Разбудить Восток для жизни более высокой

Сегодня в свете нашей политики обращения к Востоку очень полезным представляется чтение классиков русской политической мысли, размышлявших о проблемах наших отношений с Европой и Азией. Особое внимание восточному вопросу еще в конце XIX — начале XX века уделял знаменитый русский мыслитель, публицист Лев Александрович Тихомиров. Во времена Тихомирова Россия мощно утверждалась на границах с Азией, играла всё более весомую, ключевую роль в международных отношениях на востоке и на всем Азиатско-Тихоокеанском пространстве. Многие выдающиеся русские умы пытались осмыслить набиравшее тогда обороты движение России на восток. Лев Александрович Тихомиров внес немалый вклад в этот процесс понимания и осознания обществом и властью судьбоносного обращения Руси к Азии.

Сегодня мысли Тихомирова о задачах России на Дальнем Востоке, об отношениях с Китаем и Европой звучат очень свежо и актуально. Эти мысли надо изучать не только в научной или образовательной среде, но в первую очередь в кабинетах власти. Изучать и делать правильные выводы, исходя не из вчерашних сиюминутных успехов и неудач, а из всего нашего многовекового опыта державного строительства Руси на востоке, добрососедских отношений с азиатскими народами, основанных на христианской любви русских к другим нациям и всему человечеству.
   
В великом процессе мировой истории, в последние тысячелетия, почти неведомо одна для другой, нарастали две силы: на Западе — культура христианская, на Востоке — культура китайская. Их развивали две различные расы, обе усвоившие себе миросозерцание из религиозных концепций, зародившихся вне пределов их стран.

Европа и Россия последовали проповеди, вышедшей из краев Ближнего Востока, который сам отбросил спасительное учение в нем зародившееся. Китай воспринял проповедь буддизма, возникшего в Индии, которая сама не признала его и изгнала.

Мир христианский был некоторое время задержан в своем поступательном распространении по земле отпором Востока, семито-монгольско-кавказского, объединившегося под знаменем ислама. Но это препятствие было сломлено, и через несколько веков Западная Европа и Россия еще шире прежнего понесли христианскую культуру по всему лицу земного шара.

И вот теперь Дальний Восток, монголо-буддистский, который за это время тоже зрел, тоже распространял свое владычество, сталкивается с этим шествием христианской культуры. Он становится ей поперек дороги с той пассивною упорностью, какая свойственна его духу, и человечество снова видит в наши дни великое противоположение двух культур.

Тут наступает какой-то решающий момент всемирной истории, более важный, чем при восстании ислама. Христианство видит перед собой последнего из языков, восставшего против него. Если и на этот раз победа останется на нашей стороне, то будущее человечества отныне уже станет всецело историей внутренних сил христианства. Если монголо-буддистский Восток окажется в борьбе сильнее пылкого ислама, а христианский мир обнаружит себя ослабевшим с тех пор, история будущего предстанет перед нами в виде самой мрачной загадки...

Европейская культура не христианская?... Ну, а китайская? А турецкая? Один публицист, натуживаясь в дешевой игре слов, доказывал, что культура есть там, где есть культ, а какой, дескать, культ у Европы? Китайцы, те крепко верят в своих идолов, имеют, стало быть, культ, а европейцы ни во что не верят... думаю, что во всяком случае европейцы больше верят в Бога и Христа, нежели люди, способные на подобную антихристианскую агитацию...
 
Китайская антитеза христианскому Западу так резка, что содержание китайского типа возбуждает невольную опасливость человека нашей культуры. «Желтая душа темнее для нас всякой чужой души», — заметил недавно кн. С. Трубецкой, и — правда! Покойный Вл. С. Соловьев в своих апокалипсических размышлениях выражал даже полное убеждение, что антихрист будет порожден именно тем духом, который свил себе гнездо на монголо-буддийском Востоке. И действительно — идея буддизма, изо всех идей, известных человечеству, наиболее противоположна христианству и наиболее отрезывает человека от Бога.

Понятно, насколько лишено смысла уверение, будто бы русскому душа китайцу сроднее, нежели душа европейца, так как европеец, дескать, ничему не верит, а китаец своей вере очень предан, все равно как и русский. Это типичное рассуждение нашего «интеллигента», знающего веру лишь понаслышке, и потому не понимающего самой психологии этого чувства, столь глубокого в русском народе. В действительности верующих людей сближает только общность их веры, всякое же существенное различие ее разделяет гораздо сильнее, чем простое отсутствие веры.

Есть, например, поклонники сатаны, имеющие свой сатанинский кумир и целый церемониал обрядов... Но ведь такая «вера» может быть для русского народа лишь предметом отвращения и ужаса. Христианин найдет, в чисто житейских отношениях, общую почву с атеистом, если этот последний держит себя человеком честным и порядочным. С ним можно во многом практически сойтись. Но поклонник сатаны является активным помощником самого источника зла, вечного врага Божия и губителя человечества. Какое же тут мыслимо общение — Христа с Велиаром?

Напрасно наши газетные мыслители полагают, будто православному для общения нужно только, чтобы стояло изображение, зажигалась свеча, кадился фимиам? Верующему важна не икона, а то — Чья она, не свеча, а Кому она ставится...

В вопросе о духовной близости с русскими дело состоит не в том, сколько в год сжигает ладана китаец или европеец-протестант. Протестант совсем не употребляет ладана, но он молится Богу, Христу, Святому Духу. В своей молитве он не знает только формы, какая обычна у нас, но мы нередко молимся с протестантским отсутствием внешних форм и совершенно понимаем эту молитву, которая вводит православного в общение с тем же Богом, как и протестанта. Но кому курит свой ладан китаец? Перед кем преклоняет колени, какому духу служит? С кем входит в общение?

Буддизм совсем не знает Бога, даже игнорирует Его существование. Лишь с земли буддизм населяет небо некоторыми тенями людей, не имеющих, однако, никаких свойств Бога. Общение с этими существами (буддами всех видов) не имеет ничего однозначащего с христианским общением с Богом. Будды и сами не стремились к Богу, Которого не признавали, и не к Нему пришли, по верованиям буддистов, а только к состоянию, освобожденному от земных миражей, приблизились к «нирване», где нет ни рождения, ни смерти и никакой жизни, но нет также и самого вопроса о Боге, который, по нашему верованию, есть Жизнь. Не подводят китайца к Богу и все прочие его религии. Конфуцианство совершенно игнорирует Бога, а «духов» смешивает с «испарениями». Даосизм знает лишь некоторый принцип мирового порядка (дао), в роде нашего понятия о физической энергии, но точно также совершенно не знает Личного Бога Создателя. Мир для китайца никем не создан. Допуская множество «духов», выражающих разные силы природы, даосизм в религиозном смысле грубее, однако, и ниже даже европейского язычества классических времен. Религия предков, которой преданы одинаково и буддисты, и конфуцианцы, и даосисты, тоже совершенно не знает Бога Создателя. Она почитает души предков, выше всех ставя Небо, Шанди, который есть не что иное, как древнейший патриарх, родоначальник китайского народа. Бога истинного, Которого, например, хотя и неправильно, почитают магометане в Аллахе, — у китайцев совершенно нет. Это народ ультраязыческий, и его общение с тем, что он считает «духовным миром», — не имеет и тени сходства с нашим религиозным общением с Божеством.
 
Основное различие мировоззрения развивает личность китайца совершенно в особом направлении. От того-то и темна для нас «желтая душа». У нас личность, исходящая от Личного Бога, — выше всего и сильнее всего. Наша личность, имея всю силу от Бога, не может гордиться этой силой (которая не от нее), но безгранично верит в ее непобедимость, потому что сильнее Бога нет ничего. У китайца личность — мелкое и частное проявление мирового процесса, в конце концов очень ничтожное. По даосизму, духовный мир (поскольку он понимается китайцем) хотя и выше физического, но небытие еще выше духовного мира. Христианская личность подчинена Богу, но если находится действительно с Ним, то нет у нее более никакого высшего начала, никакого господина. У китайца личность подчинена мириадам всяких духов, понимаемых даже в смысле «испарений». У нее нет даже искры свободы, если она, в буддизме, не «освобождается» от всего существующего и тогда погружается в «нирвану»... Это свобода пассивная, свобода человека, бегущего от врага, а враг буддиста — жизнь, все, где есть рождение и смерть, ибо жизни, которая выше смерти, жизни абсолютной, жизни в Боге, китайский дух не знает.
 
Активная политика на Дальнем Востоке стала для России одним из важнейших вопросов ее существования.

Когда мы занимали Амурский край, мы сознательно не формулировали для себя всего значения этого шага и придавали ему гораздо меньшее значение, нежели он имел в нашей и мировой истории. Но нами руководил глубокий национально-исторический инстинкт, безошибочное вдохновение нашего гения.

Характерно, что к занятию Амура вся рутинно-канцелярская политика относилась не только холодно, но враждебно. Ее, как всегда, занимали ничтожные интересы дня, она боялась «усложнений», для решения которых не имела никакой идеи; она думала только о спокойствии. Не таково было настроение представителей русского национального гения, Муравьева и Невельского с их сподвижниками. Не такова была оценка событий и в уме Императора Николая I, поддержавшего, благодаря Бога, не русскую канцелярию, а русский гений.

И смело можно сказать, что ни в 1812 году, ни при защите Севастополя русские люди не работали с большим вдохновением, увлечением и самоотверженностью, чем на берегах Амура и Уссури. Только этот необычайный подъем силы и мог дать такой горсти людей возможность совершить их подвиг.

Вдохновение инстинкта теперь оправдывается событиями. Выступление китайско-монгольского мира на сцену истории было все равно неизбежно. Наша слабость и неподготовленность к его встрече нас бы не спасла. От великих мировых событий спрятаться нельзя, и, отвертываясь от них, мы только даем им возможность развиваться против нас. Занятие же Амура поставило нас в отношении Дальнего Востока, по крайней мере, на твердую позицию, допускающую теперь, конечно, при желании, возможность надзора, защиты и активного воздействия.

Эта позиция доселе не укреплена, не довершена, и наше действие там доселе не развито. Но все эти задачи стали по крайней мере возможны, благодаря тому, что накануне решающей эпохи мы успели хотя и кое-как создать русский форпост на Амуре и Уссури. Мы теперь можем, если сумеем понять смысл событий, явиться активной силой в столкновении двух миров.

Между нами теперь, однако, именно слышатся возражения против активной политики на Дальнем Востоке, с указанием даже, что наше настоящее дело — на Ближнем Востоке, и что в Китае мы принуждены действовать рука об руку со своими же злейшими врагами и на руку им. Какое это тяжкое недоразумение!

Возможно ли ставить хоть в какое-нибудь соответствие нашу домашнюю, междуевропейскую борьбу с той борьбой, которая надвигается со стороны Дальнего Востока? Россия в среде народов христианской культуры занимает, конечно, особенное место, и во многом с ними не солидарна, а, следовательно, говоря относительно, — они враждебны нам по своей мировой роли и вытекающей из нее политики. Но ведь это ссоры все-таки домашние. Мы с Европой расходимся в том, как лучше устраивать один и тот же общий нам храм. С китайским миром мы расходимся в том, что он воздвигает совсем иной храм. Это огромная разница! На наших глазах англичане — эти самые опасные из наших европейских врагов — покорили буров, и мы знаем, что нелегко будет покоренным. Но все-таки, по основным принципам своей жизни, буры и под властью англичан могут жить, а не находиться в аду. Их права, их совесть, их достояние — все будет ограждено под английским господством лишь немногим менее, нежели при национальном правительстве. Но представим себе покорение европейского мира китайским! Это была бы полная гибель…

Нет, нельзя даже и отдаленно сравнивать нашего противоположения Европе и Китаю, нельзя даже и отдаленно сравнивать опасностей внутренних междуевропейских раздоров с роковыми опасностями борьбы христианского и монголо-буддийского миров.
 
Без всякого сомнения, роль России на Ближнем, православно-магометанском, Востоке точно также должна быть оживленной и деятельной. Нельзя не согласиться и с тем, что мы далеко не развиваем здесь деятельной силы в тех размерах, как это было бы необходимо и нравственно обязательно. Но необходимое повышение нашей деятельности на Ближнем Востоке не только не противоречит активной политике на Дальнем Востоке, но по внутреннему смыслу прямо связано с этою последней.

Что такое должна делать Россия на Ближнем Востоке, какой смысл и цель этой деятельности? Ответ сводится, конечно, к развитию активной мировой роли Православия. Наши разногласия с Европой в основе сводятся к тому, что европейский мир нарушил синтез христианства, разделил истинную веру на два взаимно отрицающие течения — римско-католическое и протестантское. Дальнейшая христианская культура, которая отдельные свои стороны могла еще развивать при таком разделении, не могла сказать доселе своего полного слова и, напротив, увидела рождение в мире множества отрицающих ее сил, созданных этим же разделением веры и Церкви христианской.

Мировое значение России определяется тем, что ей судьбы Божьи дали остаться хранительницей нераздельного христианства, сохранившего всю полноту своего синтеза.

Это значение России наша Церковь сохраняет совместно с церквами православного Востока, в совокупности с ними являясь Вселенскою Церковью, от которой отклонилось западное христианство. Но простое сохранение не есть еще деятельность, и мировая роль России, как единственной нации, имеющей для того средства, могла бы состоять в культурном осуществлении этой истинной, нераздельной христианской веры, разумеется, не для одной себя, а для всего мира, так как христианство дано Богом всему миру, а не одной России. Есть ли в судьбах Божиих решение о таком культурном осуществлении христианства, или нет, и когда оно будет, и кто его исполнит, — все это вопросы, о которых можно спорить. Но обязанность наша в этом отношении совершенно ясна. Мы должны стремиться к применению доверенного нам «таланта», а не зарывать его в землю…

Если мы хотим исполнять то, что должны, то есть применять свой «талант», то не можем делать этого на «Ближнем» Востоке, отстраняясь от «Дальнего», где выступают силы и идеи прямо отрицающие христианство и угрожающие всей христианской культуре уничтожением не только той идеальной объединенной ее жизни, которой залог хранит вместе с нами православный Восток, но и какой бы то ни было жизни. На Ближнем Востоке Россия приходит с Западной Европой в столкновение, которое способно вызывать известную враждебность, но которого цель в будущем — есть высшее объединение. На Дальнем же Востоке между Россией и Европой враждебное столкновение может возникать только по недоразумению, только по забвению своих собственных высших целей. И Россия, насколько она сознает свою историческую роль, может на Дальнем Востоке быть уже теперь только тем объединительным элементом, каким должна быть в будущем на Ближнем Востоке. Активная роль на Дальнем Востоке даже уясняет нам деятельность на Ближнем, научая нас не преувеличивать своих разъединений с Европой и напоминая, как много у нас с ней общего.

Таким образом, это две стороны одной и той же задачи, от которой мы почти не в состоянии уклониться. Судьбы России как бы предумышленно поставили нас географически, исторически и даже отчасти этнографически на самых границах как Ближнего, так и Дальнего Востока. В краях первого решается вопрос о судьбах Православия, в краях второго христианству противополагается последний и главный, самый сильный, самый выработанный оплот язычества.
 
Активная политика на Дальнем Востоке ныне уже совершенно неизбежна для России по самым историческим обстоятельствам. Она неизбежна практически. Но она была бы обязательна принципиально, если бы даже не была неизбежна практически. В этом случае не могу согласиться с мнением князя С. Трубецкого, который говорит, что если бы Китай мог опять заснуть, то следовало бы немедленно бежать оттуда и не будить его. В этом рассуждении я не вижу достаточного сознания наших мировых обязанностей, и вижу преувеличенное понимание сил Дальнего Востока. Если б он даже спал и хотел опять заснуть, то наша обязанность вовсе не уходить на цыпочках из его темных покоев, но войти в них и разбудить спящего, разбудить его для жизни более высокой.