«… и чудо есть Бог»
Б. Пастернак
Рассказ
Людмила Васильевна Тихонова – член одного творческого Союза, а если конкретнее, – то прозаик, а если ещё конкретнее, – то детский писатель.
Детские писатели и поэты, кстати, расплодились нынче в столицах в ранее не виданных количествах. Может, потому что за детские книжки взялись артисты, политики, чиновники разных рангов и их скучающие жёны. В чём дело – сказать трудно, наверное, взрослые дяди и тёти полагают, что дети по причине отсутствия у них критического мышления скушают и эрзац – как продукт натуральный, лишь бы обёртка была блестящей и завлекательной.
К Людмиле Васильевне сказанное выше не относится, так как она принималась в писательский Союз ещё в советское время, когда критерии приёма были очень жесткими, а время, в течение которого рукопись превращалась в долгожданную книгу, измерялось пятью-семью годами.
Литературными премиями наша Людмила Васильевна избалована не была, как сейчас говорится, от слова вообще; лишь изредка, время от времени в издательствах, где ещё каким-то чудом сохранились старые работники, издавала свои добрые детские книжки, изредка также получая за них символические гонорары, – так, слёзы одни, а не гонорары, если сказать так, как есть.
Нравы писательского сообщества таковы, что не только у поэтов, но и у прозаиков, даже у детских писателей (господи помилуй!) считается нормальным тоном «в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Но это дело привычное, человеческое, – было бы от чего огорчаться.
Оценку своих литературных трудов больше, чем кому-либо, Людмила Васильевна доверяла давно дружившему с нею заносчивому поэту К, который в минуты раздражения, имея неровный характер, то называл её писания чудовищной графоманией, достойной мусорной корзины, то, когда на него находили приступы благодушия, среди прочих положительно отмеченных её вещей восторгался миниатюрной вещицей «Бемека и Мебека», до которой, как он считал, далеко всем Хармсам и Введенским, вместе взятым (любопытствующие могут справиться в инете)…
Особенность детского восприятия мира такова, что их мечты и фантазия неотделимы от реальности; они становятся как бы такой же реальностью в их чистом, неповреждённом «взрослым миром» сознании.
«Будьте, как дети», – это ведь не напрасно сказано и не на один день, а на века. Не будет неправдой сказать, что и сама Людмила Васильевна, если к ней внимательно приглядеться, чем-то сущностным напоминала своих маленьких литературных героев, – наверное, жаждой справедливости, добротой, честностью, и, что самое не сочетающееся с её уже не вполне юным возрастом – беспочвенным фантазёрством и верой в чудо (чтение запоем святых отцов и житий святых дали свои плоды).
«Подобное притягивается подобным», – можно было часто слышать от неё не вполне понятную и непонятно к чему относящуюся фразу…
– А я слышал совсем другое, – иронизировал заносчивый поэт К, – что притягиваются только противоположности.
Наверное, в чём-то он был прав, ибо чем иным можно было объяснить её приятельство с полной своей противоположностью, отрицающей всякую веру в чудеса, скептиком и эмоциональным сухарём с говорящей фамилией – Анатолием Ивановичем Суховым, – он-то и будет основным персонажем нашего дальнейшего повествования. Но начнём по порядку.
Итак, как поведала Людмила Васильевна, Сухов пришёл в редакцию их заводской многотиражки, где она уже работала больше года, после армии: он собирался поступать в МГУ на факультет журналистики, где для поступления нужно было представить на творческий конкурс свои напечатанные материалы.
На улице стояла середина восьмидесятых, «перестройка» сменялась «ускорением», «ускорение» - «гласностью» или наоборот (столько отцы родные наворотили «благого» за прошедшие десятилетия, что и не упомнить); страна выполняла свой интернациональный долг, боролась за мир во всём мире, не подозревая, что ей самой, кажущейся многим нерушимой глыбой, отпущено всего несколько лет существования…
Сухов, окунувшийся в столь желанный для него мир, наслаждался новой для него редакционной суетой, относил вычитанные гранки в типографию, – там его завораживал даже запах типографской краски.
Надо сказать честно, что они – пока ещё Мила и Толик – и дальше помогали друг другу всю жизнь то в одной ситуации, то в неожиданно свалившейся, другой.
Смешно и приятно вспомнить Людмиле Васильевне, как Анатолий Иванович – тогда ещё Толик, Толян, Толя – заполошно и неутомимо таскал стулья из ближайшей школы на празднование её первой и не последней (так сложилась жизнь), к сожалению, свадьбы.
Что тогда чувствовал Анатолий, никому неведомо, но их отношения никогда не переходили грань дружеских симпатий, да и держать себя в руках он умел. По жизни Сухов, был, как это уже вскользь отмечено, скептиком, чем-то даже отдалённо напоминающим тургеневского Базарова, но отнюдь, не циником: вот уж чего что не было, того не было.
Но, несмотря на несходство характеров (Мила Тихонова была в ту пору горячим романтиком-идеалистом), они всё же дружили, если эти отношения можно назвать дружбой – многие предупредительно говорят, что дружба между мужчиной и женщиной – это огонь, сокрытый в соломе! Но у них, к счастью, ничего в соломе не полыхнуло.
Проще говоря, у них была простая человеческая приязнь, а, может, каким-то странным образом противоположностям дано было притягиваться…
Шло время, – быстро, незаметно и неумолимо.
Получив основательное университетское образование, оттолкнувшийся от заводской многотиражки Сухов быстро пошёл вверх по служебной лестнице, и каждый его новый пост был статуснее предыдущего.
Людмила Васильевна, хотя и не была одержима карьерным честолюбием, но тоже не сидела сложа руки; ведь под лежачий камень вода не течёт – не так ли? Каким-то образом она попала на техническую должность в писательскую среду, где по совету приметивших её литературные способности маститых авторов стала писать детские рассказы, как нельзя более гармонировавшие с её внутренним душевным миром.
Иногда они пересекались с Суховым, чаще всего это случалось в уютном кафе на Кузнецком Мосту. С Людмилой Васильевной время от времени происходили странные необъяснимые истории, которыми она откровенно делилась с другом своей далёкой юности, – вот, например, сидят они в своём излюбленном кафе, «подруга дней его суровых» излагает очередную историю из серии «удивительное рядом», Сухов серьёзен, он без улыбки откидывается на спинку кресла и со свойственным ему спокойствием охлаждает мистический пафос Людмилы Васильевны:
– По твоей теории, подобное притягивает подобное; ты веришь в чудесное составляющее нашего бренного бытия и с тобой чудесное случается; я – это другое, я – реалист, прочно стоящий на земле; сейчас вот загородный дом достраиваю, дочь по моим стопам пошла, в МГУ поступила, – всё сам, своими стараниями, своим умом.
– Да, – великодушно соглашается Людмила Васильевна, – молодцы; мы же, писатели, сейчас не в цене; сами ребята, сами, – единственное, что могли посоветовать государственные мужи нам, не желающим поддаваться духу времени, а потому и находящимся в нищете, русским литераторам.
Реалист и резонёр Сухов смягчается и, в свою очередь так же великодушно подыгрывая, возражает:
– вот уйду я из начальников и стану никем, простым пенсионером, а ты даже на пенсии останешься писателем.
Так они и завершали свои дружеские посиделки – с неизменной приязнью, но и с холодным пониманием того, что их пути разошлись ещё в молодости. Но люди, прожившие жизнь, понимают, что товарищество и доверие, идущие из молодости, не имеют цены и возраста…
Бывало, что Сухов приезжал в их писательский дом на творческие вечера, но, пожалуй, скорее, из вежливости и чувства товарищества.
Людмиле Васильевне тоже иногда случалось бывать в его огромном кабинете, но это, в основном, когда надо было помочь кому-то с трудоустройством.
Секретарша Анатолия Ивановича приносила в кабинет кофе, и Людмила Васильевна дежурно шутила:
– когда меня выгонят с работы, возьмёшь меня в канцелярию на большую зарплату?
– легко, – грустно и серьёзно соглашался он, – просто жалко будет тебя из писателей забирать, здесь ты станешь винтиком механизма, обычной чинушей….
Однажды зимним январским днём у Людмилы Васильевны раздался звонок – это Сухов предложил в их любимом кафе выпить кофе с пирожным и тем самым отпраздновать его очередной день рождения.
Людмила Васильевна прихватила ждавший своего часа немудрёный подарок. И они встретились на том же самом Кузнецком Мосту, в той же самой кофейне, где ещё витал остаточный запах безвозвратно куда-то исчезнувшей прежней жизни, но всё – глаза, выражение лиц, манера держаться у посетителей было уже совсем другим.
Когда они договаривались о встрече, Людмилу Васильевну что-то насторожило в голосе Сухова, какой-то не свойственный ему эмоциональный всплеск. Она ещё учтиво, но и вместе с тем шутливо спросила:
– Твои девочки (имея в виду жену и дочь) здоровы, подчинённые не бунтуют, стараются?
Сухов пообещал ей рассказать всё при встрече.
Историю он рассказал совершенно необыкновенную, до глубины души растрогавшую даже привычную ко всему чудесному Людмилу Васильевну.
История такая…
***
Накануне своего пятидесятилетия Анатолий Иванович был в командировке в Питере, встречался по работе с важными сановниками, потом, после окончания деловой части все устремились на банкет, а он, равнодушный к алкоголю и банкетам, попросил отвезти его в храм блаженной Ксении, покровительницы Петербурга – таково было желание его дочери.
Сухов христианином был чисто номинальным, даже в «захожанах» себя не числил, правда, посещал всё же иногда храм на Пасху или Рождество, с тем, чтобы поставить свечки за упокой родителей или за здравие домочадцев.
А тут случилась оказия – целых три часа до поезда, и к тому же он ещё вспомнил о просьбе дочери Наташи, о том, чтобы он упросил блаженную Ксению вымолить для неё счастливую судьбу.
Делать было нечего, и он попросил местного водителя, знающего город, отвезти его к блаженной Ксении.
Вряд ли по его описанию, тот храм, куда они приехали, был часовней, упокоившей её мощи, но в нём, несомненно, имелся её чудотворный образ, – иначе в Питере и быть не могло.
Время было уже вечернее, лютовал мороз, метель на улице бушевала страшная.
Храм стоял на горке, наверх к нему вели заметённые снегом ступеньки.
Водитель, отговаривающий Сухова по такой погоде не выходить из машины: холодно, мол, храм, наверное, закрыт – людей не видно, – остался дожидаться его внизу.
Но Сухов всё же пошёл по обледеневшим уже ступенькам вверх на слабый свет, едва заметный сквозь сплошную стену метели.
Почему пошёл – из любопытства, упрямства? – нет, для того, чтобы исполнить важную для дочери просьбу.
Он уже почти дошёл до притвора храма, как заметил: прямо на ступеньках сидит скромно, даже бедно одетая бабушка и на коленях держит коробку для сбора милостыни.
Он склонялся к мнению многих, что сбором милостыни занимаются мошенники, которых крышует мафия, имеющая свой процент с этого неблаговидного дела, потому и подавал всегда крайне скупо и неохотно.
Но тут с ним случилось что-то необычное, то, чего с ним никогда не случалось. Его словно ударила в душу какая-то непонятно откуда взявшаяся жалость, и он торопливо, удивляясь случившейся с ним перемене, сунул в узкую щель предназначенного для сбора милостыни ящичка самую крупную в то время банкноту, оказавшуюся в бабушкином ящичке единственной, кроме залетающего в него снега.
– Бабушка, что же вы на холодных ступеньках сидите – вы ведь простудитесь, – Сухова всё не отпускала какая-то тёплая и щемящая волна сострадания и сопричастности к чему-то высшему и дотоле ему неведомому.
Худенькая старушка словно почувствовала его душевное состояние и, глядя прямо в глаза Сухову, мягко и вместе с тем назидательно проговорила: отец, что ты из себя строгого изображаешь? – я ведь знаю: ты добрый, я за тебя молиться буду, – как твоё имя?
Тёплая, отрадная и щемящая волна, его не оставляла, а только усиливалась; подобного чувства родства, жалости и понимания Сухов в своей жизни не испытывал ни к кому, может, даже и к своей собственной матери.
– Странно, одета, как бомжиха (а она и вправду не имела определённого места жительства – это Сухов узнает позже), – думал он, но от неё самой и даже от её бедной одежды исходило необъяснимое ощущение чистоты и благодати.
– Так о ком мне ещё помолиться, раб Божий? – снова спросила бабушка.
– Помолись за дочь мою, Наташу, чтобы жизнь у неё сложилась благополучно.
– Хорошо, помолюсь и за неё, только одно помните: никто – ни ваши святые, ни ангелы небесные, ни сам Господь Бог не спасёт вас, если сами не будете стремиться к спасению.
Напутствуемый этими словами, Сухов быстро зашагал в храм: надо было поставить свечку блаженной, да и машина внизу ждала.
В храме царил полумрак, только у некоторых икон мерцали огоньки лампадок. Сухов, занятый своим впечатлением, купил самую большую и дорогую свечку и с удивлением обнаружил, что в храме только он один. Женщина, стоявшая за свечным ящиком, поспешила ему помочь разобраться в обстановке храма и подвела его к слабо освещённой лампадным светом иконе блаженной Ксении.
Сухов бережно поставил перед образом свою огромную, самую большую изо всех имеющихся, что там были, свечу; с трепетом приложился к иконе и вдруг почувствовал навернувшиеся на глаза слёзы.
– Вот, разнюнился, – подумал удивившийся самому себе Сухов, – хорошо, что из знакомых никто не видит.
Он поднял глаза к лику блаженной Ксении и онемел: на него глядела та самая бедно одетая старушка, сидевшая на холодных ступеньках.
Сухов развернулся и почти бегом выбежал из храма, надеясь, что та ещё сидит на ступеньках, и он ещё успеет, бросившись перед ней на колени, отдать ей все имеющиеся деньги, заплакать о своей трудной и бестолковой жизни, вымолить для дочери счастье…
Забегая наперёд, скажем, что благополучие для своей дочери Сухов вымолил: Наташа нашла работу по душе, там же познакомилась со своим будущим мужем, дочку свою они назвали Софией, что означает Премудрость Божия. А разве это не так, если поглядеть на мир шире, и разве не она, Премудрость Божия, в лютый морозный питерский вечер сквозь снег и тьму привела его к милосердным стопам чудотворицы?..
А пока Сухов, готовый броситься в ноги блаженной, одиноко стоял на заметённых снегом ступеньках, далеко внизу светился огонёк поджидавшей его машины; он внимательно и удивлённо ещё раз осмотрел всё вокруг, но на глубоком снегу не отпечатались даже следы блаженной.
В петербургских подворотнях по-прежнему кружила метель, стоял жестокий мороз, но Сухов его не чувствовал…
