Со стыдом и удивлением обнаружил, что о двух из трех погибших 12 апреля – Володе Сафонове и Диме Попове – не знаю почти ничего. Непростительно с точки зрения журналистского профессионализма, просто по-человечески непростительно. Больше месяца вместе топали по боснийским тропам, порою оказывались рядом на привалах, просто ночевали в одной казарме. Что мешало поговорить, поинтересоваться, как принималось решение о выезде в Югославию, кого из близких оставил каждый из них в родном Питере, наконец, чем и как жили они в мирной своей жизни? Даже в голову не приходило, что всё это время я находился рядом с будущими героями. А теперь… Герои, совершив свой подвиг, погибли. Мой профессиональный и человеческий долг написать, рассказать об этом, а писать и рассказывать почти нечего. Непростительно! Стыдно!
Впрочем, это – эмоции. На месте Володи Сафонова и Димы Попова мог оказаться любой из бойцов нашего отряда. Это же не значит, что за каждым я должен сейчас ходить по пятам с блокнотом и диктофоном, чтобы выспрашивать, выведывать, вынюхивать. Кстати, сложись чуть иначе планы сербских командиров и прочие факторы, вполне мог бы и я оказаться в том бункере в то утро рядом с Володей и Димой. Со всеми, так сказать, возможными вытекающими последствиями.
Даже не обстановка, а внутренний инстинкт, и не подсказывает, а жёстко, не давая никакого шанса на сомнение и возражение, диктует: ты здесь, прежде всего, в качестве добровольца, воина, боевой единицы нашего воюющего подразделения. Это – объективная реальность, это – главная суть нынешнего отрезка моей биографии. Это – одно. Это – очень близко, предельно конкретно. Журналист, писатель, возможный автор возможной книги – это совсем другое, отдаленное, зыбкое, четких контуров даже не имеющее. Вот с этой установкой надо мне и «дослужить» срок моей югославской службы, дошагать оставшийся отрезок моей добровольческой дистанции.
***
Так случилось, что в общей сложности (несмотря на все замены и перекуры) треть могилы для Кости Богословского выкопал лично. Копал на автомате, кажется, ни о чём не думая. С натугой нажимал ногой на туповатую лопату. Естественно, ругал про себя каменистую почву и хитросплетение корней неведомых растений.
Позднее пришло что-то похожее на осмысление этого занятия. Как итог осмысления появился мистический образ.
Тяжелый и мрачный. Выходило, что для своего боевого товарища я копал его последний окоп.
Окоп недосягаемый и неуязвимый для врага. Окоп непокидаемый для его защитника. Окоп, призванный стать с его защитником единым целым навсегда. Вечный окоп для русского добровольца на сербском фронте, где мы помогали славянским братьям отстаивать свою Веру, свой Язык, своё место в Истории.
Кто знает, возможно, и фронт этот будет таким же вечным.
И ещё один образ, неожиданный, незваный, но общеизвестный и вполне понятный в этой обстановке, всплыл в сознании: Мать-сыра Земля.
Верно, читала в раннем детстве Косте Богословскому мать или бабушка, или ещё кто-то из близких сказки, где повторялось сочетание этих слов. Вряд ли кто задумывался тогда, что этот родившийся тысячи лет назад образ для каждого человека имеет последний окончательный очень конкретный смысл.
Для Кости Богословского Мать-сыра Земля предстала в своей последней для него ипостаси в виде красноватой вязкой глины вперемешку с гравием и хитросплетением корней. Мать-сыра Земля для русского добровольца в боснийских горах.
***
Вспомнилось, как менялось отношение к «афганцам» в нашей стране, какие стереотипы создавались по этому поводу всемогущими средствами массовой информации.
Сначала это – «воины-интернационалисты, помогающие братскому народу строить социализм», герои, «прошедшие испытание огнем Афганистана». Потом они же стали представляться стране слепыми пешками большой политики, жертвами «экспорта революции», попросту моральными уродами. За какие-то год-два – поворот на все сто восемьдесят градусов. Но при этом убитых отправляли за казенный счет на Родину, отличившихся жаловали отпусками и орденами, попавших в плен вызволяли, раненых лечили, вернувшимся домой помогали трудоустроиться, инвалидам давали пенсию. Плюс ко всему: обо всех писали в газетах, многих сажали в президиумы.
Ни один из нас ни на что подобное даже надеяться не может. Для всех нынешних государственных структур – мы вне закона. В официальной картавоязычной прессе русских добровольцев в Югославии уже поставили на одну доску с «дикими гусями», с солдатами-наёмниками. Случится что – надеяться не на кого. Отфутболят все просьбы посольство и консульство, отмолчится МИД. Некому будет хлопотать об отправке «груза двести»18 домой, никто не будет выкупать из плена.
Хуже всего вернуться отсюда домой калекой. Сволочам- чиновникам не объяснить, что такое «славянское братство».
Раненый или покалеченный на сербских фронтах – в России обречен: ни пособий, ни лечения. Помню, каким мытарствам и унижениям подвергались те, кто, повоевав в Приднестровье, вернулись в Москву, Питер и т. д. В приеме в военные госпитали им, как правило, отказывали («вы же гражданские лица»). Захлопывались частенько перед ними и двери гражданских больниц и поликлиник («у вас же полевое ранение, для этого нужны особые специалисты»).
Выходит, прáва на ранение и увечье мы просто не имеем.
Иначе превратимся в жуткую обузу для родных и близких. И, разумеется, никаких орденов, пенсий, президиумов. Благо ещё, если по возвращении не будут таскать по повесткам в «компетентные органы».
Многие из тех, кто прошел Приднестровье, эту чашу испили до дна.
***
Память возвращает меня в 12 апреля. Пытаюсь восстановить тот день во всех подробностях. Часто обращаюсь за помощью к тем, кто был тогда рядом со мной. С чего начинать хронометраж? С семи утра, когда раздались первые выстрелы? С разразившейся накануне ночной бури?
А может быть, с предыдущего дня?
Так сложилось, что вахту на положае мы несли тремя сменами. Одна смена – полностью из казаков. Вторая – из нас мужиков». Третья – смешанная из казаков пополам с «мужиками». Вечером накануне боя третья смена должна была отправиться в казарму на заслуженный отдых. С нею вместе уехали и казаки. Уехали не по причине недисциплинированности, а для переговоров с сербскими командирами по поводу задержки выплаты положенного нам скромного жалования. Наша, «мужицкая» смена против отъезда с позиции сразу двух смен не возражала. Всем уже порядком надоело наше полное безденежье. К тому же последние несколько дней на высоте было тихо, с той стороны почти не стреляли и никто представить себе не мог, что мусульманам приспичит испытать нашу оборону боем.
Ночью разразилась буря, каких мы здесь ещё не видали.
С неба сыпало снегом вперемешку с дождем. Ветер задувал огонь в очагах-кострищах. Нести караульную вахту в такую ночь – не сахар. Дважды за смену пришлось поправлять сорванную бурей палатку. Ветер пробирал насквозь. Запись завывания и грохота той бури могла бы послужить прекрасным звуковым оформлением самого «крутого» фильма ужасов. Караульное время, как обычно, делил с Серегой-Пожарником. У соседней палатки топтался Володька-Бес.
За время вахты мы несколько раз сходились, перебрасывались пустячными фразами, в основном ругая погоду. Для собственного успокоения постреливали в мусульманскую сторону. Чтобы враг не думал, будто непогода усыпила нашу бдительность.
К утру буря стихла. Небо расчистилось. В это время нас, спавших после караула, и разбудила автоматно-пулеметная трескотня. Я посмотрел на часы: семь-пятнадцать. Бой затевался где-то справа, в районе высоты С. – нашей былой позиции. Валерка Г., забежавший в палатку, хлопнул по плечу: «Напад!» Что делать в этой ситуации, объяснять никому не пришлось. Суеты и страха не было. Выскочили из палатки, прихватив несколько ящиков с патронами. Залегли за каменными брустверами. Пальба к тому времени уже велась в наш адрес. Пули щелкали по брустверу, повизгивали над головой.
О чём мы думали в этот момент? Вряд ли о чем-то конкретном. Прикинули секторы обстрела для каждого (от камня до обломанного дерева, от обломанного дерева до белого сарая), начали отстреливаться. Стреляли короткими очередями, а то и вовсе одиночными. Старались беречь патроны.
Никто не знал, сколько продлится бой и какие ещё сюрпризы ждут нас в тот день…
Володька-Бес и Костя Богословский перебежками пробрались на холм, что поднимался в самом центре нашей позиции, установили пулемет. В суматохе забыли прихватить с собой коробки с лентами. За одной сбегал Костя. Другую притащил я. Ленты сразу пошли в дело. Бес начал прочесывать рощицу и заросли кустарника, откуда постреливали мусульмане.
Вскоре к Бесу и Косте присоединился Сережа Ф. Сережа – бывший прапорщик, какое-то время служил в Афганистане.
Военное прошлое было главным аргументом для избрания Сережи командиром «мужицкой» части нашего отряда.
В своём выборе мы не ошиблись. От полученной власти Сережа головы не теряет. Командует, щадя наше самолюбие, учитывая индивидуальность каждого.
***
С момента появления пулемета на холме в центре нашей позиции прошло минут пятнадцать. Этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы мусульмане пристреляли это место. Сначала по холму был сконцентрирован пулеметно- автоматный огонь. Чуть позднее ударили минометы. Я уже успел обратить внимание на гнусность звука летящей мины.
Вой мины, предназначаемой именно для тебя, ещё более неприятен. Несколько раз мины рвались совсем рядом с нашими брустверами. Тогда нас прижимало к земле горячей волной и осыпало землей вперемешку с каменной крошкой.
Четвертая или пятая мина легла рядом с пулеметом. Через несколько секунд после её разрыва Бес закричал: «Костяна убило». Мог бы и не кричать. Я был в десятке метров. Я услышал бы эти слова, даже если бы они были произнесены шепотом.
«Что случилось?» – спрашивали мои соседи по брустверу. «Ничего. Всё нормально», – ответил я. Встретившись взглядом с Сережкой-командиром, понял, что случилось непоправимое.
Костю Богословского убило на двадцатой минуте боя.
В июне ему только предстояло отметить двадцать первый год.
Вспомнилось, как считанные дни тому назад затягивался Костя ремнями, обвешивался гранатами. Гранаты не пригодились. Ремни и форму залила густая темная кровь. Два дня назад он звонил матери в Москву. Рапортовал: «Жив, здоров, у меня всё в порядке».
«В порядке» двумя днями спустя обернулось жуткой, обнажившей мозг, раной во лбу.
***
Следующей миной контузило Беса. Он почти полностью оглох. Теперь-то ясно, что установка пулемета на самом верху, самом заметном месте была нашей непростительной ошибкой. Вот оно – отсутствие знания «грамматики боя». Поставленный на верхушке холма пулемет мусульмане сразу засекли и, разумеется, сконцентрировали на нём огонь.
Мины продолжали падать на нашу позицию и после того, как пулемет был убран с верхушки холма. Похоже, Володька-Бес просто притягивает их. Очередная рванувшая рядом мина приподняла парня в воздух и ударила о землю. Потом его долго и мучительно рвало желтой дрянью и трясло в жестоком ознобе. Володька лежал за моей палаткой. Из-за угла видны были его неистово трясущиеся ноги в высоких шнурованных ботинках.
Володька Бес прошел Приднестровье. Семьей обзавестись не успел. В подмосковном поселке у него остались родители и сестра. Дай Бог, чтобы последствия контузии прошли для него быстро и безболезненно. В русское национальное движение он пришел по убеждению. Совсем молодым. Его боевой опыт – бесценное достояние. Этот опыт так необходим ныне нашему поднимающемуся с колен Отечеству.
***
На моих глазах ранило и Сашку К. Этого парня я встречал ещё в Москве, где он обивал пороги патриотических редакций, прося помощи в организации выезда в Югославию. Не помню, чтобы он интересовался суммой жалованья, сроками контракта и прочими условиями. Он просто очень хотел уехать в Югославию. Уехать, чтобы воевать на стороне сербов.
В этом бою Сашка, как и все мы, отстреливался, лежа за каменным бруствером. Когда плотность огня мусульман заметно увеличилась, пробрался к палатке, где находился серб с рацией. Попросил сообщить нашим в казарму обо всём, что здесь творится. Возвращался короткими перебежками, не забывая придерживать рукой как всегда лихо заломленный чёрный берет. До своего места за каменным бруствером он не добежал какой-то десяток метров. Мусульманская пуля ударила его в голову. Ребята перетащили Сашку в палатку, наскоро перевязали. Пуля, по-видимому, задела какой-то важный нерв; он почти перестал видеть. Когда передали приказ отходить, Сашку вели под руки. Я запомнил его белое, как лист бумаги, лицо и широко раскрытые, но ничего не видящие глаза.
***
Ранен и Владимир Р., бывший офицер, прошедший горно-егерскую подготовку. Он сильно оглушен разорвавшейся поблизости миной, осколки камня посекли его лицо. Похоже, у него порваны барабанные перепонки.
Знал ли Владимир, ползая по горным склонам на учебном полигоне, где пригодятся ему эти навыки?
***
Показательно, что Сашку К. мусульманская пуля достала сзади. В тот момент, когда он двигался в сторону своего места за каменным бруствером. Выходило, стреляли уже с тыла. Значит, на тот момент мы были окружены, или почти окружены. Тем не менее все последующие атаки неприятеля мы отбили, и с достоинством, только по приказу сербских командиров (могли бы и на контратаку подняться), отошли.
Вывод несложный: или наступавшим что-то помешало реализовать до конца свои планы, или мы расстроили эти планы своим остервенелым сопротивлением. И, конечно, не обошлось здесь без Божьего Промысла, без Ангела-Хранителя, без участия Высшей Справедливости.
***
Очень по-разному вели себя наши парни в бою. Кто-то материл наступающих, демонстрируя знание всех тонкостей бранного искусства. Кто-то непрестанно курил. Кто-то насвистывал.
Слева от меня лежали двое моих земляков – уроженцев земли тульской – Максим М. и Андрей X. Молодые, симпатичные, недавно отслужившие армию ребята. Они воюют без суеты, с достоинством, деловито, как будто занимались этим всю свою жизнь. При этом умудряются незло подтрунивать над соседями и над самими собой. За время боя я несколько раз слышал их заразительный смех. Такими земляками можно гордиться.
За свой левый фланг в том бою я был абсолютно спокоен.
Всех удивил Сашка Ф. – склонный к полноте, флегматичный орловский парень. Первую половину боя он исправно поливал огнем причитавшийся ему сектор обстрела. Ближе к десяти внимание мусульман переключилось с правого нашего фланга, где как раз находился Сашка, на фланг левый. Сашкину позицию перестали обстреливать. Этой паузой он распорядился весьма своеобразно. Пристроил под голову подсумок с автоматными рожками и… заснул. Заснул в то время, как в считанных метрах слева от него вовсю трещали автоматы. Орловский двадцатипятилетний парень мерно похрапывал на камнях в боснийских горах в разгар боя! Хватит ли фантазии, представить на месте орловского Сашки «доблестного» янки, математически-умного немца, засушенно-вышколенного англичанина?
Меня же к середине боя разобрал жуткий аппетит. Пришлось ползком пробраться в палатку, соорудить нечто вроде бутерброда из пайкового копченого сала и хлеба. Подняв, между делом, голову, увидел: стены палатки зияют доброй дюжиной дыр – отметин мусульманских пуль.
***
Моим самым близким соседом «по брустверу» в том бою был Серега-Пожарник. Сначала он, вжавшись в мшистые камни, молча обстреливал, ориентируясь на вспышки выстрелов и мелькающие силуэты, отведенный ему участок неприятельской стороны. Израсходовав пару рожков, оторвался от приклада, повернул ко мне удивленное лицо с подетски округлившимися глазами. Тихо пояснил: «Ни хрена не вижу… Всё, что дальше мушки – плывет… Какие-то лохмотья серые…»
В этом признании не было страха, скорее какая-то удивленная виноватость, но и она моментально сменилась вполне конструктивным: «Давай, пока у меня эта ерунда не пройдет, я тебе рожки набивать буду…»
Предложение оказалось актуальным. Готовые, заряженные заранее, магазины к автомату у меня к тому времени уже заканчивались, а отвлекаться на их снаряжение значило оставить без внимания свой сектор обстрела. Понятно, теперь к своему «подшефному» участку мусульманской стороны пришлось прибавить ещё и территорию, которую до недавнего момента обстреливал Серега.
А ещё минут через пятнадцать мой сосед по брустверу поразил меня откровением, смысл которого я буду переваривать, похоже, ещё очень долго. Ни с того, ни с сего, оторвавшись от своего монотонного занятия, он выдал: «Ты знаешь, мне сейчас кажется, что у нас с тобой сегодня всё нормально будет, не ранит, не убьет… И, вообще, мы долго жить будем…»
«Правильные у тебя, Серега, ощущения…», – только и оставалось мне ободрить своего предельно откровенного соседа.
***
После часа дня подошло подкрепление – все наши, кто находился в это время в казарме. Похоже, до последнего момента никто из них не представлял, что здесь творится. Наверное, с таким трудом переданный по рации сигнал был оценен то ли как шутка, то ли как следствие излишней драматизации ситуации. Введение в бой для них началось ещё на полпути, когда мусульмане обстреляли грузовик. У машины пробиты скаты, чудом остался невредим водитель-серб. Кабина прошита пулями в нескольких местах.
Вряд ли кто из приехавших готов был увидеть то, что открылось им на нашей позиции. Громадные ветки деревьев, срезанные осколками мин, масса воронок, изрешеченные пулями палатки, наконец, перенесенный за палатку, испачканный густой темной кровью бездыханный Костя Богословский.
Поразил питерский доброволец Сашка К., в гражданской профессии школьный учитель. Не обращая внимания на посвистывающие над головой пули, он снял каску (вторая после Кости Богословского каска в нашем отряде), опустился на колени, достал из-за пазухи тоненькую ветхую книжечку, начал читать молитву.
Обратил внимание, как изменились лица казаков. Раньше они несли на себе печать бравады, превосходства, надменного самодовольства. Теперь всё это как рукой снято. Я увидел хорошие русские лица. Чуть растерянные, немного удивленные…
***
Символично, что на протяжении всего времени боя за высоту Заглавок над этой высотой реял… российский имперский чёрно-желто-белый флаг.
Похоже, это полотнище уже застолбило своё место в вечности как будущий экспонат музея новейшей российской державной истории.
Стяг привез в Югославию Володька Бес. Тот самый одинцовский парень, успевший в свои двадцать с небольшим не только отслужить срочную службу, но и хлебнуть Приднестровья. Знаю, что этот флаг он купил на собственные деньги на одном из патриотических митингов в столице.
Чем руководствовался этот парень, когда брал его, отправляясь в Югославию? Вряд ли исходил он здесь из каких-либо стратегических и конспирологических расчетов. Тем более не мог представлять сценария событий, в которые предстоит окунуться. Скорее всего, подчинился какому-то внутреннему разумению, а, точнее, здоровому имперскому и национальному инстинкту, который присутствует в сознании каждого «правильного» русского человека, независимо от воспитания, происхождения и профессии. В обычное время этот инстинкт дремлет, а то и откровенно дрыхнет, и только в момент исторической актуальности, в «час икс» звучно заявляет о себе. Для Володьки Беса и его флага «час икс» грянул 12 апреля 1993 года на высоте Заглавок.
Между прочим, флаг этот он хранил не в своём рюкзаке, а во внутреннем кармане куртки, служившей ему доспехами всё время югославской «командировки», фактически на груди. С этим флагом ходил в разведку, стоял в караулах, ел и спал.
Во время всем нам памятного восьмидневного горного рейда Володька этот флаг потерял. Пропажи хватился ближе к вечеру. Не испугался, не поленился по следам один вернуться, отвергнув, кстати, наши предложения о помощи, к месту последнего привала и отыскал флаг в подтаявшем под горным солнцем снегу.
За пару дней перед сражением на Заглавке флаг укрепили на самодельном флагштоке на дереве в центре нашей позиции. Представляю, какие комментарии были по этому поводу у мусульман и их зарубежных инструкторов (чаще всего это турецкие военспецы), наблюдавших за высотой через свои бинокли.
Покидая, согласно приказу сербского командования, позицию на Заглавке, флаг мы сняли. Как и полагается боевому знамени, всё его полотнище было в дырах от пуль и осколков.
***
Досадно, что высоту, которую мы отстаивали в неравном бою шесть часов, пришлось оставить. Таков приказ сербского командования. Досадно, потому что боеприпасов у нас ещё оставалось достаточно, да и помощь подошла немалая – почти три десятка наших.
Но приказ есть приказ. Обсуждать его не положено. Уходили с высоты организованно, с достоинством. Патроны, которые не смогли взять с собой, сложили в костер. В первую очередь вынесли завернутое в одеяло тело Кости Богословского, вывели под руки Беса и Сашку К. Высота Заглавок, наша былая позиция, провожала нас трескучим салютом рвавшихся в костре патронов.
***
До казармы добирались раза в три дольше обычного. Грузовик с пробитыми скатами и поврежденным мотором тянул еле-еле. Сербы рассказали о недавних попытках мусульман перерезать дорогу, предупредили о возможном нападении на машину. Тент с кузова грузовика пришлось снять, иначе было бы неудобно отстреливаться. Ехали, держа наготове автоматы со снятыми предохранителями. Молча. Посередине кузова на одеялах лежал Костя Богословский. Его лицо очень повзрослело после смерти. Рядом со мной ерзал на скамейке ставропольский казак Володька-Кишечник. Ещё в начале дороги, встретившись со мной взглядом, он прошептал:
– Не могу… Крыша едет… Кажется, сейчас начнут стрелять… То ли из-за того камня. Видишь, там… То ли из-за тех деревьев… Ничего не могу сделать. Кажется, начнут стрелять, и меня завалят. Не могу…
И это говорил Кишечник. Тот самый, от скабрезной похвальбы которого мы все уже порядком устали. Позировать в папахе, в ремнях, с оружием перед объективом заезжих телевизионщиков – это одно. Почувствовать собственным позвоночником ледяное дыхание смерти – совсем другое.
Но вины ставропольского казака здесь нет. Это только в толстых книгах пишут, как человек распоряжается своими нервами. В жизни всё куда сложнее.
– Соберись, – так же шепотом сказал я Володьке и ощутимо ткнул его кулаком в бок.
Кажется, он понял меня правильно.
***
Только сейчас ясно: лишь по чистой случайности – на обратном пути мы не попали в засаду. Более того, по дороге нас даже не обстреляли.
Выехавшие на полчаса раньше санитарные машины, в которые были загружены Володька Бес, Сашка К. и десяток сербов, раненых на расположенных неподалеку позициях, были попросту расстреляны мусульманами. Почти половина сербов, находящихся в «санитарках», были убиты. Володьке и Саше просто повезло живыми доехать до госпиталя.
Удивительно, но эмблема Красного Креста на бортах машин стрелявших нисколько не смутили. Говорят, что подобные вещи случались и раньше. Неужели это – обычная реакция местных мусульман на крест? Даже если этот крест красного цвета и помещен в белый круг?
Именно в момент обстрела сознание вернулось к Володьке Бесу. Его реакция на происходящее была своеобразной.
Он вытащил четыре «лимонки», что были у него в карманах, положил их рядом, одну зажал в руке, готовый в любой момент другой рукой рвануть кольцо.
Серб, встретивший машину в госпитале, рассказывал потом, каких усилий стоило ему убедить «маленького руса» разжать кулак и отдать «ручну бомбу». При этом глаза Володьки были полузакрыты и язык шевелился еле-еле. Похоже, он был всерьёз настроен подорвать себя и предпочесть смерть мусульманскому плену. Как тут не вспомнить ранее изрядно затертый, а ныне незаслуженно забытый лозунг: «Русские не сдаются!»
***
Перед загрузкой в камион (так по-сербски называется грузовик) подошел к землякам-тулякам Максиму М. и Андрею Х. Кажется, это был тот самый случай, когда молчание является единственно верной и самой искренней формой человеческого общения. Разумеется, для людей очень близких, объединенных чем-то большим и серьёзным.
Не мог не обратить внимания, как после боя просветлели лица у ребят, как изменилось выражение их глаз. Помпезно звучит, но на лицах моих земляков в этот момент лежала печать подвига. Это были лица героев, подсвеченные изнутри высокой отвагой и готовностью к самопожертвованию. Хотя не уверен, смог ли бы самый современный фотоаппарат точно отразить это их состояние.
Неожиданно Максим спросил:
– А ты знаешь, кто нам сегодня помог?
При слове «нам» он сделал движение головой, будто очертил круг, в который вошли Андрей, я и он сам.
Мне оставалось только пожать плечами.
Чуть выждав, будто проговаривая про себя всё, что нужно сказать вслух, Максим пояснил:
– Нас Матронушка сберегла… Как земляков… Как тех, кто за правое дело, за веру православную…
Я как-то опешил от услышанного.
Про Матронушку слышал. Знаю, что это – русская святая, блаженная старица, уроженка тульской земли. Знаю, что, слепая от рождения, она обладала уникальным духовным зрением, даром прозорливости, помогала даже после смерти многим людям в разрешении больших и малых бед.
Слышал… Знал… Только сам ни разу к ней за помощью не обращался. На её могиле на московском Донском кладбище был единственный раз, случайно и не в качестве паломника, а скорее как праздный ротозей.
Если верить Максиму, теперь Матронушка сама напомнила о себе. Вернусь домой, непременно узнаю как можно больше о знаменитой блаженной старице. Наверняка и книги какие-то ей посвященные уже изданы, и племянник мой, человек глубоко верующий, к тому же всерьез интересующийся историей, обязательно что-то сможет рассказать по этой теме.
Всё сделаю… Хотя стыдно, что в свои тридцать с немалым хвостиком лет я почти ничего не знаю о великой русской святой, своей землячке. Я со своими двумя «верхними» образованиями не знаю, а мой однополчанин, с грехом окончивший десятилетку, о ней знает, её почитает.
Вернусь, – во что бы то ни стало, займусь православным самообразованием.
(Продолжение следует)
