Парадоксы русской политики

Александр Дугин – профессор МГУ, лидер Международного Евразийского Движения, философ, политолог, социолог, http://dugin.ru

Александр Дугин: Сегодня мы рассмотрим такую тему как структура внешней политики России: каким парадигмам она подчиняется, как она структурируется, как она может быть изучена.

Во-первых, начнём с такого замечания.

"Международные отношения", как дисциплина и соответственно социология современных отношений, которые представляют собой рефлексию на эту дисциплину социологическую, развивалась полноценно после первой мировой войны. Хотя предварительно были ещё и прецеденты в девятнадцатом веке международные отношения осмыслялись, так или иначе, отдельными авторами. Но систематическое научное оформление получила эта дисциплина после первой мировой войны. Об этом мы говорили. Тогда она сложилась в научное направление.

И параллельно этому в Советском Союзе, то есть, это уже была не Россия, а Советский Союз, преобладала марксистско-ленинская теория, которая рассматривала "международные отношения", как буржуазную науку, наряду с генетикой, с геополитикой. Поэтому, строго говоря, отечественной дисциплины международных отношений так и не появилось, советской. То есть, международные отношения были, были определённые теории, по которым она развивается, но на самом деле получилось так, что эта дисциплина сложилась на западе в тот период, когда в Советском Союзе доминировала идеология очень специальная. Поэтому, как таковой, если и теории международных отношений и изучали в Советском Союзе, то с точки зрения критики буржуазных концепций международных отношений.

Соответственно, тогда, когда не было марксистской идеологии, не было и этой теории, а когда на Западе возникла теория международных отношений, в Советском Союзе уже была политическая, специфическая марксистская диктатура, которая предлагала только свою версию.

По сути дела, полноценной модели международных отношений, или полноценное понимание международных отношений в России ни дореволюционной, ни послереволюционной, не сложилось. Соответственно, после того, как Советский Союз прекратил своё существование, в России дисциплины стали изучать уже просто как западную, европейскую, но тоже никакой модели такой полноценной выработано не было. Не адаптирована теория международных отношений к российской действительности. Поэтому, здесь мы имеем дело в основном при преподавании международных отношений сегодня с пересказом западных моделей. Не случайно, весь наш курс мы занимались преимущественно западными авторами, западными теориями, западными моделями, западными утвержениями и критикой западных утверждений. Где, в общем-то, Россия и внешняя политика Российской Федерации, выполняла роль объекта исследований, если о ней заходила речь, а не субъекта. Это тоже очень показательно.

Поэтому, тем не менее, страна суверенная, независимая страна, у которой есть внешняя политика, конечно, руководствуется в этой внешней политике какой-то моделью международных отношений. Поэтому мы можем рассмотреть различные исторические этапы.

Здесь я предлагаю модель Бузана и Литтла взять за основание, которая по-разному характеризует типы интернациональных систем.

Вот Россия представляла собой, на бОльшем протяжении своей истории, так называемую классическую интернациональную систему, соответствующую традиционному обществу, или империи. Отсюда, Российская империя и допетровская империя, всё равно была империя при Иване Грозном, московское царство. Царство, или империя представляет собой, так называемую классическую систему интернациональных отношений, где речь идёт о том, что внешняя политика определяется как прагматическими соображениями, так и определёнными цивилизационными установками. То есть, в классической теории интернациональных систем большое значение имеет то, что называется миссия, или цивилизационная идентичность.

Поэтому, с этой точки зрения надо рассмотреть Российскую империю до семнадцатого года, как:

- с одной стороны, самостоятельные государства со своими строгими интересами,

- а с другой стороны, как государство, которое руководствуется наднациональными интересами, в частности, интересами, воплощёнными в православие. То есть, Россия рассматривала себя, как часть православного мира, и соответственно, наследовала с другими вместе православными державами определённые оппозиции.

Оппозиции к в первую очередь, западно-европейским, западно-христианским государствам. И этот спор уходит в глубь веков, в самое начало принятия христианства на Руси, то есть в эпоху совсем раннюю. Это одна идентичность. И вот эта православная идентичность, как и в случае традиционного общества накладывала на внешнюю политику России, традиционно определённые установки. Почему это важно? Потому что, принадлежа к классическим интернациональным системам, а не глобальным интернациональным системам, мы имели дело с до версальской системой внешней политики по отношению к версальской системе, где помимо национально-лингвистических интересов, существовали интересы цивилизационно-мессианского толка.

Тот факт, что речь шла о православном государстве, в значительной степени предопределяло позицию по отношению, например, к той же самой Литве, где после унии польско-литовской доминировало католичество и соответственно, идея противодействия Литве имела религиозно мессианский характер. Выгодно это было России или подчас не выгодно, это была определённая цивилизационная миссия. Точно так же строились по специфической модели наши миссии с Византией, соответственно с другими православными государствами. Это предопределяло помощь, например Российской империи православным народам Балкан, сербам. И даже, например, участие в первой мировой войне против Германии, в значительной степени было связано с тем, что Россия выступала протектором сербов, которые стремились создать собственную государственность, выйдя из Османской империи.

То есть, в значительной мере точно так же:

- С одной стороны, российская империя противостояла западным не православным христианским народам. А противоречия между православными и католиками было очень серьёзно.

- С другой стороны, определённая модель отношений с Османской империей, которая была исламской, определялась тем, что Россия мыслила себя христианским государством, противостоящим исламскому государству, и в этом отношении, то же самое в отношении Ирана.

Этот фактор религиозной принадлежности России, как в любой классической интернациональной системы, имел мессианское значение, которое не исключало рациональных интересов национального государства, но на самом деле, основывало свою политику на сочетании двух факторов.

1. Национальный интерес.

2. И, как и свойство любого традиционного общества, некоторая идеальная цивилизационная религиозная миссия, которая, подчас заставляла государство российское делать не всегда то, что находило непосредственно в рациональных интересах.

Это очень важно, потому что в Европе после заключения вестфальского мира, после 1648 года, стала доминировать как раз, постепенно складываться однозначно реалистская парадигма, которая, конечно, как таковая была осмыслена после возникновения направления международных отношений (МО). Но элементы её мы встречаем уже у базовых политических авторов нового времени, таких как Томас Готс, Макиавелли и Жан Боден.

То есть, идея того, что высшим принципом суверенного государства является следование своим национальным эгоистическим интересам по ту сторону всякой цивилизационной и религиозной миссии, это основа международной политики нового времени.

И в Европе, начиная с семнадцатого века, это становится практически доминантой. То есть, реализм, который был осмыслен, как парадигма, в двадцатые годы двадцатого века, по факту был свойством принципиальным колониальных современных государств, начиная с семнадцатого века, а то и раньше. То есть, люди, например, независимо от того, к какой религии принадлежали после 1648 года особенно, то или иное национальное государство, было ли оно протестантским или католическим, именно сама идея вестфальского мира призывала народы Европы отказаться от учёта религиозных особенностей того или иного общества при заключении договора о войне и мире. Только национальные интересы, рационально просчитанные. То есть, здесь мы имеем дело с неким осознанным, по сути, реализмом. И европейская политика строится исходя из этих национальных интересов, по модели, лучше всего описываемых в парадигме реализма, начиная с середины семнадцатого века.

В России, вплоть до конца российской империи, помимо тоже реалистских сторон в политике, наличествовали мессианско-традиционные, имперские религиозные аспекты, которые дополняли, иногда влияли, иногда оказывались сильнее, иногда слабее собственно национальных интересов. И это порождало некоторую двойственность, которую в других аспектах социологии я называю археомодерном, а которая в международных отношениях показывает, что Россия выступала в международной политике восемнадцатого, девятнадцатого и начала двадцатого века, как бы в двух качествах.

1. С одной стороны, она действовала в рамках европейских государств. И соответственно, перенимала определённые аспекты понимания национальных интересов, как базу движущей модели при проведении своей внешней политики. И в этом она была современной, потому что она рассматривалась другими европейскими державами в этом ключе, что это национальное государство. Мыслилось и участвовало в международных договорах, контрактах, переговорах и войнах именно в качестве национального государства.

2. Но было оно ещё и архаическим и преднациональным. То есть, в России накладывалось две парадигмы, я имею в виду царскую Россию, до семнадцатого года.

Две парадигмы международных отношений:

1. Номинальный реализм.

2. И фактическое существование в рамках классической интернациональной системы, то есть, в рамках традиционной империи.

Сама Россия была некой помесью, неким гибридом между традиционной империей и национальным государством. Если мы вспомним классическую модель Льюиса Моргана, о которой Хопсон, исследовавший расизм, евроцентризм, говорил, то можно вспомнить вот эту тройную модель, как европейцы мыслили самих себя с точки зрения типов общества и другие общества: дикость, варварство и цивилизация.

Цивилизация была Западной Европы после семнадцатого века. Цивилизация перешла в мышление в международных отношениях в рамках национальных государств. То есть всё нормативно считалось национальными государствами.

Россия же оказывалась в положении промежуточном. То есть, с одной стороны вела себя в некоторых вопросах, как национальное государство, то есть, как часть европейской цивилизации, а в других вопросах, как варварская страна. Страна, которая руководствуется дополнительными или предшествующими цивилизации, факторами. Например, религия, которая снята в модерне, в качестве фактора международной политики, но сохраняется в эпоху архаических систем, классических интернациональных систем миропорядка.

Вот, с точки зрения западного взгляда, Россия была полу варварством, переходной страной от варварства к цивилизации. Поэтому, в некоторых случаях Россию рассматривали, как цивилизационное государство, а в некоторых случаях, как варварское. Такая же двойственность сохранялась и в самой России. Потому что элита у нас была более-менее современная, модернистская, западная, а народ, конечно, архаический и варварский. Поэтому, это создавало наложение двух парадигм, двух моделей. С одной стороны были архаические, с другой современные.

Если в Европе архаическая форма существования предшествовала модерну, и модернизация проходила по мере сокращения архаических факторов, а современная Европа практически строилась на вытеснении, полном отказе и преодолении архаических сторон.

То в России ситуация была иная: архаическая и современная накладывались друг на друга и сосуществовали. Таким образом, эта археомодернистская модель предопределяла также неопределённость при проведении и выработке внешней политики. Внешняя политика Российской Федерации, то есть, функция или статус России в системе международных отношений, начиная с семнадцатого по начало двадцатого века, в эти триста лет, в романовский период, находилась в состоянии двойственном. В некоторых случаях доминировал реализм - национальный интерес. А в некоторых случаях преобладали представления традиционного общества. Ну, например религиозный фактор, который номинально утратил своё значение в европейской политике, он вдруг оказывался решающим в поведении Российской империи в тех или иных ситуациях, например, в балканских войнах, в русско-турецких войнах, в некоторых других ситуациях.

То есть, наряду с рациональными и современными аспектами, в российской внешней политике существовали иррациональные, то, что называется варварские аспекты. Соответственно, дублировалось то же самое с недостатком развития буржуазного общества, гражданского общества, недостатком восстановления третьего класса, и малым количеством городской буржуазии, которая не представляла собой ведущего сословия в отличие от европейских государств восемнадцатого, девятнадцатого веков.

Отсюда – отсутствие буржуазных революций в России, преобразований, которые проходили, тем не менее, полным ходом в Европе и опять же наложение аспектов современных и архаических. Архаическое – крестьянство, широкие массы, традиционное общество. Более-менее, западная элита и полное отсутствие буржуазного класса, как такового в российской империи, делали её атипичным социополитическим явлением.

Поэтому, специфика и особенность этих двух сочетаний, двух уровней, двух идентичностей во внешней политике, неясное выделение этих планов при описании процесса построения внешней политики в России. С одной стороны, царь практически определял её единолично, исходя из своих личных взглядов. Просчёт был минимален, рационализация тех или иных поступков, тех или иных альянсов, была вторична, в основном просто подтверждала решение царя, которое принималось от хоп, или с точки зрения каких-то иррациональных факторов, как это было свойственно миру, досовременному, предмодернистскому. И одновременно Россия, конечно, выступала, как рациональный субъект международной европейской политики и подчас достаточно рационально следовала своим интересам.

Это, по крайней мере, археомодернистское положение в российском обществе досоветского периода было ответственно за то, что у нас не сложилась последовательная система международных отношений, своей собственной доктрины внешней политики, которая полностью зависела от слишком большого количества не рационализированных фактов.

В тот момент, когда мы должны были бы перейти к какой-то более фиксированной форме, у нас происходит революция, семнадцатый год. Вот в этот период заканчивается романовский археомодерн, Санкт-петербургский период, падает монархия, Россия становится новым уже государством. Это не российская империя, это Россия. Она появляется именно таковой в ходе буржуазной революции, февральской, семнадцатого года, после отречения царя от престола. Возникает новый субъект внешней политики. Новый князь, как мы говорили, новая элита, которая исторически берёт на себя ответственность управления государством.

Вот здесь на короткий период с февраля по октябрь, Россия, номинально в своей внешней политике, встраивается в систему международных отношений, в систему глобальных интернациональных структур. То есть, начинает вести себя как рациональное, национальное государство со своими интересами, обязательствами, то есть, по сути дела как европейская держава, уже без всяких архаических компонентов.

- Обещали вести войну вместе с Антантой - продолжают вести, представители временного правительства.

- Просчитывают свои собственные национальные интересы в рамках – мир, война, сохранение территориальной целостности, консолидации ресурсов.

- И строят свою внешнюю политику на основании чётких разумных, рациональных принципов.

И тогда действуют два фактора в политике временного правительства.

1. Первый фактор. Реализм. Это война, например до победного конца, которую декларирует Милюков, то есть, борьба среди других национальных государств, европейских. Россия должна биться до конца за свои национальные интересы. Это реалистский фактор, вполне, который осмысляет как новая российская республика, буржуазная республика, будет отстаивать свои национальные интересы в контексте европейских народов. Реализм.

2. И вторая модель – либерализм. Потому что, страны Антанты считаются более продвинутыми западными демократиями. Поэтому русское думское масонство, которое приходит к власти во временном правительстве, ориентируется на Антанту, как на более либерально-демократические государства по сравнению с Австрией, Австро-Венгрией и Германией, которые представляют собой менее демократические, менее либеральные государства.

То есть, здесь есть реализм с одной стороны, национальный, мышление, чёткий просчёт, которым безразлично, по отношению к тому, с кем воевать: с демократами, с более или менее продвинутыми демократиями. А заинтересованы лишь в извлечении чисто эгоистической выгоды России, уже Российской республики, России, как республики, февральской России.

И второе: идея сохранять контакты, ориентироваться на страны Антанты, как более развитые либерально-демократические государства, вопреки менее развитым германским народам. То есть, Россия хочет модернизироваться, хочет стать полноценным участником процесса европейского. И здесь мы встречаем сразу два рациональных компонента - реализм и либерализм. Они не сильно противоречат друг другу, хотя периодически раздаются во временном правительстве голоса, относительно того, стоит ли дальше продолжать войну с Германии или выйти из неё. Это обсуждается. Общий консенсус и среди реалистов и либералов во временном правительстве в том, чтобы продолжать эту войну на стороне Антанты против Германии. Это позиция временного правительства.

Вот в этот период, археомодерн, который до этого доминирует, уступает место модерну. Всё. Россия переходит на позицию классического европейского национального государства, которое может действовать исходя из двух логик. Из двух логик, которые мы уже рассматривали: реалистской и либеральной. Фактически здесь мы видим такую вот фиксацию.

Архаический компонент отброшен:

- в лице монархии, как архаического института,

- в лице православия, которое становится частным делом,

- и в лице, также доминирующего христианского сословия, которое буржуазная верхушка представляет в общем слабой в России, но доминирующей на Западе буржуазной среды, подчиняют остальные классовые интересы.

То есть, в России происходит настоящая модернизация, и фиксируются позиции международных отношений, вполне в духе того, что Бозан и Литтл назвали глобальными интернациональными системами. То есть, Россия становится частью Европы.

Надолго ли мы становимся частью Европы? Это длится ровно полгода. Полгода мы люди, как люди. При этом полгода – это один из самых неудачных в русской истории период, когда общество разваливается, общество трещит по швам, никто воевать не хочет, пришедшая власть не имеет никакой популярности в народе и требует, чтобы все крестьяне воевали за интересы совершенно непонятные. Царя уже нет, православия уже нет, и из-за верности Антанте, всё новые и новые эшелоны бросаются в кровавую бойню войны с немцами, чья злая и отрицательная позиция совершенно не очевидна никому в России.

То есть, возникает парадокс. Очень интересно, очень показательно для русской истории.

С одной стороны, наконец-то мы попали в норму европейской модели международных отношений, наше правительство действует рационально. Эффективно это? Абсолютно не эффективно. То есть, результат вот такого рационального, правильного применения внешних принципов европейской политики к нашей исторической реальности, даёт прямо противоположный эффект. Всё рушится, у временного правительства всё падает из рук. Меняются друг с другом кабинеты, никаких лидеров, никакой легитимности в государстве нет. Россия на глазах просто распадается, разваливается и уходит с исторической арены. Потому что, ни побед уже там царских нет, ничего нет, ни пацифизма. Такой вот как бы коллапс. А оформлено очень рационально – Россия полностью рациональная страна, во внешней политике. Эффект это даёт обратный, прямо противоположный.

Соответственно, дальше мы знаем, что происходит.

Большевики с Троцким и Лениным говорят, что есть новая партия, которая теперь будет всеми править. И хотя, у неё никаких легитимных юридических прав на это правление нет, они его захватывают по факту. Они говорят, что мы молодцы, вот у нас есть пистолет, Матрос Железняк и вы все будете нам подчиняться теперь. Временное правительство разводит руками, демократические институты в виде учредительного собрания, где большевики меньшинство, они пытаются протестовать, но большевики их просто пинками выгоняют из зала и сажают, и просто потом расстреливают.

Разговор короткий со всеми врагами народа. Октябрь семнадцатого года, вооружённый переворот, у нас начинается коммунистическая советская эпоха. Буржуазное общество отброшено. Соответственно, теория буржуазной модели международных отношений выброшена на помойку Лениным.

Мы с вами знаем, что есть ещё марксистская и неомаркситская модель международных отношений. И парадигма. И полагаю, наверное, что теперь либеральная и реалистская парадигма, свойственная буржуазным обществам национальным, будет отвергнута в пользу марксистской модели международных отношений. Потому что Маркс говорил о международных отношениях много, у него была своя версия, и мы начинаем таким образом рассматривать поведение большевистской власти после семнадцатого года с точки зрения теории международных отношений. Как раз, которые, бурно начинают развиваться в тот период.

Допустим, что мы будем теперь иметь дело с моделью марксистской, в марксистской интерпретации. Может быть. При этом, мы имеем дело с одним очень фундаментальным отступлением, от марксистской теории при взятии власти большевиками. Фундаментальное отступление. Дело в том, что Маркс считал, что пролетарские революции возможны исключительно в обществах с высоким уровнем индустриализации, с преобладанием городской буржуазии и с мощно развитым пролетарским классом.

Общества аграрные, традиционные, общества, которые можно назвать (в череде Льюиса Моргана) варварскими, объектами или субъектами пролетарских революций быть не могут. Поэтому, пролетарская революция невозможна в России, утверждал Маркс, невозможна в Китае, а возможна только в странах западной Европы. Где есть достаточное количество городского пролетариата – раз. Где буржуазные отношения создали новый базис экономики, где доминирует промышленный капитализм, а не лендлорды и не крестьянство. И вот только там, в этих урбанистических, буржуазных, промышленных державах с мощным развитым пролетариатом, возможна социалистическая революция.

Соответственно, и, вот дальше, марксисты говорят, где она должна начинаться?

Она должна начинаться в Европе. От неё, из Европы, социалистическая революция должна проникать в другие общества, и может быть, застигнуть когда-то даже те общества, где буржуазные отношения ещё не развились, но они быстро разовьются и быстро перейдут с помощью социалистической Европы в новую стадию. Вот какова марксистская модель позитивного сценария развития социалистических революций в мировом масштабе. Маркс видел только так. И кстати, что интересно, поддерживал английскую колонизацию Индии, боясь, что в противном случае, Индию может захватить варварская недоразвитая и недобуржуазная Россия или недобуржуазная Османская империя. В этом отношении марксизм твёрдо настаивал, что задачей является мировая революция, а мировая революция возможна только в странах западной Европы, в странах с развитым пролетариатом.

Что получается в России?

Получается, что захват большевиками власти в аграрной варварской стране, которую Маркс считал не подлежащей ни в коем случае ни пролетарской революции, которой впереди ещё очень много лет движения по пути к капитализму, урбанизации и модернизации промышленности, национализации, - именно побеждает там. Это очень странное отклонение от марксистской парадигмы.

И здесь, на первом этапе, все русские большевики, Троцкий, Ленин, Сталин и все остальные, которым удаётся захватить власть, они рассматривают ситуацию следующим образом на первом этапе.

Да, то, что произошло в России, в Санкт-Петербурге и в Москве – это аномально. Да. Но так уж получилось, что кризис мировой буржуазии, мировой империалистической системы, создал условия, в рамках которых оказалось возможным пролетарской партии захватить власть в не буржуазной стране. В одной отдельно взятой стране. Могло исторически так сложиться? Ну, теоретически Маркс считал, что нет, что это будет не социалистическая революция, потому что не созданы предпосылки экономические. А Маркс всё объяснял базисом, то есть, на уровне базиса нет этих предпосылок.

Ну, хорошо, Ленин сказал в духе Огюста Бланки, заговорщической теории говорил, ничего. Не созданы предпосылки, зато у нас есть компартия, которая воспользовалась замешательством буржуазии и захватила власть. Вот у нас было уже буржуазное общество полгода, ровно, с февраля по октябрь и хватит. Дальше мы уже сами строим социалистическую революцию. Большинство марксистов европейских говорит: "Какие социалисты? Это какие-то проходимцы, которые просто бандиты. Восстание может очень и неплохое, но не пролетарское, не марксистское, просто какая-то группа радикальных левых экстремистов захватила власть в аграрном обществе". Так считают западные марксисты.

А советские марксисты, Ленин, Троцкий, говорят: "Нет. Мы настоящие марксисты и сейчас начнётся мировая революция. Вот увидите. Сейчас мы подхватим, как бы этот процесс. Создастся в Германии революция, разорённой войной. Дальше она перенесётся во Францию, в Англию и то, что началось с нас, то, что мы первые успели, на самом деле дальше опять вернётся через эту аномалию к марксовскому проекту. Что мы выступим лишь как триггер, захват власти в России и провозглашение советской республики, станет триггером процесса мировой революции.

Но дальше смысл Троцкого был именно в этом, в том, чтобы зажечь мировую революцию в Европе. Потому что в противном случае эта пролетарская революция потеряла бы своё значение. И вот первые годы после захвата власти большевиками, они направлены (действия советской власти) на укрепление своего контроля в российской империи. Но самое главное, на экспорт революции. На то, чтобы поддержать восставших рабочих, вот ту эфемерную Советскую Баварскую республику в Германии, которая создаётся в восемнадцатом году совсем не надолго.

Казалось бы, вот этот критический момент.

Большевики выступают интернационалистски. Они говорят, что нам не надо ни с кем воевать, что войны должны быть не международными, междугосударственными, а классовыми. Поэтому необходимо уничтожать буржуазию. Буржуазию необходимо уничтожать в России: пролетариат должен уничтожать буржуазию в России, и пролетариат должен уничтожать буржуазию в Европе. Поэтому русский пролетариат и европейский пролетариат, а также азиатский пролетариат, должны собраться и все вместе уничтожать физически, вырезать буржуазию везде.

Соответственно, помните, мы говорили, что не вопрос безопасности и не вопрос национальных отношений является доминирующим в марксистской парадигме, а вопрос классовой солидарности. Интернациональный пролетарский класс должен был уничтожить, дать бой интернациональному буржуазному классу, как бы разрезая государства по горизонтали, а не по вертикали. Непризнание вот этих границ национальных интересов России и заставило большевиков заключить с немцами мир в Рапала, Брест-литовский мир по которому мы отказывались от всех наших территориальных претензий в первой мировой войне, полностью сдавали наши позиции, выходили в одностороннем порядке. Практически шли на любые немецкие требования.

Почему? Потому что, для большевиков Россия вообще не имела никакой ценности, это вообще было не государство: для них был классовый взгляд. Границы России ничего не отделяли: ни на востоке, ни на западе и были просто такой условной данью буржуазных конвенций, которые необходимо взорвать. Поэтому Троцкий, который приезжает заключать Брест-Литовский мир, в этот же момент занимается пропагандой немецких солдат, для того, чтобы они быстрее осуществляли у себя революцию. Поэтому Россия для них – ничто просто, для большевиков. Это временное явление. Другое дело, что тот факт, что они захватили власть именно в России, а не где-то ещё, в общем, ставило их в очень сложные условия.

Смотрите, Маркс говорил, что в России пролетарская революция невозможна, а в Европе неизбежна. Получилось всё наоборот. В России она происходит, там, где она невозможна, а в Европе она не происходит, там, где она неизбежна. То есть, Ленин как бы оказывается каким-то странным образом в оппозиции Марксу. То есть, он осуществил то, что Маркс говорил, что невозможно и не то и одновременно, там, где Маркс говорил вот-вот - там вот ничего подобного. Там вот совершенно идёт другая модель.

Соответственно, уже победа большевиков новой России - было не только подтверждением марксовой теории, но и её опровержением. Одновременно и подтверждением и опровержением. Подтверждением в том смысле, что революция возможна, пролетарская. А в другом случае опровержение, потому что она произошла не там, где утверждал Маркс. Это фундаментально изменяло парадигму международных отношений и заставляло рассматривать большевиков, ситуацию захвата власти в одной стране, как некоторое такое вот очень специфическое явление.

То есть, большевики были вынуждены первое время, особенно после окончания войны, действовать вне свойственной марксизму модели. Они были обязаны не только поддерживать, интернациональные антибуржуазные движения во всём мире, в первую очередь в Европе участвовали в движении мировой революции, но и защищать свою национальную государственность. И вот эта социалистическая государственность, вот это непродуманно было у Маркса им особенно в национальном ключе. Где, например, такое социалистическое государство есть в России, и его нет в Европе.

Если бы это социалистическое государство возникло в Европе, оно должно было бы стать источником социалистических революций в других европейских странах. И только после этого в не европейских странах. И вот там была бы идея защиты коммуны, защиты восставшего социалистического пролетариата, который захватил власть в европейской стране. Соответственно, защита этого пролетариата перед лицом капиталистического окружения могла быть временной переходной целью к марксизму в классическом европейском ключе. Но в Европе этого не было и никаких тенденций к тому, что что-то подобное в Европе возникнет, не проявилось.

Через несколько лет после этого как раз в основном после смерти Ленина в 24 году, возникает парадоксальная ситуация. Время идёт.

Большевики умудрились:

- Победить внутреннюю оппозицию.

- Уничтожить, расстрелять всё непролетарское, небедняцкое сословие, значительную его часть.

- Захватить и контролировать власть в стране.

- Осуществить геноцид, красный террор, геноцид всех тех, кто не соответствовал их представлениям о статусе пролетарском, бедноты.

Но что дальше? Как дальше строить своё правительство? Дальше вот уже время мировой революции уже запаздывало. То есть, мировая революция должна была уже немедленно идти полным ходом, а её не было. И тогда возникает следующий вопрос. Что делать дальше? Как нам осмыслять дальнейшую политику применительно к международной ситуации, и как её осмыслять? Мнения разделились. Троцкий, который был главным другом и соратником Ленина по проведению как раз самой революции в одной стране, он долго настаивал и активно настаивал, и практически и теоретически, что победа социализма в одной стране возможна, в отличие от Плеханова, Маркова и других коммунистов. Он утверждал, что возможно, он был больше всего последователен в этом проявлении политики, но, как и Ленин он считал, что это возможно только как временное переходное явление, что мировая революция должна немедленно за этим последовать. Это возможно только как первый аккорд мировой революции. А в отличие от европейских марксистов, признавал, что может начаться даже с не европейской страны, хотя это было уже отклонение от марксизма. Но дальше он считал, пусть это будет нота такая за тактом немножко от Европы, но дальше должна быть мировая революция. Вот так все считают, а её нет. Большевики укрепляют свои позиции политические. Захватывают всё новые территории, изгоняют Антанту, выигрывают гражданскую войну, побеждают буржуазные и монархические элементы, а революции мировой нет.

Троцкий говорит: "Это непорядок. Надо бросить все усилия для того, чтобы она всё-таки началась. Потому что в противном случае – это уже совсем не марксизм. То есть, вот мы могла начать с России, но уже просто дальше надо переходить к делу, к марксизму. То есть, к интернационализму, и к революциям в развитых буржуазных государствах"

В противном случае, говорил Троцкий, мы рискуем оказаться в дурацком положении. То есть, если этой революции не последует, то мы не марксисты. А кто мы тогда? Мы какие-то уже национал-большевики, которые захватили власть и держат. То есть, мы уже не носители мировоззрения классового, а носители просто политической экстремистской силы.

И поэтому Троцкий говорит: "Захватить власть большевиками в одной стране, возможно, осуществить пролетарскую революцию в одной стране возможно, в отдельно взятой, да ещё и не буржуазной (с ужасом говорил он), но построить социализм в одной стране, точно будет невозможно, потому что это уже нонсенс".

И вот тут-то, в споре с Троцким, появляется Сталин, который говорит: "А почему невозможно, товарищ Троцкий? Всё возможно" Россия страна чудес". И дальше утверждает товарищ Сталин, что, если Троцкий будет продолжать нести свои эти марксистские такие вот ортодоксальные теории, то он получит по голове ледорубом.

Троцкий не верит. Он считает, что товарищ Сталин не может так поступить. И что мировая революция его в обиду не даст. Но мировая революция категорически не наступает. И спор между Сталиным и Троцким, становится спором между двумя, по сути дела направлениями в социалистической мысли.

Одна из них, Троцкий - пытается сохранить связь с марксизмом и с интернациональным характером оценки международных отношений с точки зрения классической марксистской парадигмы. То есть он, несмотря на то, что он оправдывает, как и Ленин, в отличие от западных европейских марксистов, оправдывает захват власти именно марксизмом в Советском Союзе, он, тем не менее, говорит, что без мировой революции этот опыт будет фальсифицирован. И соответственно, дальше он начинает утверждать, развивает эту мысль, что если будет построение социализма в одной стране, то это будет не марксистский социализм, это будет национал-социализм, то есть, типа нацизма Гитлера, фашизм, или национал-большевизм.

Так Троцкий постепенно говорит: "Вы можете построить нечто подобное социализму в одной стране, но это будет нечто другое. Это будет бюрократическое господство определённого типа управленца, то есть, бюрократия, которая захватит власть вместо класса, это будет не пролетарская, не марксистская революция. По сути дела, это будет национализм нового толка, с социалистической экономикой, то есть, национал-социализм, то есть, национал-большевизм, скажем, если такой крайний социализм". Это говорит Троцкий. На самом деле, построение социализма в одной стране он отрицает.

А Сталин говорит: Товарищ Троцкий ошибается. Мы строим именно марксистский социализм, и это вот самый настоящий марксизм. И тот факт, что мы строим в одной стране, эта страна у нас целый мир, у нас много разных народов. Вот смотрите – это у нас чисто интернационально всё получается и мировая революция обязательно будет, но постепенно, когда мы отстроим свою собственную страну, Советское мощное Отечество".

Ну и дальше известна судьба Троцкого, Троцкий уезжает, Троцкого находят в Мексике, и там ледоколом его заканчивают. Историю троцкистов вычищают, ленинскую гвардию Сталин тоже расстреливает заодно, под эгидой троцкистских заговоров. И возникает уже просто такая откровенная мощная советская патриотическая держава, которая мыслит себя марксистской, но одновременно мыслит себя и государством, чьи национальные интересы подчас бывают даже выше, чем идеологические интересы. Поэтому, в некоторых случаях речь идёт о поддержке социалистических явлений и движений, а в некоторых случаях по прагматическим соображениям можно где-то договориться и с другими режимами. Это сталинская политика.

Что происходит с точки зрения международных отношений? С одной стороны марксистский анализ сохраняется. Международные отношения рассматриваются с точки зрения классового баланса: буржуазия – мировой пролетариат. Мировая революция не снимается с повестки дня. О ней продолжает идти речь. Но параллельно этой повестке дня возникает новая модель Советского Союза, как национального государства со своими чёткими национальными интересами.

В данном случае снова мы приходим к неоднозначной модели международных отношений в парадигме, а к наличию всех трёх компонентов.

С одной стороны: возникает чёткий реализм, традиции реализма в Советском Союзе или советского реализма, где речь идёт о просчёте национальных интересов советского государства, исходя только из того, в какой степени это укрепляет безопасность, ресурсы, мощь и силу. Этим предопределяется одна сторона советской внешней политики. Она укладывается в рамки реализма. То, что категорически неприемлемо для классического неомарксизма и марксизма в международных отношениях. Это реализм. Он не имеет отношения к классической марксистской парадигме. Если бы его признать, то мы бы признали национальный характер Советского государства. И как предлагал Устрялов и национал-большевики, они просто бы признали, что да, под эгидой марксизма здесь победила совершенно другая евразийская, национал-большевистская идеология. Которая реально социалистическая, но при этом русская, советская, имперская, которая действует в своих собственных интересах. Это никем не признаётся в советском руководстве, поэтому возникают недоразумения.

Одной стороной это реализм по факту, с другой стороны, номинально это марксизм. Ну и плюс, скажем не то, что либеральной, либерализм как теоретически полностью отрицается. Потому что демократы друг с другом не воюют, но принцип поддержки, тем не менее, просоветских режимов становится фактором идеалистическим, дополняющим реалистскую политику Советского Союза.

Мы получаем картину, кстати, очень схожую с археомодерном, только новым, в новом издании. То есть, романовский археомодерн представлял собой традиционную империю, руководствующуюся премодерном, домодернистскими установками, в сочетании с модернистским рализмом, с национальными, европейскими стандартами. В сталинской России после семнадцатого года, постепенно складывается сочетание реализма и неомарксизма. Причём ничего откровенно не утверждается, между реализмом в одних вопросах и марксизмом международных отношений в других вопросах, которые оба наличествуют, как наличествовали архаические и современные модернистские элементы в царской России. Между ними отказывается научная мысль проводить чёткую дистанцию, иерархию, и соответственно, одно объясняется через другое.

Возникает система двойной герменевтики во внешней политике, когда национальные интересы России описываются через марксистскую идею о помощи мировой революции, и оправдывается необходимостью противостояния идеологическому буржуазному окружению, и, наоборот, через развитие просоветских сетей влияния на основании чистой идеологии, реализуются интересы советского государства.

Классический пример – это похищение структуры ядерной бомбы, когда Резерфорд и физики, которые симпатизируют марксизму, не Советскому Союзу, а марксизму, это разные вещи. То есть, определённая идеология социалистическая, на определённом пути развития, исходя из симпатий к той стране, которая исповедует марксизм, и где марксизм является идеологией, передаёт некоторые элементы изготовления ядерной бомбы через свои каналы, через каналы коммунистические, передаёт Советскому Союзу, и наоборот.

Таким образом, подчас идеология используется в интересах Советского государства, то есть, марксизм подчинён реализму. А иногда наоборот, реализм подчиняется марксизму и Советский Союз вполне может выступать на стороне в каких-то случаях, тех держав, которые её разоряют, если в этих державах, или наоборот, ставят в сложную ситуацию, если в этих государствах складывается советская марксистская идеология. То есть, самое главное в этом, в этой парадигме советской внешней политики заключается в том, что одно и другое измерение этого государства, идеологическое и национально-государственное, то есть, патриотическое, реалистское, чётко не рефлексируется.

Соответственно, вместо последовательного рационального дискурса относительно внешней политики Советского Союза, мы имеем совершенно искажённое, переплетённое в смысловом ключе, некоторое нечленораздельное сокрытие. Эти два момента, причём, если у Сталина они ясны, он просто скрывает одно за другим, и использует в тех или иных прагматических обстоятельствах то одну логику, логику, связанную с реализмом и интересами государства, государственническую логику, то в другом случае марксистскую модель. Он использует это прагматически. То есть, он их балансирует, он их хорошо очень понимает, как конкретную политику. Но постепенно предпочитает скрывать то, что он имеет в виду, не придавать этим двум сторонам чёткого доктринального измерения, тем самым делая невозможным какую-то ни было рациональную модель внешней политики Советского Союза. Эта парадигма, она во внешней политике постоянно перескакивает по факту от одного на другое. То есть, человек говорит как бы параллельно на двух языках или две речи, например. Представьте себе, человек выступает в Государственной Думе, у него там проект и одновременно разговаривает с шофёром или с женой. Вот, если представить себе, что мы берём одно предложение из разговора в Государственной Думе и делаем микс, и одно с женой. Давайте примем закон, а ты почистила капусту? И так далее.

И вот получается такой разговор, в котором два семантических блока перемешаны. Такая возникает афазия (явление). В психиатрическом языке, это когда человек начинает одну фразу (бывает, больные забывают) и начинает говорить другую, из другого предложения, которая тоже осмыслена, но только в другом контексте. Вот приблизительно дискурс о внешней политике Советского Союза, представляет собой афазию. Таковы выступления депутатов советских, компартийных: съездов компартии, таковы золотые проекты будущего. Так объясняются, например, отношения с Китаем.

Вот смотрите, Китай, Советское государство после победы Мао Дзе Дуна. Сталин говорит, это советское государство, мы – советское государство, наши идеологические интересы совпадают. Сталин и Мао, русский и китаец, дружба навек. Какой фактор? Марксистский фактор. Там пролетарское, здесь пролетарское - прекрасно. Потом Сталин умирает, Хрущёв начинает развенчивать культ личности, возникают трения между Россией и Китаем. И тут Советский Союз и Китай уже выступают как соперники за контроль на Даманском полуострове. На самом деле начинаются вопросы трения вплоть до военных столкновений. Как это возможно с точки зрения марксистской теории, когда два советских, марксистских, социалистических государства друг с другом доходят до такого конфликта.

Или отношения Вьетнама и Китая, двух социалистических государств, которые практически за влияние на Кампучию, по региональным аспектам на Дальнем Востоке просто оказываются в двух разных лагерях. Оба социалистические государства, коммунистическая партия там и там. Или Албания, которая вообще посылает всех остальных кроме себя, которая создаёт такой глобус советской коммунистической Албании, а всех остальных объявляет ревизионистами.

В советском лагере, который формируется постепенно, существует постоянное смешение реализма. Вот с точки зрения реализма, почему бы не воевать, например, России с Китаем, или Вьетнаму с Китаем, даже если они социалистические? У одних одни интересы национальные, у других – другие. Что выгодно, то и будет. С точки зрения реализма.

А с точки зрения марксизма, само существование Вьетнама, Китая, социалистических, и Советского Союза, представляет собой нонсенс. Потому что всё это аграрные архаические общества, которые просто, с точки зрения классического марксизма, ни при каких обстоятельствах не могут стать по-настоящему социалистическими. И троцкисты говорят: "Ни в Китае настоящего социализма нет, ни во Вьетнаме социализма нет, ни в Советском Союзе". А только сами троцкисты, на Западе живущие, которые ожидают мировую революцию, вот они и есть носители нормального марксизма. Но это ещё не самые чистые марксисты. Самые чистые марксисты говорят, что и Троцкий, который участвовал в большевистской революции, совершил преступление над марксизмом, поскольку принялся за откровенную авантюру с точки зрения интересов мирового рабочего класса. Потому троцкизм – это не самый аутентичный марксизм.

Самый аутентичный марксизм, который считает, что пока не будет глобального царства буржуазии в планетарном масштабе, пока большинство людей на планете не будет жить в условиях буржуазного общества, пока не станут представителями среднего класса или промышленным пролетариатом. Пока урбанизация не достигнет своего пика, пока большинство глобального валового продукта на земле не будет осуществляться в рамках индустриальной практики, пока ещё будет сохраняться значение сельского хозяйства, ремёсел, пока говорить о социалистической революции рано.

Вначале индустриализация, модернизация, создание буржуазных отношений в глобальном масштабе, параллельно интернационализация и буржуазии и рабочего класса, и лишь потом (говорят марксисты), когда полностью мигранты трудовые перемешают всё трудовое население, создав глобальный мировой пролетариат, не имеющий никакого, ни расового, ни религиозного, ни национального типа, и когда так же произойдёт на другом полюсе интернационализация буржуазии, - и после этого, и только после этого и никогда раньше возможна социалистическая революция. Она должна быть мировой, интернациональной, с самого начала. Вот что считают классические марксисты международных отношений.

Ясно, что Троцкий, который участвовал в советской революции, уже отклонялся от этого, ну а Сталин просто никакого отношения, с их точки зрения, классических марксистов, к марксистам не имеет и они склонны рассматривать его просто как реалиста. Ну как националиста, создателя определённой системы, определённой государственности, очень эффективной, очень сильной, но просто не марксистской и всё. Также Китай, также Вьетнам. Просто это некие национально-большевистские и национал-социалистические государства, в духе нацистской Германии, диктаторские, тоталитарные, которые создали свои системы, пользуясь историческим моментом. Но на самом деле в обществах, как раз не развитых, не индустриальных, аграрных, с опорой на архаические предрассудки варварского населения.

С точки зрения классического марксизма, пролетарская революция возможна только в рамках цивилизации и никогда не в варварстве. И если нечто подобное происходит в варварских странах, то это не пролетарская революция, а просто захват власти определёнными деспотическими радикальными силами.

Таким образом, с точки зрения марксистской парадигмы международных отношений, советская внешняя политика не укладывается в эти нормы, является абсолютной аномалией, и соответственно, сама по себе она тоже себя не рефлексирует: ни как марксистскую, ни как какую-то реалистскую. Одно выдаётся за другое, соответственно, поэтому и пишется всё между строк. Причём, если при Сталине ещё читали между строк то, что там было написано, то постепенно, по мере утраты сталинского понимания реалий международной ситуации, люди начинают…Что значит читать между строк? Представьте, в одной строке написано одно, в другой другое. Между строк, это значит сделай какой-то свой вывод из того, что не сказано напрямую, но что подразумевается.

Вначале можно читать между строк. А если читать только между строк, тогда получается, что уже теряешь мысль и начинаешь видеть между этими строками то, что там и не написано вообще. Там вообще ничего не написано, строго говоря, между строк. Всё написано в строках. Если в строках написана чушь, то между строк человек может прочитать практически всё, что угодно. Если он талантливый, у него прекрасное воображение, он такое прочитает между строк, что там мало никому не покажется. Но с другой стороны это тоже не верифицировано, между строк – между строк, Один прочёл одно, другой - другое.

И вот в советском периоде, второй половины начинает складываться такая ситуация, что люди начинают читать и писать между строк уже полную ахинею. То есть, это уже не соответствует ни реалистским, ни марксистским парадигмам, ни их сочетанию, ни манипуляции между ними. А некоторый, такой вот клэш, слипание сознания, потому что между строк накапливаются сложности сокрытия истины до такой степени, достигает такого пункта, когда люди врут не потому что они знают правду, а говорят неправду. Они врут, потому что забывают, что такое правда. Поэтому, в принципе они даже и не врут. Потому что врать можно, если ты знаешь, что вот это так, ты говоришь, что это не так – это ты врёшь. А если ты не знаешь как, просто запутался или ты дебил, то ты уже не врёшь, ты говоришь правду.

Поэтому разница есть между искренностью и истиной.

Многие люди путают: они думают, что если они говорят то, что чувствуют, они говорят истину. Нет, они искренни, но возможно они настолько глупы, что не знают на самом деле, как обстоит. Поэтому, истина и искренность – разные вещи. Точно также и сокрытие каких-то вещей. Сталин знал, что он скрывал, он человек другой эпохи. А потом люди уже стали скрывать и не знали, что они скрывают.

Какой-то секрет, когда спрашивают: "А вы сами-то знаете, какой это секрет?"

- "Ну, может и знаю, может и нет".

Как в своё время у Достоевского в "Бесах" очень хороший персонаж, Иван Трофимович Верховенский, его спрашивают: "А вы сами-то скажите, Степан Трофимович, вы к каком-то тайном обществе состоите?"

Он задумался: "Чёрт его знает, может и состою".

То есть, на самом деле он не уверен был. Вот также и наша внешняя политика советская, она, то ли такая, то ли такая.

И вот, приходит момент, когда система сокрытия доходит до определённого момента, когда люди забывают, что они скрывают. Это как раз происходит в восьмидесятые годы, когда начинается перестройка. Вот люди, которые возглавляют Советский Союз в конце существования этой системы, они полностью утрачивают связь с такими объективными моделями представления того, что такое классовые отношения, что такое реалистские интересы. И это противоречие между национальными интересами Советского государства с одной стороны и классовыми интересами пролетариата марксистской модели с другой стороны - просто, оно становится настолько фундаментальным, не осмысливается никем, что по большому счёту, если Сталин пользовался обоими логиками для себя, то есть в интересах сохранения власти большевиками и укрепления Советского Союза. То есть, когда надо, он был марксистом, тогда он опирался на одну модель, когда надо, он был националистом, опирался на государственную модель. И одно другое только укрепляло.

То при Горбачёве мы имеем дело обратное: когда одно другое ослабляет. Ему буржуазия говорит, то есть, представители западного мира: "Давайте мы с вами вместе создадим детант такой, разрядку и объединим наши усилия в теории конвергенции".

Поскольку идеологическое марксистское сознание подмочено постоянными реалистскими компонентами, Горбачёв не замечает в этом подвоха.

Он говорит: "Ну, давайте попробуем".

Одновременно они говорят: "А вы не хотите подвинуться, во имя человеческой дружбы, подвинуться и вывести свои войска из Германии, они нам мешают здесь. Мы хотим базы здесь натовские поставить, вы немножко здесь, ну как бы не очень уместны, ваш контингент в ГДР".

Он подумает: "Действительно, с марксистской точки зрения, главное бы революция была". И он тоже уступает им в этом вопросе.

То есть, здесь возникает обратный эффект. Противоречия, и такая вот как бы систематическая привычка к лжи, при использовании двух парадигм международных отношений, если она вначале была направлена на укрепление того и другого, прагматически. То есть, на самом деле, сталинский режим и был национально-большевистским режимом, где сочетание большевизма и национализма, то есть, марксистская парадигма и реалистская парадигма друг другу только укрепляла.

То здесь, они наоборот друг друга начали ослаблять, в Горбачёвский период. Он не держит классового чутья марксистского, выступает спокойно, идёт на альянс с буржуазными государствами, тем самым ослабляя социалистическую компоненту. И одновременно за счёт идеи веры в общий прогресс, уже такую пролетарско-марксистскую терминологию, не следит за интересами своего национального государства, сдавая позиции одну за другой. То есть, мы наталкиваемся на то же самое сочетание невнятности внешней политики и смещение двух парадигм, которая вначале привела к усилению Советского Союза, хотя ценой лжи, а потом та же самая ложь привела к ослаблению и распаду Советского Союза.

Опять, теория международных отношений на всём протяжении советского периода с начала до конца, при успешном использовании этой модели Сталиным и при провальном использовании той же самой модели Горбачёвым, везде находилась в состоянии археомодерна. Только нового, советского археомодерна. Не царистского, а советского.

Опять мы были одновременно чем-то двумя.

- С одной стороны мы были социалистическим обществом, действительно мы были социалистическим обществом, и классовым обществом были.

- С другой стороны мы были национальным государством.

Поскольку эти вещи между собой неразрывно переплелись без понимания, где начинается одно и кончается другое, все попытки выяснять это всё, соответственно, мы оказались в той ситуации, что просто в критический момент всё полностью провалили. И провалили и социализм, обратите внимание, то есть марксистскую идеологию и государство. Потому что мы наше государство в конце восьмидесятых годов, до восемьдесят девятого года контролировало половину мира. Это была огромная мощная советская империя, СССР, состоящая из огромных территорий из огромных ресурсов. У нас были союзники и покорённые или близкие нам друзья, с которыми были разные отношения, и по сути дела социалистические системы и Советский Союз были в двуполярном мире, одним из двух полюсов. Мы были господами мира вместе с нашими друзьями социалистами. Мы имели задел в виде левых партий во всех странах и по сути дела были мощной социалистической системой с мощной государственностью. То есть, благодаря вот этой линии мы развили оба компонента.

Социализм – национальный, да, да, с аграрным профилем, да с архаикой, да, с бюрократическими территориальными моделями. Но это был социализм, и мы ещё создали мощную государственность. Да, она была, может быть не осмыслена как абсолютная ценность, но по сути дела она воспринималась народами как таковая. Отсюда советский патриотизм. Это сталинская модель сочетания марксизма и реализма во внешней политике. Без объяснения того, где начинается одно и кончается другое, но направленное на интересы того и другого.

И вот всё это мы проваливаем в восьмидесятые годы:

- Мы перестали быть социалистическим государством, обществом.

- Мы отказываемся от всех социальных завоеваний,

- Мы отказываемся от классового понимания внешней политики и параллельно этому мы теряем вначале дальний круг нашего контроля, страны советские, коммунистические в третьем мире, потом страны восточной Европы, а потом рушимся сами - роспуск Советского Союза. То есть, вначале это всё укрепляли, в конце это всё ослабляли.

Вот как следует понимать парадоксы российской внешней политики до семнадцатого года и после семнадцатого года. Кроме такого логичного, очень рационального момента февральской революции, шести месяцев буржуазной республики, где всё было очень логично, очень правильно, но абсолютно бездарно. То есть, совершенно ни к чему это не привело. Кроме такой теоретической ясности наших руководителей, о которой мы даже и, фамилии этих людей из временного правительства, никто не помнит, этих министров. Они не оставили в нашей истории ровно никакого следа. Они были логичны, они были западные, они были модернистские и исчезли просто как дым. Как исчезает дым, они исчезли. О них просто нет ничего в помине.

А о Сталине сегодня народ как бы вспоминает почему? Потому что, это было сочетание двух моделей: марксизма, такого социалистического, не классического, национально адаптированного, русского и патриотизма.

Ни разу в этот период, кроме шести месяцев семнадцатого года наша внешняя политика ни при царе, ни при Советском Союзе рационально не осмыслялась. Всё время выдавали одно за другое. Вначале понимали, что делать, потом перестали понимать. И вот поразительно, когда перестали понимать, что мы делаем, вот тут мы всё и потеряли. Потому что, здесь на помощь должны были прийти либо факторы идеологии. Если бы мы были чёткими марксистами, мы бы сказали, стоп, не сдадим, это буржуазная хитрость, все эти попытки конвергенции и все обещания запада - есть капиталистическая ложь, которая хочет задавить советскую систему, держимся за социализм. Если бы мы были последовательны в этом.

Хорошо, если бы здесь решили пойти на уступки, но тогда вторая рука в хвате: но наше Советское государство, наша мощь, это держава, она имеет ценность, её-то мы не отдадим. Хорошо, мы можем пойти вот как Китай поступил. Он слегка отступил в идеологии, тоже не до конца уступил контроль компартии над страной. Но пошёл на определённую либерализацию некоторого сектора, но всё только в интересах Великого Китая. Попробуй там скажи что-нибудь, что Китай неправ - это последнее, что ты скажешь, до сих пор вообще.

Соответственно, идёт какая-то подвижка в сторону либерализма и Запада, идёт, но на самом деле, в первую очередь сохраняется и идеология социалистическая, пусть не строгая, ясно, что не совсем марксистская, но социалистическая сохраняется. И интересы Китая. Мы имеем дело с национал-социализмом, который сегодня становится первой экономикой мира. Просто это национал-социалистическая экономика мира: эффективная, мощная, которая сохранила два момента.

Это оба момента, которые мы утратили:

- Мощную державу, которая не распалась.

- И социальную справедливость, которая за счёт компартии перераспределяет ресурсы, которые получают люди, и которые работают в госсекторе и занимающиеся частным бизнесом.

Вот пример того, как мы утратили какие-то понимания внешней политики и получили что:

- Ни социализма и социальной справедливости - одна коррупция и олигархи.

- Ни государство - полный провал просто.

И Китайцы, которые остались на определённых позициях, сохранили социализм, сохранили государственность. Просто молодцы. Вот что можно сказать и по сравнению с этим, наш провал, он, конечно, выглядит очень жалко.

Итак. Наиболее длительные периоды нашей истории представляли собой периоды археомодерна, то есть сочетание разных противоестественных противоречивых парадигм, которые соединялись иногда к успеху нашему, иногда наоборот к нашему кризису. Мы рассматриваем только соответствие нашей внешней политики парадигмам международных отношений и базовым моделям, которые мы рассматривали.

И вот, мы приходим к 91-му году. Соответственно, 91-ый год, кончается Советский Союз. Рушится вся социалистическая система, советская идеология, коммунизм рушится, социализм. И рушится советская государственность. Новая государственность. Заново, совсем снова-здорово. Путин сегодня об этом говорил, что те люди считают, что мы живём в государстве, которое началось в 91-ом году, ошибаются. У нас были ещё исторические моменты. Это правильно он совершенно говорит. У нас до 91-го года тоже была история. В 91-ом году, тем не менее появляется то государство, в котором мы живём с вами. Это государство, которое возникло на останках Советского Союза. Это государство идеологически перестаёт быть социалистическим, становится антисоциалистическим.

Либеральная идеология, она направлена против всех форм социальных гарантий. Либерализм – это антисоциальное государство и соответственно оно перестаёт быть такой державой мощной, и становится частью такого глобального западного мира. Начинается модернизация и демократизация российской федерации, как новый этап нашей истории.

Здесь, казалось бы, должно с точки зрения международных отношений, мы должны были столкнуться с чем? Вот кончился марксизм, всё, эту парадигму мы отложили. И кем мы теперь должны быть вот после 91-го года? Мы объявили себя буржуазным национальным современным западным государством. Значит вот наши понятия. Мы представители отныне уже не советского государства, не социалистического, у нас нет миссии, не традиционное, не православное - это уже понятно. Мы национальное, светское, европейское буржуазное государство с буржуазной республикой, с буржуазным парламентом, с выбором, с разделением властей.

Теперь смотрим на запад. Теперь мы уже знаем теорию международных отношений. Её можно преподавать свободно с опорой на западные источники. Мы можем взять западные учебники международных отношений, уже никакой советской цензуры нет, царистской цензуры монархически православной нет, делай что хочешь. Берёшь западные учебники, международные отношения, переводишь их на русский язык и что начинается?

Теоретически у нас должны были начаться 91-ый год, в сфере международной политике то, что мы разбираем.

Что должно начаться? Дебаты между кем?

Между реалистами и идеалистами.

Взяли, скопировали на нас. Мы объявили себя тем же, чем уже обычные западные европейские державы и дальше, в теории международных отношений, полностью скопированных с западных образцов. Нам должны были, нам, новым россиянам, появившимся в 91-ом году исторически, нам должны были сообщить уважаемые реформаторы.

Они должны были сказать: "Друзья, мы можем сейчас начать рассуждать по-новому, мыслить по-новому модель позиционирования России в системе международных отношений. Поэтому, кто-то будет считать, что как американские республиканцы, что в первую очередь, Россия – Russia First, вначале идёт Россия, а потом всё остальное, это будут реалисты. Которые просто создадут модель мощного российского национализма во внешней политике. Именно национализма со всеми его особенностями, плюсами и минусами. То есть, Россия, Россия и Россия и больше ничего. Россия всё – остальное ничто".

Это лозунг российских русских националистов 91-го года должен был бы быть.

И второе направление, тоже очень хорошее, замечательное, скопированное с западных образцов, которое должно было говорить: "Нет, демократия и либерализм важнее, чем Россия и поэтому мы должны сближаться со странами демократическими и оппонировать станам не демократическим. Поэтому, либерализм превыше всего, мир превыше всего, демократы друг с другом не воюют. Будем строить либеральные отношения, торговать и будет всё хорошо".

Казалось бы. Вот именно такой спор, как же именно такой спор проходил в восемнадцатом году с февраля по октябрь, в высших эшелонах временного правительства открыто, об этом всё писалось. Вот мы имели все основания опять вернуться в февраль. А это была, по сути, буржуазная революция в 91-ом году осуществлена. И мы должны были увидеть вот эти два направления в международных отношениях: в МГИО, в МИДе, на телевидение.

Должны были как грибы возникнуть скопированные с западных республиканцев и демократов, российские политики, аналитики и эксперты. Половина из них должна была кричать: "Россия превыше всего". А другая "Демократия превыше всего". И начинается разговор.

Значит, одни приводят свои аргументы, подсчитывая рационально национальные интересы, уже чисто рационально, без всяких эмоций, говоря, что нам надо с этими заключить, с этими заключить.

А другие говорят: " Нет, не смотря на то, что нам не выгодно то-то и то-то, демократия, зато требует от нас жертв"

И эти две парадигмы самоорганизации марксизма, который занимает почётное третье место среди лузеров исторических, должны начаться дебаты. Базовые дебаты, которые проходили, как мы видели, в двадцатом веке между сторонниками Моргентау и Анджело например. Между реалистами и либералами, что и является нормой западно-европейской дисциплины международных отношений. А поскольку западные политики, особенно занимающиеся внешней политикой, не могут не быть образованными людьми, соответственно они должны сдавать международные отношения, это резкое отличие от нас. Они обязаны сдавать международные отношения, поэтому должны строить эту политику в соответствии с этими международными отношениями, которые изучают в университетах.

Начиная с 91-го года мы вправе были ожидать в два-три года. Хотя два-три года можно было дать на раскачку, но в феврале-то практически сразу временное правительство стало мыслить в этих категориях: либерализм, реализм.

А у нас через два, три года обязательно должны были бы появиться. Но здесь возникает такой момент, что возникает археомодерн три, третья археомодернистская модель, потому что абсолютно этих дебатов до сих пор в нашем обществе нет. До сих пор учебники, которые пишут представители по международным отношениям, вообще ничего толком нам об этих парадигмах, применительно к нашему обществу, не говорят. Описывают запад, пересказывают запад, трактовки западных теорий подчас совершенно причудливые. И возникает такой момент, что представители международных отношений уже новой России, оказываются людьми принципиально не адекватными, с точки зрения структуры их мышления.

Во-первых, они все получили советское образование. Это выходцы из комсомола и компартии. Но какого комсомола и какой компартии? Того комсомола и той компартии, которая в последние постсоветские периоды представляла собой интеллектуальную афазию. Когда они говорили одно, подразумевали второе и уже теряли даже, что они подразумевали и говорили. То есть, по сути дела они представители того рыхлого, неадекватного, просто такого нездорового интеллектуального состояния, когда человек просто не способен чётко, рационально поддерживать хоть какой-то разговор о чём бы то ни было. Он вынужден всё время читать и писать между строк. В конечном итоге это "между строк" порождает феномен полной неадекватности.

Они поэтому являются советскими людьми. Но, какими советскими? Советскими людьми, которые сгнили. Это экс советские люди, постсоветские люди, от советского у них остаётся только недоразумение, которое доминировало в позднесоветскую эпоху. У них нет ни советского сталинского патриотизма, ни марксистского подхода. Они представляют собой просто вот носителей недоразумений, исторической такой вот запутанности. Они запутались в советское время и так и не распутались в 91-ом году.

И начинают транслировать следующему поколению то, как они здорово запутались, и как предлагают запутаться всем остальным. Соответственно, подоплёкой вот этой модели при изложении международных отношений применительно к России в сфере постсоветского образования, является предшествующий советский археомодерн, не разобранный, не отрефлексированный, не выверенный. Просто таким комом, скопом ретранслируемый. Это первое.

И вот этим обстоятельством очень ловко воспользовались представители либерального запада, которые предложили нам, видя, что в некий ступор впала там новая интеллектуальная российская элита международников. Она предложила нам свою модель: "Давайте ребята, вы будете все либералами. Вы будете говорить, что демократия превыше всего, что главное модернизация, а реализм мы вообще немножко обойдём. Мы назовём его фашизмом, национализмом, сталинизмом, и поставим вне закона. Поэтому можно будет спорить только либералам с либералами. При этом, поскольку вы ничего всё равно не понимаете, вы и не поймёте, что речь идёт о споре либералов с либералами. А будете думать, что это так вот, ну такие международные отношения".

Поэтому, приехала группа товарищей, которые на гранты, на Фонды, настрогала учебников международных отношений для новых россиян, где просто невозможно понять ни единого слова. Потому что, в этих учебниках написано такими искренними постсоветскими людьми, ту чушь, которую продиктовали либералы, приехавшие из запада. Почему это было сделано? Потому что это очень удобно, когда вам говорят, что мир превыше всего, модернизация превыше всего, лишь бы не было войны. Дальше продвигать свои базы НАТО к восточным границам, создавать систему ПРО, если навстречу вам с распростёртыми объятиями бегут такие вот радостные дебилы, которые машут руками, говорят: "Здравствуйте, наконец-то мы тоже стали частью цивилизованного мира".

Очень уютно в такой ситуации продвигать интересы западных держав, где либерализм и реализм друг друга:

- во-первых, они разделены,

- во-вторых, они рефлексируются,

- они спорят друг с другом,

- они оттачивают свои модели,

- они друг друга координируют и укрепляют.

Если мы на советский такой компост интеллектуальный нагрузим либерализм, мы получим по сути дела страну, чья внешняя политика будет парализована на определённое время. И интеллектуальная элита, которая заканчивает МГИМО, или даже МГУ, не говоря о других, она будет просто снабжена такими парадигмами, такими интеллектуальными данными, которые будут неоперабельные, не операционные. И поэтому они не смогут найти работу, потому что они будут плохие специалисты. И соответственно они не получат никакого внятного образования. Получат формальные, ни к чему не обязывающие их знания, которые ещё и будут абсолютно не затребованы в обществе с такой ориентацией.

Вот это всё, к сожалению, и произошло в теории международных отношений в России. Где учебники, которые стали действительно копироваться с западных, обладали следующими свойствами. Они были написаны ничего не понимающими между строк, на самом деле. То есть, по сути, были представителями, такого как бы конфликтующего друг с другом интеллектуального тупика, короткого замыкания интеллектуальной цепи. Они были написаны с позиции либерализма, поскольку это было очень удобно для тех, кто их туда привозил. Реализм был там либо вычеркнут, либо описан, как что-то неэффективное и проехало на самом деле. Поэтому либеральные и неолиберальные парадигмы были выведены во главу угла, а реалистские наоборот затушёваны, или показаны, как досадное и прошлое недоразумение, да ещё и не имеющие к западу никакого отношения.

Марксизм и национализм был очернён, соответственно в теориях международных отношений по сути дела не присутствовал. И нам предложили такую модель, что ваша интеллектуальная парадигма будет таким беззаветным пацифистским либерализмом, глобализацией. А мы видели, что это одна из моделей неолиберализма, либерального структурализма международных отношений. Но при этом, желательно, чтобы вы сохраняли ваше такое советское помутнение сознания, поскольку с вами очень удобно разговаривать. Потому что, если умный человек говорит с идиотом, то, скорее всего, он рано или поздно распознает алгоритм, как вот понимает неверно слова идиот, и сможет им манипулировать очень легко в отличие от идиота, который будет полагать, что он ведёт интересную беседу, и сам он очень неплох. Вот англичане любят жестокое очень занятие – ужин с идиотом, когда два, три таких разумных человека приглашают человека качественно глупее этих двух, трёх. Кормят и поят его и беседуют с ним в течение вечера. Самое главное, чтобы он ничего не заметил. А эти двое или трое, которые фундаментально умнее человека, который глупее, они получают статистическое циничное наслаждение от того, что они как бы жестоко разыгрывают идиота. Ужин с идиотом. Такое очень циничное аристократическое хамское занятие на самом деле.

А разговоры там Халлари Клинтон с Путиным, это продолжение ужина с идиотом на самом деле. Вот сегодня, она что сказала? Что мы категорически против создания Евразийского Союза, потому что, Евразийский Союз – это нарушение всех прав человека, это новый империализм.

Путин может, конечно удивиться: "А Евросоюз – это тоже нарушение прав человека, это тоже империализм? Создание новой Королинской империи?"

Ему говорят: "Да нет, это вы просто не понимаете. Это у вас, то, что происходит, это у вас - дикость, империализм, фашизм, подавление прав и свобод граждан, а у нас - это всё наоборот".

Если Путин будет соображать во внешней политике, он очень быстро найдёт аргументы Хиллари Клинтон, разложит её дискурс на составляющие, покажет где у неё натяжки, и в общем, отстоит наши интересы. Если же он не получит правильного образования, или не изучит эти вещи рационально, как мы с вами, то он окажется просто в патовой позиции, и будет вынужден сопротивляться, потому что список Магнитского написали. Мы им предлагаем тоже свой какой-то список, но это тоже реакция такая.

Это как бы, цивилизация может учить варваров цивилизации. Но хороши будут варвары, которые будут цивилизованных людей учить варварству. Поскольку мы заведомо люди второго сорта - русские заведомо для западных людей (мы видели это) неадекватны. То, что мы можем с нашим списком против Магнитского? У них есть Пусси Райот, и они побеждают на самом деле, а у нас ничего вот, и мы вынуждены отбиваться. Говорят, что у нас есть православные святыни, на что нам отвечают, что это абсолютное мракобесие, что это невежество, иметь какие-то святыни, тем более православные. Единственные святыни – это свобода Пусси Райот. И мы вынуждены так или иначе с этим жить. И более того, я думаю, что в значительной степени молодёжь уже настолько прониклась этой замечательной моделью, что она так и считает, что молодцы девочки, они там танцуют, пляшут и где могут, там и танцуют. Всё.

Источник