Иван Сергеевич Шмелев, писатель
Для меня долгие годы чтение прозы Ивана Шмелева сталкивалось с неким неодолимым противодействием: она казалась мне вариантом слащавого лубка, невыносимо приторной идеализацией дореволюционного жизненного уклада. И лишь недавно, прочитав три его книги полностью, я понял, как был неправ. По-настоящему провиденциальным можно назвать то обстоятельство, что, начав читать «Няню из Москвы» накануне дня рождения Шмелева, я буквально проглотил книгу за 2 дня. Это в высшей степени остроконфликтное произведение, написанное не без влияния Достоевского.
Жизнь верующей неграмотной няни в безбожной богемной семье, разрушение этой семьи, увиденное ее глазами, производит очень сильное впечатление. Более того, написанный в сказовой форме роман Шмелева дает чрезвычайно широкую панораму жизни семей русских интеллигентов накануне революции, в ее разгар и в эмиграции. Ничто не может поколебать детскую, цельную веру няни из Москвы: ни безбожное окружение, ни неверие ее хозяев, ни гибель Российской империи, ни последующие мытарства в эмиграции. Представляя собой единый монолог няни, свободно и естественно изливающийся, роман Шмелева шаг за шагом показывает, как связаны между собой безбожие, эстетство, блуд, психические болезни и гибельная жажда революционных перемен. Все видя глазами верующей няни, осмысливая происходящее с ее господами и страной сознанием главной героини, простой русской женщины, мы понимаем гораздо больше, чем читаем.
Заслуга Шмелева и сила его таланта – в том, что в простых наблюдениях неграмотного человека ему удалось выразить гораздо большее: то, что большевики не появились из ниоткуда, что революция – это плоды духовной болезни, прежде всего, интеллигенции. Не поучая читателя, в подтексте Шмелев показывает связь между собой духовных недугов, то, как один грех произрастает из другого, имея в своем источнике одно и то же – безбожие, неверие. Тяжело няне Дарье Степановне жить в такой невыносимой для нее атмосфере, но ее забота о семье, полная самоотдача, альтруизм, забвение себя и своих интересов, скрытая молитва о близких – именно это не дает семье ее хозяев разрушиться окончательно. Страшно умирают ее хозяева, в муках агонии гибнет империя, в поисках славы и хорошей жизни носит по разным странам ее воспитанницу, но молитвой няни и таких, как она, выживают люди.
«Няня из Москвы» при чтении вызывает в памяти «Матренин двор» и престарелых героинь повестей Валентина Распутина: эти женщины, часто неграмотные и, как нам кажется, совсем «темные», часто и есть те праведники, без которых не стоит ни село, ни Россия.
В то время как большинство мужчин начала ХХ века теряют здоровье и разум в идеологических баталиях, пьянстве тела и духа, тщеславном построении карьеры и стяжательстве, в то время как львиная доля молодежи приспосабливается к большевистской повестке дня совершенно бессовестно, дряхлые старухи молятся за мир, за страну, за ближних. Нет уже того мира, о котором писал Шмелев, нет тех людей, которые приговорили себя и Россию к самоубийству в революции, а первая волна эмиграции уже полностью ассимилировалась Европой и Америкой.
Тем не менее еще каким-то чудом остается на земле и в нашей стране тот тип людей, который воплощает собой няня Дарья Степановна Синицына; именно благодаря таким людям, полностью отдающим себя людям и Богу в молитве и добрых делах, Творец еще терпит мир, именно они еще удерживают его от последних времен. Мне кажется, что передача подобного духовного послания и была сверхзадачей замечательного и во всех отношениях выдающегося романа Ивана Сергеевича Шмелева «Няня из Москвы».
В отличие от «Темных аллей» Ивана Бунина, в романе Шмелева «История любовная» амурные переживания какие-то особенные, целомудренные. Для автора ориентиром в любовных описаниях является, безусловно, Тургенев (не зря герой его романа с ума сходит по Зинаиде из «Первой любви»), с его острой конфликтностью, никогда не переходящей грань вкуса и меры. Герой «Истории любовной» умудряется влюбиться сразу в двух девушек, сочетать в своем сердце два чувства, при этом он невероятно мечтателен и горяч. Однако в романе он не только не осуждается автором за его полеты воображения, но и само ощущение греха появляется у героя лишь ближе к финалу, после весьма драматических событий в домах по соседству. Герой «Истории любовной» почти весь роман ходит по тонкой грани, не погружаясь в блуд лишь чудом (видимо, здесь Шмелев прав, показывая, как сами обстоятельства не дают герою потерять невинность). Бог особым образом покровительствует девственникам: если, чтобы пасть в блуд впервые, нужно много усилий, то потом к греху человек привыкает, и осуществлять его становится все легче и легче (так, впрочем, дело обстоит не только с похотью).
Когда читаешь «Историю любовную», очень интересно следить за метаморфозами влюбленности главного героя: действительно лишь девственник, духовно невинный человек может так превозносить женщину, как это делает Тоня. Тот же, кто привык к блуду, воспринимает противоположный пол достаточно примитивно и прозаически – там, где грех, нет места поэзии. Кроме того психологически точна шмелевская характеристика Тони как влюбленного сразу в двух девушек: в одной манит невинность, в другой – опытность. Раздвоение образа женщины в мужском сознании случается и во взрослом возрасте, что, конечно, не аксиома, но порой встречающийся факт.
«История любовная» – исследование отроческой влюбленности, ее опасности для верующего человека
«История любовная» – это, безусловно, исследование отроческой влюбленности, ее опасности даже для верующего человека. Для Шмелева дело даже не в том, что гормоны бушуют, мешая думать (хотя в описании состояний главного героя он потрясающе точен), а в том, что чувство греха у влюбленного человека притупляется – восхищаясь идеальным образом, им самим созданным, он упивается и его телесной стороной. Для понимания сути конфликта романа важна фигура гимназиста-нигилиста Женьки, с которым главный герой ведет постоянные споры: Женька, быть может, демонстративно, верит лишь в физиологию, Тоня же противопоставляет ей влюбленность в идеал. Стоит ли говорить, что оба подхода сильно обедняют объект любви, уродуя его. Большое значение в романе имеют письма Тони и его стихи, они очень хорошо показывают, в какие дебри заводят отрока воображение и мечтательность.
Однако без мечтаний и воображаемых образов не бывает юности, именно поэтому, по мнению святых отцов, молодость – это самый опасный период в жизни человека. Стечение обстоятельств и Божественное вмешательство в жизнь Тони спасло его целомудрие: с греха была сдернута маска привлекательности, и отрок увидел бездну, ужаснулся ей и отшатнулся от объекта поклонения. Быть может, Шмелев этого и не хотел, но, описывая влюбленность Тони и Паши и противопоставляя ее отношениям героя с Серафимой, он, как христианский писатель, подспудно показал, что когда невинны оба влюбленных, спастись от греха гораздо проще, чем когда один из них «опытен»: сама оптика, то, как человек видит мир, разная у блудников и у девственников.
Можно сказать, что главная воспитательная цель у романа Шмелева довольно обширна и адресована, прежде всего, подросткам: будьте осторожны, когда влюблены, храните свое целомудрие, ибо, потеряв его, вы уже не вернете то возвышенное восприятие другого человека, которое присуще лишь невинному взгляду.
Какое-то время назад несколько раз пытался прочитать «Лето Господне» – и не мог преодолеть неприятие бесконфликтности этой прозы. Однако с тех пор прошло много времени, были прочитаны «Няня из Москвы» и «История любовная», оставившие глубокий след в моей читательской судьбе. И вот, видимо, пришло время и для самой прославленной книги Шмелева – то ли сборника рассказов, каким она кажется поначалу, то ли полноценного романа, которым становится в финале. В любом случае укрепляюсь в мысли, что неприятие шмелевского отношения к реальности и людям вызвано не иначе как неподготовленностью читателя, его духовной отдаленностью от праведности и святости.
Вспоминаю, как один мой друг сказал, что некоторые его верующие знакомые выстраивают всю свою жизнь «по Шмелеву». И действительно, велик соблазн внешнего копирования бытового устройства жизни, каким оно предстает в «Лете Господнем», тем более что оно глубочайшим образом воцерковлено. Однако само развертывание этой книги, от описания праздников и постов, насыщенных светом и весельем, к скорбному событию в жизни рассказчика – болезни и смерти отца, – показывает, что былое не вернуть. Вся эта жизнь, такая яркая в детских воспоминаниях героя, безвозвратно утрачена.
«Лето Господне» – книга-воспоминание, вовсе не лубочная и не идеализирующая прошлое, в ней есть место и сложным образам, например, Василь Васильевичу (пропойце и вместе с тем ответственному слуге отца героя), или, скажем, пунктирному, почти незаметному образу матери, с которой у Шмелева, как известно, были сложные отношения.
Автор писал «Лето Господне» почти 20 лет, видимо, потому, что хотел детально и скрупулезно все вспомнить: и действительно, внимание Шмелева к устной речи, в том числе и простолюдинов, позволило ему акустически богато обрисовать то, что не смогли сделать многие наши классики до него (наверное, за исключением Лескова) – дать портрет русского соборного единства как семьи. В данном романе чувствуется, как никогда в русской прозе, восприятие целого народа как семьи во Христе, как Богочеловечества. Никто не живет в «Лете Господнем» автономно, отделяя себя от других, – здесь все зависят друг от друга и не забывают друг о друге. Это почти рай в каком-то смысле: здесь никто не обделен вниманием и участием. Многие исследователи писали о так называемом «пищевом коде» в романе Шмелева: так и есть, в романе пище уделяется много места, но, думаю, потому, что рассказчик – эмигрант, видящий прошлое из голодных лет конца 1940-х.
Гастрономическое изобилие в «Лете Господнем» нужно для того, чтобы читатели как можно ярче, зримее, вплоть до вкуса, ощутили, как жили тогда и как это все было уничтожено революцией. Мы знаем из того же «Преступления и наказания», как жило студенчество в Петербурге, но столица – это еще не вся Россия. Для Шмелева важна богомольность дореволюционных москвичей, не отравленная новомодными западными идеологическими течениями. Потому в «Няне из Москвы» он так остро и противопоставил одно другому. В то же время нельзя не признать, что, когда Шмелев пишет нечто остропроблемное, у него все же получается лучше и убедительнее, чем когда он показывает, как скорби буквально прорастают из беспечной, вернее, беспопечительной жизни ребенка.
Если бы «Лето Господне», с его описанием годового богослужебного круга, традиций, бытовых верований и привычек, связанных с ним, ограничивалось первыми двумя частями, текст бы сильно проиграл, став всего лишь сборником рассказов о жизни купеческого Замоскворечья. Однако именно третья часть сообщает ему ту цельность, которая и делает его полноценным романом. Бытует мнение, что у «Лета Господня» нет аналогов в русской литературе, зато есть кинематографический эквивалент – «Сибирский цирюльник» Никиты Михалкова. С этим нельзя не согласиться, ведь и там, и там создатели попытались проникнуть в сам код нашей ментальности. Увидели в дореволюционной России то национальное и религиозное единство, которое позже подменилось узкоклассовым подходом, а затем вообще буржуазной атомизацией, то есть жизнью человека лишь для самого себя.
Сейчас же для того, чтобы увидеть нацию единой, нужно именно то восприятие, которое предложили Шмелев и Михалков, – кафоличность, духовно-семейственные узы, связывающие русского человека с окружающими, ибо духовная автономия – это смерть. Иван Ильин, которому Шмелев посвятил «Лето Господне», писал, что эта книга – не о прошлом, а о будущем России. Каждому из нас остается лишь на это надеяться, прилагая возможные усилия для реализации этого будущего.
