7 февраля 2009 г. писатели Р.Гурина (Беляева), Ю. Милославский и С. Минаков, три участника литературного вечера, посвященного 45-летию начала работы знаменитой студии поэта Бориса Чичибабина, выйдя из гостеприимной Харьковской городской картинной галереи, направились вверх по улице Сумской, беседуя о том и сем.
Являя собой тройственную ипостась Харьковской цивилизации, которая повсюду обнимает маленький Земной шарик и, на сегодняшний будничный мирный военный день, репрезентуя, соответственно, харьковчан Киева, Нью-Йорка и собственно Харькова, литераторы были влекомы простым и понятным желанием - как можно быстрей откупорить объединяюще-возвышающую литровую бутылку французского питва...
Раиса Гурина (Беляева):
Давным-давно нам рассказали, что в Париже есть "Ротонда" - кафе, облюбованное французской богемой начала ХХ в. За его столиками любили посидеть с рюмкой абсента Пикассо и Модильяни вкупе со всеми импрессионистами, авангардистами и сюрреалистами - целые художественные направления прошли сквозь его стены.
В Харькове с начала 1960-х существовало кафе-автомат на Сумской, прозванное с легкой руки художника Вагрича Бахчаняна "Пулемётом", которое выполняло в нашем слобожанском Париже ту же художественно-историческую миссию. Кафе закрылось в постперестроечные времена, как и многие театры, кинотеатры и книжные магазины. Затем - о счастье! - вновь открылось в январе 2007 г. уже официально поименованное "Пулемётом" ("Кулэмэтом"). Недавно переехавшие в город из сёл и пригородов и потому ещё не потерявшие свежесть и румянец щёк девушки, наряженные в яркие казакины, шароварчики и шапки со шлыками, носились с подносами и тележками по его уютным зальчикам, увешанным стилизованными свитками с текстами Нестора Иваныча Махно. Экзотический дизайн донельзя удачно способствовал главному - в "Пулемёте" можно было быстро и недорого получить обед на любой вкус, посидеть в хорошей компании, любуясь сквозь высокие окна улицей Сумской и садом имени Шевченко.
В этот наш приезд в родной город, приуроченный к 45-летию литературной студии Б. Чичибабина, которую мы с Ю. Г. Милославским посещали ещё школьниками, здание "Пулемёта" встретило нас пустыми глазницами - кафе вновь закрылось. Не выдержало испытаний кризисного времени? Очереди не хватило? Или просто кто-то положил глаз на лакомый кусок в отличном месте?
Над одним из его входов уже красуется вывеска магазина фирмы спортивной одежды "PUMA". А невдалеке всё "ЗИЛИ" да "БРИОНИ"; должно быть, если не все харьковчане сменили одежду, сшитую на фабрике имени Тинякова (да существует ли сама фабрика?), на баснословно дорогие костюмы итальянских фирм, то непременно сделают это в ближайшее время вопреки любому кризису.
"Нежный юноша поможет провести вечер" - и телефончик приписан, правда, довольно стыдливо, не прямо на стене бывшего кинотеатра "Первый Комсомольский", а в углублении железной дверцы, по виду заколоченной и не ведущей ни куда.
Ну что за старческое брюзжание? "Иные времена, иные нравы". Зато первые весенние цветы - белые подснежники, занесенные в Красную книгу и доставленные самолётом из Крыма, корзинами продают на каждом углу. Вот замечательный, памятный с детства магазин "Ведмедык" (добавляем с улыбкой "клышоногый") гостеприимно открывает двери и погружаешься в его за столетие пропитанное запахом шоколада и кофе нутро. Здесь можно приобрести конфеты, которые ЗАО "Кондитерская фирма "Харьковчанка" (а в советское время "Октябрь") успешно изготовляет по старинным рецептам Жоржа Бормана, открывшего в 1896 г. в Харькове своё кондитерское дело (безо всякой связи дата совпадает с первым сеансом синематографа его соотечественников, братьев Люмьер в Париже, что только свидетельствует о давней традиции изготовления харьковского шоколада).
Вот в вечерней подсветке плещется "Зеркальная струя", а за нею в тупике сквера, как музей на природе, сбереженная без изменений с 60-х годов аллея с шеренгой бюстов героев-комсомольцев. Поблизости, на Площади поэзии, в точности по написанному Юрием Милославским, "Алексан' Сергеевич стоит/ К Николай' Васильичу спиною"; надобно понимать это безо всякого историко-литературного подтекста, а просто согласно расположению памятников: Пушкин - лицом к Пушкинской, Гоголь - на Сумскую.
Трое харьковчан, двое по рождению и юности, а третий - сущий, скользили февральским слякотным вечером вверх по Сумской после "памятного", по выражению одного из них, "вечерка", почтиюбилея выше поименованной литературной студии. Миновали заколоченный "Пулемёт". Вдруг воспрянули - впереди светился огонёк. Да вот и она - вечная "Пирожковая", вторая по значимости после "Пулемета" харьковская историко-культурная "вешка", - она ещё работает, открыта. Оказалось - до закрытия десять минут. "Сейчас выпрут",- подумалось мне, привыкшей к киевскому хамству. Но нет - и заулыбались, и приняли, и пирожками свежими накормили, и познакомились. Люба (хозяйка) и Ира (помощница). Спрашиваем: "Не выживают вас отсюда?". "Выживают-выживают, а как же, - почему-то радостно закивали, - но ничего, держимся. Нам ведь немного до пенсии осталось, как-нибудь дотянем, а там - кто знает".
Мы провели в пирожковой не десять минут, а ровно столько, сколько нужно, чтобы трижды закусить капустными пирожками французский коньяк (волочимый Милославским из безпошлинного аэропортовского магазина) и поговорить с хорошими людьми. Нет, всё-таки главное в "харьковской цивилизации" - это сами харьковчане.
Юрий Милославский:
Предохранить от аннигиляции так называемое "культурное наследие" - если оно, наследие, не приносит группе влиятельных лиц прямого дохода, выраженного в денежных единицах или во властных функциях - невозможно. От безполезного культурного наследия не останется и следа - и никакие сентиментальные общественные вздохи делу не помогут. Безполезное культурное наследие в состоянии спасти от гибели либо чрезвычайная известность (к примеру, Парфенон, Колизей, египетские пирамиды) в сочетании с возможностью эксплуатации (плата за вход, включение в туристические маршруты), либо, напротив - столь же чрезвычайная неизвестность (великолепные кованые ажурные ворота 150-летней давности, ведущие во двор дома, где я родился; адреса, из понятных опасений, не сообщаю). Бывают и какие-то смешные, печальные чудеса (вроде вечной сапожной будки, втиснутой в промежуток меж бывшею воинскою частью - и домом, где обитала соседка моя по парте в 3 "б" классе). Встречаются, впрочем, и счастливые случаи совпадения общественных умонастроений и муниципально-политических интересов (трамвай в Сан-Франциско).
В "Пулемете" - мы пивали кофе; Мотрич брал свой особый - тройной без сахара. А вот ели мы в Пирожковой. Вкуснейшие, с пылу с жару пирожки, чиненные мясом, картофелем, капустою и повидлом; бульон; кофе, - но простейший, "ведровой", с молоком, предлагался в граненных стаканах, куда затем наливался совсем иной напиток. Десять пирожков - рубль.
- Да как же ее закрыть?! Ведь пирожки ваши - я в жизни таких больше не встречал.
- Та от, понимаете, говорять, шо дохода мы мало приносим...
- Странное дело. Сюда зайти поесть - самое лучшее!
- Та то раньше так было... А богатый сюда не пойдет, сами ж понимаете, бо оно, знаете, богатому ж неудобно у такое место. А бедному - не по карману, дорого.
- Дорого?
- Вы ж видите - полторы гривны пирожок. И говорять - маленькие они какие; это ж сколько надо съесть, шоб пообедать.
Это мне внятно. Внятно мне, что нуворишу, даже втайне любящему пирожки, подобные заведения посещать немыслимо: его жратва не может стоить менее 15 евро за ломтик/столовую ложку. В противном случае, его крутизна будет поставлена под сомнение. Да и не только богатому, - всякому "состоявшемуся" человечку ниже суши-бара снисходить опасно. Это для них вопрос статусный.
А бедному... Бедных я видел.
Пирожковая на Сумской, угол Гиршмана - обречена. Никакой юбилей, - а она постарше студии Чичибабина года на два, - ее не спасет. Отъели в ней свое и живые и мертвые: поэты и прозаики, художники и журналисты.
Пирожковая наша, наше культурное наследие, уж какое там оно ни на есть, достопримечательность наша, где Владимир Михайлович на спор не то с Вагричем Акоповичем, не то с Аркадием Павловичем, умял как-то под водочку цельный поднос то ли "с мясом", то ли "с капусткой" - рухнула в глобальный социально-экономический разлом, где одни уже не хотят, другие уже не могут, а третьих - и след простыл.
Многое знание порождает, как известно, и многую печаль, а главное - начисто отшибает инициативу. Поэтому я даже не решаюсь обратиться с огненными словами по начальству, - или к тем самым, которые в "Бриони". - Ибо ни у нас, ни у нашей пирожковой нет никаких прав на существование: закрыть, провести радикальную еврозачистку и...
Но есть еще воля Божия. Или Божие попущение.
Пятую Заповедь, данную Господом Моисею-Пророку, обыкновенно помнят в сокращении: "Почитай отца твоего и мать твою...". А почему, собственно, мне их почитать, если они полны недостатков, устарели и никакого толка от них нет? - разве что из все тех же сентиментальных соображений? - Нет, - говорит Господь, создавший небо и землю, но "...чтобы тебе хорошо было и чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе" (Исход, 20, 13).
Понятно само собой, что пирожковая - она нам не отец с матерью, а всего-то крохотная честь преемственного культурного наследия, - пожалуй, поменьше сан-францисского трамвая.
Только я бы, на правах старого харьковца, дерзнул порекомендовать задуматься. И поостеречься.
Станислав Минаков:
На самом-то деле отведать тем вечерком нам довелось пирожков разных - не только с капустой, но и с мясом, а также с яблоками.
Чтобы хоть частично восстановить полноту первозданного чувства, я потом еще разик зашел в пирожковую - и к вышеупомянутому ассортименту добавил пирожок с рисом и яйцом. Меланхолически поглядывая из полуподвального окошка на ноги проходивших мимо сограждан, чьи ботинки приходились мне в аккурат против лица, я видел в -дцати метрах от себя памятник стихотворцу Шевченко (в молодежной среде его сегодня называют "Назар"; назначают встречу "у Назара"), постамент коего три четверти века окружают прописанные им персонажи. Разумеется, припоминались строки Ю. Милославского "Сей застыл, обалдев с бодуна, / где велел иудейский ваятель, / а к нему простирают со дна / металлический трупик дитяти, / эспадроны, серпы да снопы, / безкозырки, папахи да шлемы..." И это тоже Юрий Георгиевич читал в завершение нашего литературного вечера.
Но когда глядишь на сей монумент, порой и некая навязчивая песня просится с языка: "Лангбард, Рудяков и Манизер..." (если кто-то досочинит за мной последующие строки, то рекомендую исполнять опус на мотив "По диким степям Забайкалья..."). Это всплывают в памяти имена архитектора, питерского литейщика да скульптора (вырезаны автогеном на постаменте) - трех создателей знаменитого "украинского" памятника, так сказать, "визитной карточки" первой советской столицы Украины, - таковую функцию Харьков исполнял в начале 1930-х.
...А зашли мы в светившуюся дверь пирожковой (направлялись-то, вообще говоря, совсем в другое кафе), получается, концептуально-неслучайно. Скажу так: мы и не могли сюда не зайти. Поскольку это место является одним из немногих уцелевших видимых узлов, связующих и пока еще удерживающих - в виде реального целого - харьковскую вторую половину ХХ века и, получается, уже почти десятую часть нового, ХХI-го. Можно взглянуть эпичней и космичней: пирожковая на Сумской словно завязывает - в том числе и для нас троих, харьковчан разных времен - рубеж второго тысячелетия по Рождестве Христовом и начало третьего. И каждый глоток этого нерусского напитка, бренди "St. Remy", припасенного нашим нью-йоркским харьковцем, узел сей несомненно упрочал, хотя и шел частично в разрез знаменитому чичибабинскому назиданию - "кто в русской водке знает толк, тот не пригубит коньяка". Но работницы-то пирожковой, Ира и Люба, почтенные дамы, так и не позволившие называть себя полными именами, тоже отведавшие заоблачной влаги сего Св. Реми и отодвинувшие ради нас закрытие заведения чуть ли не на час, тоже выплывали с нами в единстве "харьковско-цивилизационных" чувств и неотменимого родства - во веки веков, аминь. Родственный иноземец, обративший в 498 г. франков в христианство, Святой Реми ходил по нашим гортаням босыми ножками, опираясь о ступени пирожков, которыми мы с удовольствием закусывали еще и еще.
А я периодически гонял мысленно по ободку пластикового стаканчика и памяти еще и последнее из четырех стихотворений, внятно, как послание, прочитанных Ю. Милославским народу часом прежде, в завершение нашего литературного вечера, - "На разрушенное старое кладбище в Харькове, именуемое "Молодежный Парк". С пушкинским эпиграфом - "...Вновь я посетил..."
Меня царапали, отзываясь согласно в сердце, строки "Здесь на цементной глыбе начертано "Смерть москалям". / - "И жидам", - добавил ниже рачительный человек..."
К таким настенным-назаборным письменам мы здесь, в новой ксенофобской действительности, отчасти попривыкли, но строка "Виждь во гробех лежащу безславну их красоту" освежала в памяти другое, более фундаментальное волнение.
Дело в том, что "молодежным парком" советская власть назвала бывшее старинное кладбище, закатав под асфальт в начале 1970-х могилы харьковцев, героев всех войн Российской империи, покоившихся именно здесь. К слову, туда, на кладбище, как припомнила на вечере Раиса Андреевна, и бегали молодые студийцы-чичибабинцы "читать стихи и целоваться".
"Пепел Клааса" стучит в мое, минаковское, сердце и потому еще, что где-то под этим прочным серым панцирем, произведенным на Харьковском асфальтовом заводе, покоится прах моего прадеда, Кузьмы Петровича Маслюженко, породившего вместе с Ульяной Афанасьевной (в девичестве Дроздовой) мать моего отца, Анну. Прадед воевал с австрияками в Первую мировую, получил изрядные ранения, а похоронен был тут в 1944-м, скончавшись от истощения, поскольку время было очень голодное.
Раз уж ты посягнул заглядеться в подобную тьму,
Не закосни! - откликнись на неотступный зов.
Ухо приставь к цементу: по перечню твоему, -
Чуешь? - земля расселась и отдает мертвецов.
Или в себя принимает, согласно реестру. А нам
Светит фонарь надвратный сквозь увлажненную бязь.
Времени больше не будет. И мы поспеваем во храм
Усекновенский, нисколько не торопясь.
Земля мертвецов не отдает-таки, но в себя - принимает. Мы же - принимаем в себя "Sent Remy", и наши обстоятельства места верны: ночь, улица (Сумская), фонарь... а вместо аптеки, которая должна следовать в перечне Александра Блока, имеем в наличии пирожковую. На обстоятельство(-ва) времени поэт тоже указал: "времени больше не будет". То есть на наших часах, у всех троих, зависших на волнах бренди, - вечность. Есть, несомненно есть какая-то русская разливанная ширь в этом английском словосочетании, наклеенном на красивой бутыли поверх фирменной этикетки, - "duty free".
Так и напишут наш коллективный - почти три грации! - портрет: Харьков, пирожковая на Сумской... и каждый из нас, держащий в левой руке стаканчик горячительного, а в правой - пирожок: Гурина - с мясом, Милославский - с капустой, Минаков - с яблоками. Не забыть бы живописцам обязательно изобразить и Любу с Ирой. А картину - потом повесить в пирожковой. Примерно на ту стену, куда прежде, по обыкновению советского общепита, вешали васнецовских "Богатырей".
Фото Станислава Минакова.
Являя собой тройственную ипостась Харьковской цивилизации, которая повсюду обнимает маленький Земной шарик и, на сегодняшний будничный мирный военный день, репрезентуя, соответственно, харьковчан Киева, Нью-Йорка и собственно Харькова, литераторы были влекомы простым и понятным желанием - как можно быстрей откупорить объединяюще-возвышающую литровую бутылку французского питва...
Раиса Гурина (Беляева):
Давным-давно нам рассказали, что в Париже есть "Ротонда" - кафе, облюбованное французской богемой начала ХХ в. За его столиками любили посидеть с рюмкой абсента Пикассо и Модильяни вкупе со всеми импрессионистами, авангардистами и сюрреалистами - целые художественные направления прошли сквозь его стены.
В Харькове с начала 1960-х существовало кафе-автомат на Сумской, прозванное с легкой руки художника Вагрича Бахчаняна "Пулемётом", которое выполняло в нашем слобожанском Париже ту же художественно-историческую миссию. Кафе закрылось в постперестроечные времена, как и многие театры, кинотеатры и книжные магазины. Затем - о счастье! - вновь открылось в январе 2007 г. уже официально поименованное "Пулемётом" ("Кулэмэтом"). Недавно переехавшие в город из сёл и пригородов и потому ещё не потерявшие свежесть и румянец щёк девушки, наряженные в яркие казакины, шароварчики и шапки со шлыками, носились с подносами и тележками по его уютным зальчикам, увешанным стилизованными свитками с текстами Нестора Иваныча Махно. Экзотический дизайн донельзя удачно способствовал главному - в "Пулемёте" можно было быстро и недорого получить обед на любой вкус, посидеть в хорошей компании, любуясь сквозь высокие окна улицей Сумской и садом имени Шевченко.
В этот наш приезд в родной город, приуроченный к 45-летию литературной студии Б. Чичибабина, которую мы с Ю. Г. Милославским посещали ещё школьниками, здание "Пулемёта" встретило нас пустыми глазницами - кафе вновь закрылось. Не выдержало испытаний кризисного времени? Очереди не хватило? Или просто кто-то положил глаз на лакомый кусок в отличном месте?
Над одним из его входов уже красуется вывеска магазина фирмы спортивной одежды "PUMA". А невдалеке всё "ЗИЛИ" да "БРИОНИ"; должно быть, если не все харьковчане сменили одежду, сшитую на фабрике имени Тинякова (да существует ли сама фабрика?), на баснословно дорогие костюмы итальянских фирм, то непременно сделают это в ближайшее время вопреки любому кризису.
"Нежный юноша поможет провести вечер" - и телефончик приписан, правда, довольно стыдливо, не прямо на стене бывшего кинотеатра "Первый Комсомольский", а в углублении железной дверцы, по виду заколоченной и не ведущей ни куда.
Ну что за старческое брюзжание? "Иные времена, иные нравы". Зато первые весенние цветы - белые подснежники, занесенные в Красную книгу и доставленные самолётом из Крыма, корзинами продают на каждом углу. Вот замечательный, памятный с детства магазин "Ведмедык" (добавляем с улыбкой "клышоногый") гостеприимно открывает двери и погружаешься в его за столетие пропитанное запахом шоколада и кофе нутро. Здесь можно приобрести конфеты, которые ЗАО "Кондитерская фирма "Харьковчанка" (а в советское время "Октябрь") успешно изготовляет по старинным рецептам Жоржа Бормана, открывшего в 1896 г. в Харькове своё кондитерское дело (безо всякой связи дата совпадает с первым сеансом синематографа его соотечественников, братьев Люмьер в Париже, что только свидетельствует о давней традиции изготовления харьковского шоколада).
Вот в вечерней подсветке плещется "Зеркальная струя", а за нею в тупике сквера, как музей на природе, сбереженная без изменений с 60-х годов аллея с шеренгой бюстов героев-комсомольцев. Поблизости, на Площади поэзии, в точности по написанному Юрием Милославским, "Алексан' Сергеевич стоит/ К Николай' Васильичу спиною"; надобно понимать это безо всякого историко-литературного подтекста, а просто согласно расположению памятников: Пушкин - лицом к Пушкинской, Гоголь - на Сумскую.
Трое харьковчан, двое по рождению и юности, а третий - сущий, скользили февральским слякотным вечером вверх по Сумской после "памятного", по выражению одного из них, "вечерка", почтиюбилея выше поименованной литературной студии. Миновали заколоченный "Пулемёт". Вдруг воспрянули - впереди светился огонёк. Да вот и она - вечная "Пирожковая", вторая по значимости после "Пулемета" харьковская историко-культурная "вешка", - она ещё работает, открыта. Оказалось - до закрытия десять минут. "Сейчас выпрут",- подумалось мне, привыкшей к киевскому хамству. Но нет - и заулыбались, и приняли, и пирожками свежими накормили, и познакомились. Люба (хозяйка) и Ира (помощница). Спрашиваем: "Не выживают вас отсюда?". "Выживают-выживают, а как же, - почему-то радостно закивали, - но ничего, держимся. Нам ведь немного до пенсии осталось, как-нибудь дотянем, а там - кто знает".Мы провели в пирожковой не десять минут, а ровно столько, сколько нужно, чтобы трижды закусить капустными пирожками французский коньяк (волочимый Милославским из безпошлинного аэропортовского магазина) и поговорить с хорошими людьми. Нет, всё-таки главное в "харьковской цивилизации" - это сами харьковчане.
Юрий Милославский:
Предохранить от аннигиляции так называемое "культурное наследие" - если оно, наследие, не приносит группе влиятельных лиц прямого дохода, выраженного в денежных единицах или во властных функциях - невозможно. От безполезного культурного наследия не останется и следа - и никакие сентиментальные общественные вздохи делу не помогут. Безполезное культурное наследие в состоянии спасти от гибели либо чрезвычайная известность (к примеру, Парфенон, Колизей, египетские пирамиды) в сочетании с возможностью эксплуатации (плата за вход, включение в туристические маршруты), либо, напротив - столь же чрезвычайная неизвестность (великолепные кованые ажурные ворота 150-летней давности, ведущие во двор дома, где я родился; адреса, из понятных опасений, не сообщаю). Бывают и какие-то смешные, печальные чудеса (вроде вечной сапожной будки, втиснутой в промежуток меж бывшею воинскою частью - и домом, где обитала соседка моя по парте в 3 "б" классе). Встречаются, впрочем, и счастливые случаи совпадения общественных умонастроений и муниципально-политических интересов (трамвай в Сан-Франциско).
В "Пулемете" - мы пивали кофе; Мотрич брал свой особый - тройной без сахара. А вот ели мы в Пирожковой. Вкуснейшие, с пылу с жару пирожки, чиненные мясом, картофелем, капустою и повидлом; бульон; кофе, - но простейший, "ведровой", с молоком, предлагался в граненных стаканах, куда затем наливался совсем иной напиток. Десять пирожков - рубль.- Да как же ее закрыть?! Ведь пирожки ваши - я в жизни таких больше не встречал.
- Та от, понимаете, говорять, шо дохода мы мало приносим...
- Странное дело. Сюда зайти поесть - самое лучшее!
- Та то раньше так было... А богатый сюда не пойдет, сами ж понимаете, бо оно, знаете, богатому ж неудобно у такое место. А бедному - не по карману, дорого.
- Дорого?
- Вы ж видите - полторы гривны пирожок. И говорять - маленькие они какие; это ж сколько надо съесть, шоб пообедать.
Это мне внятно. Внятно мне, что нуворишу, даже втайне любящему пирожки, подобные заведения посещать немыслимо: его жратва не может стоить менее 15 евро за ломтик/столовую ложку. В противном случае, его крутизна будет поставлена под сомнение. Да и не только богатому, - всякому "состоявшемуся" человечку ниже суши-бара снисходить опасно. Это для них вопрос статусный.
А бедному... Бедных я видел.
Пирожковая на Сумской, угол Гиршмана - обречена. Никакой юбилей, - а она постарше студии Чичибабина года на два, - ее не спасет. Отъели в ней свое и живые и мертвые: поэты и прозаики, художники и журналисты.
Пирожковая наша, наше культурное наследие, уж какое там оно ни на есть, достопримечательность наша, где Владимир Михайлович на спор не то с Вагричем Акоповичем, не то с Аркадием Павловичем, умял как-то под водочку цельный поднос то ли "с мясом", то ли "с капусткой" - рухнула в глобальный социально-экономический разлом, где одни уже не хотят, другие уже не могут, а третьих - и след простыл.
Многое знание порождает, как известно, и многую печаль, а главное - начисто отшибает инициативу. Поэтому я даже не решаюсь обратиться с огненными словами по начальству, - или к тем самым, которые в "Бриони". - Ибо ни у нас, ни у нашей пирожковой нет никаких прав на существование: закрыть, провести радикальную еврозачистку и...
Но есть еще воля Божия. Или Божие попущение.
Пятую Заповедь, данную Господом Моисею-Пророку, обыкновенно помнят в сокращении: "Почитай отца твоего и мать твою...". А почему, собственно, мне их почитать, если они полны недостатков, устарели и никакого толка от них нет? - разве что из все тех же сентиментальных соображений? - Нет, - говорит Господь, создавший небо и землю, но "...чтобы тебе хорошо было и чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе" (Исход, 20, 13).
Понятно само собой, что пирожковая - она нам не отец с матерью, а всего-то крохотная честь преемственного культурного наследия, - пожалуй, поменьше сан-францисского трамвая.
Только я бы, на правах старого харьковца, дерзнул порекомендовать задуматься. И поостеречься.
Станислав Минаков:
На самом-то деле отведать тем вечерком нам довелось пирожков разных - не только с капустой, но и с мясом, а также с яблоками.
Чтобы хоть частично восстановить полноту первозданного чувства, я потом еще разик зашел в пирожковую - и к вышеупомянутому ассортименту добавил пирожок с рисом и яйцом. Меланхолически поглядывая из полуподвального окошка на ноги проходивших мимо сограждан, чьи ботинки приходились мне в аккурат против лица, я видел в -дцати метрах от себя памятник стихотворцу Шевченко (в молодежной среде его сегодня называют "Назар"; назначают встречу "у Назара"), постамент коего три четверти века окружают прописанные им персонажи. Разумеется, припоминались строки Ю. Милославского "Сей застыл, обалдев с бодуна, / где велел иудейский ваятель, / а к нему простирают со дна / металлический трупик дитяти, / эспадроны, серпы да снопы, / безкозырки, папахи да шлемы..." И это тоже Юрий Георгиевич читал в завершение нашего литературного вечера.
Но когда глядишь на сей монумент, порой и некая навязчивая песня просится с языка: "Лангбард, Рудяков и Манизер..." (если кто-то досочинит за мной последующие строки, то рекомендую исполнять опус на мотив "По диким степям Забайкалья..."). Это всплывают в памяти имена архитектора, питерского литейщика да скульптора (вырезаны автогеном на постаменте) - трех создателей знаменитого "украинского" памятника, так сказать, "визитной карточки" первой советской столицы Украины, - таковую функцию Харьков исполнял в начале 1930-х.
...А зашли мы в светившуюся дверь пирожковой (направлялись-то, вообще говоря, совсем в другое кафе), получается, концептуально-неслучайно. Скажу так: мы и не могли сюда не зайти. Поскольку это место является одним из немногих уцелевших видимых узлов, связующих и пока еще удерживающих - в виде реального целого - харьковскую вторую половину ХХ века и, получается, уже почти десятую часть нового, ХХI-го. Можно взглянуть эпичней и космичней: пирожковая на Сумской словно завязывает - в том числе и для нас троих, харьковчан разных времен - рубеж второго тысячелетия по Рождестве Христовом и начало третьего. И каждый глоток этого нерусского напитка, бренди "St. Remy", припасенного нашим нью-йоркским харьковцем, узел сей несомненно упрочал, хотя и шел частично в разрез знаменитому чичибабинскому назиданию - "кто в русской водке знает толк, тот не пригубит коньяка". Но работницы-то пирожковой, Ира и Люба, почтенные дамы, так и не позволившие называть себя полными именами, тоже отведавшие заоблачной влаги сего Св. Реми и отодвинувшие ради нас закрытие заведения чуть ли не на час, тоже выплывали с нами в единстве "харьковско-цивилизационных" чувств и неотменимого родства - во веки веков, аминь. Родственный иноземец, обративший в 498 г. франков в христианство, Святой Реми ходил по нашим гортаням босыми ножками, опираясь о ступени пирожков, которыми мы с удовольствием закусывали еще и еще.
А я периодически гонял мысленно по ободку пластикового стаканчика и памяти еще и последнее из четырех стихотворений, внятно, как послание, прочитанных Ю. Милославским народу часом прежде, в завершение нашего литературного вечера, - "На разрушенное старое кладбище в Харькове, именуемое "Молодежный Парк". С пушкинским эпиграфом - "...Вновь я посетил..."
Меня царапали, отзываясь согласно в сердце, строки "Здесь на цементной глыбе начертано "Смерть москалям". / - "И жидам", - добавил ниже рачительный человек..."
К таким настенным-назаборным письменам мы здесь, в новой ксенофобской действительности, отчасти попривыкли, но строка "Виждь во гробех лежащу безславну их красоту" освежала в памяти другое, более фундаментальное волнение.
Дело в том, что "молодежным парком" советская власть назвала бывшее старинное кладбище, закатав под асфальт в начале 1970-х могилы харьковцев, героев всех войн Российской империи, покоившихся именно здесь. К слову, туда, на кладбище, как припомнила на вечере Раиса Андреевна, и бегали молодые студийцы-чичибабинцы "читать стихи и целоваться".
"Пепел Клааса" стучит в мое, минаковское, сердце и потому еще, что где-то под этим прочным серым панцирем, произведенным на Харьковском асфальтовом заводе, покоится прах моего прадеда, Кузьмы Петровича Маслюженко, породившего вместе с Ульяной Афанасьевной (в девичестве Дроздовой) мать моего отца, Анну. Прадед воевал с австрияками в Первую мировую, получил изрядные ранения, а похоронен был тут в 1944-м, скончавшись от истощения, поскольку время было очень голодное.
Раз уж ты посягнул заглядеться в подобную тьму,
Не закосни! - откликнись на неотступный зов.
Ухо приставь к цементу: по перечню твоему, -
Чуешь? - земля расселась и отдает мертвецов.
Или в себя принимает, согласно реестру. А нам
Светит фонарь надвратный сквозь увлажненную бязь.
Времени больше не будет. И мы поспеваем во храм
Усекновенский, нисколько не торопясь.
Земля мертвецов не отдает-таки, но в себя - принимает. Мы же - принимаем в себя "Sent Remy", и наши обстоятельства места верны: ночь, улица (Сумская), фонарь... а вместо аптеки, которая должна следовать в перечне Александра Блока, имеем в наличии пирожковую. На обстоятельство(-ва) времени поэт тоже указал: "времени больше не будет". То есть на наших часах, у всех троих, зависших на волнах бренди, - вечность. Есть, несомненно есть какая-то русская разливанная ширь в этом английском словосочетании, наклеенном на красивой бутыли поверх фирменной этикетки, - "duty free".
Так и напишут наш коллективный - почти три грации! - портрет: Харьков, пирожковая на Сумской... и каждый из нас, держащий в левой руке стаканчик горячительного, а в правой - пирожок: Гурина - с мясом, Милославский - с капустой, Минаков - с яблоками. Не забыть бы живописцам обязательно изобразить и Любу с Ирой. А картину - потом повесить в пирожковой. Примерно на ту стену, куда прежде, по обыкновению советского общепита, вешали васнецовских "Богатырей".
Фото Станислава Минакова.
