Исторически сложившийся психологический тип русского народа носит в себе стремление к абсолютному идеалу в самых различных областях жизни. Эта идеальность воззрений сочетает настроения часто совершенно разнонаправленные, что вызывает колебания политического сознания наших соотечественников между широко распространенным желанием в каждом новом лидере видеть спасительного человека, который поведет наконец Россию к возрождению, и стойким неприятием власти вообще, то есть своеобразной, по-русски понимаемой вольностью.
Эти два, часто взаимоисключающие, состояния нашего политического сознания глубоко укоренены в русской психологии. Они на протяжении многих веков формировали облик русской цивилизации, приобретавшей то вид мощного государственного и национального монолита, то аморфной распадающейся общности и атомизированной человеческой массы. Еще Л.А. Тихомиров (1852-1923) утверждал, что настоящий русский может быть либо монархистом, либо анархистом. Русские способны либо ригористски строить сверхмощный имперский организм с его строгой иерархичностью и внутренней дисциплиной, сужающей проявления личности во внешней свободе, либо стараются дойти в своем стремлении к личной свободе до абсолютного эгоистического самоудовлетворения. Теплохладные пути развития у нас как-то не приживаются - видимо, не тот климат (и духовный, и природный) и не та национальная история.
Психологическая двойственность в общественном поведении имеет у нас государственнические и анархические векторы деятельности. Они, как можно утверждать на основании изучения истории, всегда наличествовали в русской психологии. Анархический имел более взрывной характер и был менее продолжителен в своих вспышках активности, государственнический же носил в истории нации менее эмоциональный характер, зато был более способен к длительному действию.
Когда власти удавалось подчинять анархическую стихию в русском характере, государство и общество могли использовать огромные жизнедеятельные силы нации для реализации национальных интересов страны. Историческая власть была опекуном нации, своеобразным по-отечески строгим контролером, и порой сдерживала не в меру разыгрывавшуюся народную безудержность. Когда же ей не удавалось справиться со своей обязанностью упорядочения и управления, то анархические асоциальные потенциалы национального характера буквально взрывали наше общество и государство изнутри. Наступали смутные и революционные времена, которые могли за несколько лет разрушительной вседозволенной свободы (без сдерживающего влияния власти) уничтожить результаты вековой поступательной работы нации, откинув ее на столетия назад в своем государственном и национальном развитии...
Наши девяностые стали тем коротким в исторической перспективе периодом, когда под именем либерализма у нас восторжествовала традиционная русская анархическая тенденция - всегдашняя внутренняя опасность для мощи и единства государства. Эти годы можно назвать периодом анархического цивилизационного срыва, которым время от времени подвержен русский национальный характер. Подобные срывы, часто внешне ничем не обоснованные, не однажды бывали в нашей истории и являлись своеобразными перерывами ("перекурами") в напряжениях в государственной и национальной деятельности. Девяностые годы ХХ века в этом смысле похожи на смуты начала XVI и XX столетий. Все они начинались сомнением в значимости государства для жизни нации и каждого человека в отдельности, ослаблением национального единства. Но проходило всего несколько лет разрушительной смуты - и в сознании нации анархические настроения сменялись на ригористическую апологию государственной мощи и национального единства. Нация быстро разочаровывалась в эфемерных смыслах смуты, ощущая глубокую праздность столь чаемой еще недавно "свободы", и начинала переживать удивительное по силе чувство сиротства без государства, без той исторической задачи, от которой она поначалу так яростно отказывалась.
В наше время процесс выхода из анархического смутного состояния происходит по той же психологической схеме. Сколько эмоций, громких слов и бездумных дел было за короткое время нашего анархического припадка девяностых годов. Но уже к концу 90-х было явственно видно преодоление смутных веяний и стало живо ощущаться начало стихийного возврата к государственническим настроениям в русском обществе.
Несколькими годами позже и политическая элита разных направлений, уловив эти народные чувства, начала вводить в свой политический словарь ранее, в начале смуты, не употребляемые в положительном контексте понятия (такие как патриотизм, родина и т.д.). Это была своеобразная попытка с помощью слов из другого идеологического лексикона спасти падающий престиж демократических идеологем: "либерализм", "коммунизм", "права человека", "свобода" и т. п.
Стали появляться удивительные словосочетания: "советский империализм" (коммунисты, газета "Завтра") или "либеральный империализм" (А.Чубайс), ранее категорически невозможные к употреблению теми силами, которые теперь с удовольствием их озвучивают. Иначе говоря, все силы, желающие и дальше оставаться в политической жизни России, признали, что воля нации состоит в желании построения великого государства, а значит, восстановления именно имперской по масштабу государственной традиции. Либералы и коммунисты лишь подставляют к ведущему слову "империализм" свои прилагательные - советский, либеральный, что только подчеркивает их идейный конформизм и попытку встроиться в большой государственный проект по возрождению России, ради сохранения своего политического влияния на процесс.
После развала СССР Россия находилась в таком удручающем состоянии, что не могла концентрировать достаточного внимания и сил ни на одной из стоящих перед ней проблем в новой исторической реальности. Сегодня можно сказать почти с полной уверенностью, что развал Советского Союза, территориально почти соответствовавшего исторической Большой России, все же не привел нашу государственность к необратимым разрушительным последствиям, а стал лишь очередной жесткой проверкой на прочность русской цивилизации и ее жизнеспособность.
Сейчас мы, немного "отдышавшись", начинаем приходить в себя, и потому параллельно с отрезвлением от анархического дурмана ощущаем унизительность и неуместность положения России, не достойного ее исторического значения.
Старинный лозунг собирания земель сегодня уже носится в воздухе. Территориальные потери крайне значимых для России земель (Малороссии, Новороссии, Белоруссии и других), всегда воспринимавшихся русскими как составляющие части территориального ядра Руси (исконно русские земли), способствуют воскресению имперских чувств. Политики же, выступающие с позиции отрицания или непоследовательного признания необходимости воссоединения русских земель (временно утраченных в ходе смуты) и преодоления раскола в самой русской нации, - выбрасывают себя на обочину политической жизни страны.
Внешнее затишье в нашей политике, вероятно, не сможет продлиться долго. Никто нам не даст в столь благоприятных условиях восстанавливать свои силы. А потому наше положение безоговорочно требует скорейшей мобилизации сил нации и концентрации власти на решении внутриполитических и внешнеполитических национальных проблем, связанных друг с другом в один жесткий узел.
Эти два, часто взаимоисключающие, состояния нашего политического сознания глубоко укоренены в русской психологии. Они на протяжении многих веков формировали облик русской цивилизации, приобретавшей то вид мощного государственного и национального монолита, то аморфной распадающейся общности и атомизированной человеческой массы. Еще Л.А. Тихомиров (1852-1923) утверждал, что настоящий русский может быть либо монархистом, либо анархистом. Русские способны либо ригористски строить сверхмощный имперский организм с его строгой иерархичностью и внутренней дисциплиной, сужающей проявления личности во внешней свободе, либо стараются дойти в своем стремлении к личной свободе до абсолютного эгоистического самоудовлетворения. Теплохладные пути развития у нас как-то не приживаются - видимо, не тот климат (и духовный, и природный) и не та национальная история.
Психологическая двойственность в общественном поведении имеет у нас государственнические и анархические векторы деятельности. Они, как можно утверждать на основании изучения истории, всегда наличествовали в русской психологии. Анархический имел более взрывной характер и был менее продолжителен в своих вспышках активности, государственнический же носил в истории нации менее эмоциональный характер, зато был более способен к длительному действию.
Когда власти удавалось подчинять анархическую стихию в русском характере, государство и общество могли использовать огромные жизнедеятельные силы нации для реализации национальных интересов страны. Историческая власть была опекуном нации, своеобразным по-отечески строгим контролером, и порой сдерживала не в меру разыгрывавшуюся народную безудержность. Когда же ей не удавалось справиться со своей обязанностью упорядочения и управления, то анархические асоциальные потенциалы национального характера буквально взрывали наше общество и государство изнутри. Наступали смутные и революционные времена, которые могли за несколько лет разрушительной вседозволенной свободы (без сдерживающего влияния власти) уничтожить результаты вековой поступательной работы нации, откинув ее на столетия назад в своем государственном и национальном развитии...
Наши девяностые стали тем коротким в исторической перспективе периодом, когда под именем либерализма у нас восторжествовала традиционная русская анархическая тенденция - всегдашняя внутренняя опасность для мощи и единства государства. Эти годы можно назвать периодом анархического цивилизационного срыва, которым время от времени подвержен русский национальный характер. Подобные срывы, часто внешне ничем не обоснованные, не однажды бывали в нашей истории и являлись своеобразными перерывами ("перекурами") в напряжениях в государственной и национальной деятельности. Девяностые годы ХХ века в этом смысле похожи на смуты начала XVI и XX столетий. Все они начинались сомнением в значимости государства для жизни нации и каждого человека в отдельности, ослаблением национального единства. Но проходило всего несколько лет разрушительной смуты - и в сознании нации анархические настроения сменялись на ригористическую апологию государственной мощи и национального единства. Нация быстро разочаровывалась в эфемерных смыслах смуты, ощущая глубокую праздность столь чаемой еще недавно "свободы", и начинала переживать удивительное по силе чувство сиротства без государства, без той исторической задачи, от которой она поначалу так яростно отказывалась.
В наше время процесс выхода из анархического смутного состояния происходит по той же психологической схеме. Сколько эмоций, громких слов и бездумных дел было за короткое время нашего анархического припадка девяностых годов. Но уже к концу 90-х было явственно видно преодоление смутных веяний и стало живо ощущаться начало стихийного возврата к государственническим настроениям в русском обществе.
Несколькими годами позже и политическая элита разных направлений, уловив эти народные чувства, начала вводить в свой политический словарь ранее, в начале смуты, не употребляемые в положительном контексте понятия (такие как патриотизм, родина и т.д.). Это была своеобразная попытка с помощью слов из другого идеологического лексикона спасти падающий престиж демократических идеологем: "либерализм", "коммунизм", "права человека", "свобода" и т. п.
Стали появляться удивительные словосочетания: "советский империализм" (коммунисты, газета "Завтра") или "либеральный империализм" (А.Чубайс), ранее категорически невозможные к употреблению теми силами, которые теперь с удовольствием их озвучивают. Иначе говоря, все силы, желающие и дальше оставаться в политической жизни России, признали, что воля нации состоит в желании построения великого государства, а значит, восстановления именно имперской по масштабу государственной традиции. Либералы и коммунисты лишь подставляют к ведущему слову "империализм" свои прилагательные - советский, либеральный, что только подчеркивает их идейный конформизм и попытку встроиться в большой государственный проект по возрождению России, ради сохранения своего политического влияния на процесс.
После развала СССР Россия находилась в таком удручающем состоянии, что не могла концентрировать достаточного внимания и сил ни на одной из стоящих перед ней проблем в новой исторической реальности. Сегодня можно сказать почти с полной уверенностью, что развал Советского Союза, территориально почти соответствовавшего исторической Большой России, все же не привел нашу государственность к необратимым разрушительным последствиям, а стал лишь очередной жесткой проверкой на прочность русской цивилизации и ее жизнеспособность.
Сейчас мы, немного "отдышавшись", начинаем приходить в себя, и потому параллельно с отрезвлением от анархического дурмана ощущаем унизительность и неуместность положения России, не достойного ее исторического значения.
Старинный лозунг собирания земель сегодня уже носится в воздухе. Территориальные потери крайне значимых для России земель (Малороссии, Новороссии, Белоруссии и других), всегда воспринимавшихся русскими как составляющие части территориального ядра Руси (исконно русские земли), способствуют воскресению имперских чувств. Политики же, выступающие с позиции отрицания или непоследовательного признания необходимости воссоединения русских земель (временно утраченных в ходе смуты) и преодоления раскола в самой русской нации, - выбрасывают себя на обочину политической жизни страны.
Внешнее затишье в нашей политике, вероятно, не сможет продлиться долго. Никто нам не даст в столь благоприятных условиях восстанавливать свои силы. А потому наше положение безоговорочно требует скорейшей мобилизации сил нации и концентрации власти на решении внутриполитических и внешнеполитических национальных проблем, связанных друг с другом в один жесткий узел.
