумихина - родной брат Обломова: «Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, - а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи (Разумихин как будто судит по опыту Обломова, втянувшегося в тихий быт Агафьи Матвеевны - В. и Т. М.). Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем. На перине спит (доктор-то!), а по ночам встает для больного! Года через три ты уже не будешь вставать для больного...» (6, 160).

Этот разговор Разумихина с Зосимовым уточняет наши представления о восприятии Достоевским творчества Гончарова и, в частности, романа «Обломов». Судя по отдельным замечаниям в подготовительных материалах к своим произведениям, Достоевский связывал «Сон Обломова» с темой «Христа». Во всяком случае, в роман «Преступление и наказание» тема «обломовщины» вошла в традиционной трактовке. Романист прочувствовал гончаровскую «цивилизационную» тему творческого труда (которая лишь по-разному развёрнута во «Фрегате «Паллада»» и в «Обломове») и своё осмысление этой темы дал в «Пушкинской речи» 1880-го года: «Смирись гордый человек... смирись, праздный человек... потрудись на родной ниве» (26. 139). Это ни более и ни менее как программа вывода России из общественно-политического и нравственного кризиса, программа «русского пути». В этом («поработай праздный человек») сошлись Гончаров и Достоевский в своих размышлениях о будущих судьбах России. Своё «смирись гордый человек» Гончаров разрабатывал в романе «Обрыв». Но об этом позже.

          1867 год замечателен личной вcтречей Гончарова и Достоевского за границей, а именно в Баден-Бадене. В этой встрече, как в капле воды, отразились взаимоотношения писателей: спокойное и доброжелательное Гончарова, с одной стороны, и ревнивое, соперническое - с другой. В письме к С. А. Никитенко от 15 июня 1867 года Гончаров сообщал: «... хотел приняться за старый забытый труд[1], взял с собой пожелтевшие от времени тетради и не тронул их из чемодана. Ни здоровье, ни труд не удались, и вопрос о труде решается отрицательно навсегда. Бросаю перо...»[2] Разочарованный творческой неудачей, Гончаров отправился в Баден-Баден. Здесь он и встретился с Достоевским. Достоевский в письме к А. Н. Майкову описал свою встречу с Гончаровым в небеспристрастных тонах: «Но чтоб окончить с Баденом: в Бадене мы промучились в этом аде 7 недель. В самом начале, как только что я приехал в Баден, на другой же день[3], я встретил в воксале Гончарова. Как конфузился меня вначале Иван Александрович. Этот статский или действительный статский советник тоже поигрывал. Но так оказалось, что скрыться нельзя, а к тому же я сам играю с слишком грубою откровенностию, то он и перестал от меня скрываться. Играл он с лихорадочным жаром (в маленькую, на серебро), играл все 2 недели, которые прожил в Бадене, и, кажется, значительно проигрался. Но дай Бог ему здоровья, милому человеку: когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота) он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы. Осуждал он, должно быть, меня ужасно: «Зачем я всё проиграл, а не половину, как он»?» (28. 2. 208-210). Достоевский иронизирует и акцентирует в личности Гончарова чиновничьи «умеренность и аккуратность». Как и много лет назад.

          Между «Преступлением и наказанием» и романом «Идиот» пролегает некая граница в восприятии Достоевским образа Ильи Обломова. Ещё в середине 1860-х гг. Достоевский акцентирует примитивность характеристики Обломова (лень и эгоизм). После 1867 года восприятие в значительной мере меняется. Через три недели после встречи с Гончаровым в Бадене Достоевский познакомился в Базеле с картиной Г. Гольбейна «Мертвый Христос», и почти сразу после этого в его голове формируется первоначальный замысел романа «Идиот». Интересно, что и сейчас фигура Обломова продолжает оставаться притягательной для Достоевского. Только на этот раз романист сумел переоценить не сразу раскрывшийся для него масштабный замысел гончаровского романа и гениально схваченную фигуру Ильи Обломова. Теперь Достоевскому интересны не лежащие на поверхности бытовые черты гончаровского героя, а евангельское содержание этого образа, которое он не мог не почувствовать опять-таки лучше всех других современников Гончарова. Евангельский дух романа, надсадную ностальгическую ноту, пронизывающую роман Гончарова не только как личностный мотив, но и как отголосок евангельской притчи о «закопанных дарах», Достоевский сумел рассмотреть в тексте «Обломова». Увидел он и евангельскую основу образа главного героя - его необыкновенную и непобедимую никакими обстоятельствами кротость: в Обломове писатель разглядел черты, хотя и отдаленно, но напоминающие Христа. М. А. Александров, работавший в типографии, где печатался журнал Достоевского «Гражданин», вспоминает: «Впоследствии, когда «Идиот» был уже давно мною прочитан, однажды в разговоре коснулись И. А. Гончарова, и я с большою похвалою отозвался об его «Обломове», Федор Михайлович соглашался, что «Обломов» хорош, но заметил мне:

          - А мой идиот ведь тоже Обломов.

          - Как это, Федор Михайлович? - спросил было я, но тотчас спохватился.- Ах да! ведь в обоих романах герои - идиоты.

          - Ну да! Только мой идиот лучше гончаровского... Гончаровский идиот - мелкий, в нем много мещанства, а мой идиот - благороден, возвышен» (9; 419).

          К. Бланк в интересной статье «Мышкин и Обломов» делает акцент на христологическом содержании образа Обломова. Она отмечает: «...исследователи его творчества затрагивали буддистский подтекст романа, но обходили вниманием его христианскую канву, которая, хотя и эксплицитно, но все же присутствует у Гончарова».[4] К сожалению, американская исследовательница оказалась не знакома с нашими статьями о христианском дискурсе в творчестве Гончарова.[5] Кроме того, она буквально понимает признание Достоевского о «гончаровском идиоте» и пишет: «С «идиотом» Мышкиным Обломова роднит и беспомощность в житейских вопросах. Из-за неумения «бумаги в управу написать», неспособности вести хозяйственные расчеты, он, как и князь, становится мишенью финансовых интриг. Они оба чудаки, и их объединяет то, что они постоянно нарушают кодекс светского поведения. Эксцентричен Мышкин с его неумеренными комплиментами в адрес гостей салона Епанчиных. Равным образом эксцентричен и Обломов, когда в гостях у Ильинских он отказывается похвалить пение Ольги».[6] Натяжка в данной параллели слишком очевидна. Чудак и трогательный идеалист Илья Ильич Обломов совсем не «идиот», и эксцентричность его поведения в гостях у Ильинских - лишь признак волнения и влюблённости, но совсем не идиотизма. Достоевский, проводя параллель между образами Мышкина и Обломова, настаивает вовсе не на идиотизме, а на том, что оба героя - «не от мира сего». При этом он подчёркивает, что его князь Мышкин - человек в этом плане «абсолютный», без примеси отягощающего быта и духовных недостатков. В письме к С. А. Ивановой от 1 января 1868 года Достоевский объяснял свой замысел: «Главная мысль романа - изобразить положительно прекрасного человека... Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, - всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал - ни наш, ни цивилизованной Европы ещё далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо - Христос...» (28. 2. 251). Очевидно, что среди русских писателей, пытавшихся изобразить «положительно прекрасное лицо», Достоевский числит не только Гоголя, но и Гончарова, с его Обломовым. По мнению Достоевского, Гончаров тоже «спасовал». Стало быть, Достоевский разглядел намерение Гончарова написать в Обломове не только примитивного лентяя-обломовца, но и некий идеальный образ. Очевидно, что Достоевский, сумел всё-таки разглядеть в Обломове Христа («Обломов - Христос»), а стало быть, почувствовать некую параллельность Гончарова своим поискам идеала, основанным на оригинальной историософии. Разумеется, он не мог принять у Гончарова его христиански-цивилизаторский пафос, считая, что цивилизация и идеал Христа - не совместимы. Поэтому он видит в Обломове - лишь тень Христа, в то время как в своём князе Мышкине - более духовный, более идеальный, «положительно прекрасный» образ. Образ из будущего. Ведь в «Записных книжках» он пишет: «Христианство - третья и последняя степень человека, но тут кончается развитие, достигается идеал, следовательно, уж по одной логике, по одному лишь тому, что в природе всё математически верно, следовательно, и тут не может быть иронии или насмешки, - есть будущая жизнь» (20. 194). То есть если в «Обыкновенной истории» и «Обломове» изображается столкновении патриархальности и цивилизации (прошлого и настоящего), то в романе «Идиот» Достоевский изображает столкновение цивилизации и христианства (настоящего и будущего). Обломов приходит в петербургскую цивилизацию из прошлого, князь Мышкин - из будущего. Христианские потенции Обломова осложнены чертами из прошлого (лень, апатия, эгоизм), в то время как христианский облик Мышкина - взят в чистом виде из будущего. Им обоим нет места в цивилизационном обществе, но по разным причинам. Отсюда и разность в пластической убедительности образов. Обломов - изваянная скульптура, абсолютно пластический образ, личность «вымирающая», герой, которому дана тихая, как сон, смерть. Князь Мышкин не приживается в реальном современном мире, это гость из будущего, который приехал откуда-то из далёкого швейцарского тумана - и в него же возвращается, окончательно проявляя свою юродивые («не от мира сего») черты. В этом смысле Достоевский был абсолютно прав, говоря: «Мой идиот лучше».

          Нельзя не отметить, что хотя Достоевский и почувствовал положительное начало романа Гончарова именно в образе Ильи Обломова, он с высоты своего религиозного идеала подчеркнул «усреднённость», или, если угодно, «заземлённость» духовного поиска Гончарова, указав на образ Штольца - как на положительный в понимании Гончарова (что не вполне раскрывает замысел Гончарова, но выпрямляет до искажения гончаровскую мысль). В письме к А. Н. Майкову от 25 марта (6 апреля) 1870 года Достоевский, задумавший уже «Братьев Карамазовых», писал: «Авось выведу величавую, положительную святую фигуру. Это уже не Костанжогло-с и не немец (забыл фамилию) в «Обломове», и не Лопухины, не Рахметовы». После слова «Обломов» добавлено: «Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература». Достоевский хотя и почувствовал религиозный потенциал гончаровского романа, как бы не хочет признать до конца, что и Гончаров писатель «с религиозным исканием». Отсюда акцент на «искании» в области национального менталитета (немец Штольц). Это же акцентирование в Гончарове национального не дало понять Достоевскому и образ Райского в «Обрыве». Подобно тому, как Обломова он объявил «петербургским» продуктом, Райского Достоевский называет тоже клеветой на русского человека: «Все начинает человек, задается большим и не может кончить даже малого». Это и дало Достоевскому основание назвать в письме к Н. Н. Страхову от 26 февраля 1869 года образ Райского «клеветой на русский характер».[7] Но дело в том, что Гончаров многомерен: в его романах безусловно производится анализ национального характера (в этом он следовал за Гоголем), однако в них безусловно наличествует и даже доминирует религиозный поиск (на этом поприще Достоевский сознавал свою исключительность и лишь невольно вынужден был признать, что в Обломове есть черты «Христа»).

          Развитие этой же «христианской» линии творческих взаимоотношений Гончарова и Достоевского произошло уже в 1877 году, в «Сне смешного человека», в котором художественно оформляются тезисы из набросков Достоевского к статье «Социализм и христианство». В «Дневнике писателя» за 1876 год Достоевский пишет о литературе 1840-х гг.: «Это та самая литература, которая дала нам полное собрание сочинений Гоголя... Затем вывела Тургенева с его «Записками охотника»... затем Гончарова, написавшего еще в 40-х годах «Обломова» и напечатавшего тогда же из него эпизод «Сон Обломова», который с восхищением прочла вся Россия!»[8] «Сон Обломова», несомненно, поразил в своё время воображение Достоевского, причём, вероятно, поразил масштабностью охвата широчайшего эпохального контекста образа Обломова: от античности до современности. Гончаров любовно описал детство Ильи Обломова, а вместе с тем и детство всего человечества (идиллия «Золотого века»), возводя психологический феномен Обломова - в перл создания. В «Сне Обломова» Гончаров изображает глубины не только индивидуальной психологии Обломова, но и современного человека, отрывающегося от своей природно-патриархальной «пуповины»: эпического, неспешного древнего мира, вполне соразмерного естественным, не напрягающимся силам человека, живущего на земле пока ещё под теплым, материнским покровом природы и патриахального социума. В этом мире ещё нет представления об ускоряющемся беге времени, о необходимости ломки самого себя ради достижения отвлечённых целей, о систематичности, повышенной ответственности за свои поступки в чуждой или враждебно настроенной среде. Гончаров сталкивает в сознании читателя две огромных эпохи земной истории. Несмотря на непосредственное читательское восхищение «Сном Обломова», Достоевский, с его обострённым восприятием идеи «золотого века» и концептуальным историческим мышлением, лишь позже смог вполне оценить именно масштабность гончаровского замысла, его умение проникнуть в область исторических эпохальных символов и их выражения в интуитивно-подсознательном. Несмотря на огромнейшие различия в способах изображения действительности, Достоевский также обращается к жанру-теме «сна», когда пытается ёмко и лаконично выразить свою истоирософию, своё представление о главных исторических фазисах развития человечества. «Сон смешного человека» (1877) так или иначе перекликается с сердцевиной замысла «Сна Обломова», хотя произведение Достоевского лишено роскошной пластичности «Сна Обломова». Достоевский в значительной степени абстрагируется от пластики образа, в то время как для Гончарова в образе (а не в «идее», которая для него не существует вне образа) кроется главная задача художника. Говоря о «токах истории», пронизывающих гончаровские произведения, невозможно обойти вопрос о специфике выражения исторического у писателя. У Достоевского история проявляется как «история идей». Раскольников в «Преступлении и наказании» может, например, примерять на себя наполеоновскую идею «все дозволено». Иное в романах Гончарова. Писатель далек от того, чтобы прямо формулировать, обозначать то, ради чего проводится та или иная историческая аналогия. История в «Обломове», «Обрыве» не только составляет фон романного действия, она сплошь пронизывает произведение своими токами и является объяснением происходящего, объяснением характеров героев. Быт Обломовки и Малиновки, быт Грачей, в их связи с последующей эволюцией характера главного гончаровского героя, оказывается проникнутым воздухом исторического времени. Так, античные мотивы в «Сне Обломова» - лишь частное подтверждение того, что Гончаров мыслит широко исторически. За локальным временным моментом в его произведениях просматривается огромная историческая ретроспектива и перспектива. Достоевский не мог этого не чувствовать и не оценить. В «Сне смешного человека» замысел более формулируем, более абстрактен, более рационально выстроен, чем у Гончарова. Достоевский яснее, чем Гончаров, выражает свою историческую концепцию, и вслед за ним прибегает к жанру «Сна».[9]