Недавно смотрел на ютубе у Сёмина старое интервью Данилкина (он тогда прогремел толстенной книгой «Пантократор солнечных пылинок»). На ужасно «оригинальный» вопрос о творческих планах Данилкин ответил: после Ленина он хотел бы раскрыть образ Крупской - мол, есть много косвенных признаков того, что Надежда Константиновная была не столько верным оруженосцем Ленина, сколько его создателем. Без неё Ленина бы просто не было. Она не только взяла на себя ОГРОМНЫЙ объем канцелярской и административной работы, полностью освободив от неё Ильича, она, я уверен, постоянно толкала его в спину, не позволяла расслабляться, возможно, даже указывала на то, чем он должен заниматься в данный момент.
Вот, скажем, Шушенское, куда она приехала с мамой, женила его на себе, наладила быт, взяла на себя переводы и переписку, организовала доставку огромного объема справочной литературы... Короче, я уверен, что никакого «Развития капитализма в России» не было бы без неё.
Это я уже от себя говорю. Данилкин заметил другое: в некоторых мемуарах старых большевиков есть эпизоды, когда Крупская жестко и безапелляционно поправляет Ленина при свидетелях, и тот смиренно её поправки принимает (а не орёт и язвит, как обычно). Можно себе представить, что у них было наедине! Надя же была не только первым читателем всех ленинских работ, с её помощью он оттачивал аргументацию, совершенствовал стиль. Она была для него не только корректором, но и редактором. Возможно, справедливо было бы считать её полноценным соавтором, хотя сама она ни на что подобное никогда не претендовала.
Ещё один аргумент в пользу версии «серый кардинал Надя» - ревность Сталина. Крупская всегда держалась в тени, но Сталин-то знал, её реальное значение для Ленина. Потому действовал на опережение. Очень жестко. Причём поторопился и успел отхватить люлей от умирающего Ленина.
Живая «половинка Ленина» - это слишком непредсказуемо. В «целом Ленине» обе половинки друг друга дополняли. Что там у них творилось на кухне мы не знаем, но на выходе всегда получался безупречный продукт. Но когда Надя получила свою делянку (образование) и заговорила своим голосом, оказалось, что она в 100500 раз радикальнее мужа. Например, её идея заменить сказки и «дворянскую литературу» чем-нибудь полезным. Такого хунвейбинства у Ленина близко не было! Понятное дело, Надю поправили. Но кто её поправит после смерти Ильича? Чтобы застраховать партию от неожиданностей, надо было резко понизить её статус, что Сталин и сделал...
Крупская оставила очень интересные воспоминания («Моя жизнь» и др.). Отец с народовольческими убеждениями рано умер. Девочка унаследовала у него обострённое чувство справедливости. Все её детские воспоминания в духе «Вчерашний день, часу в шестом, зашёл я на Сенную; Там били женщину кнутом, крестьянку молодую.» Жила с мамой в крайней нужде, но образование обе получили отличное. А дальше - самое важное в её жизни: работа в школе для рабочих за Невской заставой. Об этом самые мощные страницы её мемуаров.
«Как сейчас помню своих учеников первой группы, учившихся грамоте. Один – небольшого роста, кривой, рябой, с десяти лет работал на мануфактуре. По воскресеньям он напивался пьян и в школу не ходил, бушевал. «Сегодня кривого нашего в участок отвели», – сообщали ученики. По вечерам (занятия происходили по воскресеньям и два вечера в неделю) ходил аккуратно. Поражало в нем полное отсутствие инициативы. Не скажешь, как держать перо, что писать надо по строчкам, – сам не догадается. Скажешь – выполнит замечательно аккуратно. Работа с детства при машине обратила его самого в какую-то машину.
Другой – Васильев – работал на табачной фабрике. Весь был пропитан тяжелым запахом табака. Когда наклонялась к нему, то начинала кружиться голова. И он пил по воскресеньям. Помню такую сцену. Пришел Васильев бледный, как полотно, еле сидит. Проходит дежурная девушка Катя со звонком и спрашивает: «Где тут сейчас пьяный прошел?» Мы промолчали. Минут через десять вижу: разбирает человека. Говорю: «Вы бы домой, Васильев, пошли, нездоровы ведь». Засмеялись. Васильев встал: «Не нездоров, – пьян я», – и пошел, держась за стенку, к двери. Остановился около доски: «Мелом бы пописать». – «Ну, вечером попишете». Выучился когда писать, сначала пропускал гласные, – я понимала, что моя тут вина.
Раз приносит исписанный листок. Я прочитала: «Нашли девочку, взяли в артель, забавная такая, надо отдавать в полицию, а жалко». Когда я прочитала вслух, что он написал, – засветилось все лицо у него. Как-то приносит рубль – купить книжек. «Много», – говорю. «Нет, – говорит, – купите мне на все, все равно пропью».
Карасев еще. Чахоточный, худой рабочий от Максвелля, с впалой грудью. Страстно хотел одолеть грамоту. Недавно приехал из деревни. Как стал писать, написал раз: «Выучи грамоте – подарю на сарафан». Другой раз пожелал удалого жениха.
Раз вечерком приходит взволнованный. «Уж так сегодня расстроился, – рассказывает, – у меня должность такая – смотреть, чтобы двери были затворены. Ну, я с книгой сижу, не досмотрел. Проходит мастер, увидел, оштрафовал на полтинник».
От Торнтона ходила группа пожилых рабочих – смоленские плотные мужики. Торнтон брал к себе на фабрику все больше смоленских, подбирал односельчан, даже престольные праздники справлять позволял. Хотел, чтобы жили его рабочие обособленно от других рабочих, держась за односельчан. И чтобы в Смоленскую школу не ходили, завел Торнтон свою воскресную школу и пригласил туда студентов духовной академии: таскали они рабочим всякий черносотенный вздор, жития святых и прочее барахло. Но торнтоновские рабочие в свою торнтоновскую школу ходили мало, а ходили в варгунинскую школу. Я была как-то в казармах для рабочих при фабрике Торнтона. Сменив шапочку на платок, ходили мы вдвоем с Аполлинарией Якубовой в гости к знакомому рабочему, моему ученику Кроликову. Громадное здание с бесчисленными комнатами, с не доходящими до верху перегородками в коридор, страшный шум, особенно внизу, – в верхнем этаже потише, но стены зелены от сырости, по две семьи в небольшой комнате; тут же в коридоре сушится белье, воздух такой спертый, что плохо горят в нем лампочки. Общие спальни страшно тесны. Мы пришли вскоре после гудка. Рабочий день тогда был неимоверно длинен (12–14 часов на текстильных фабриках). И мы видели в женском общежитии, как несколько работниц в изнеможении лежали на кровати, уткнувшись лицом в подушку; одна лежала в ящике. Условия работы были непомерно трудны. Особенно про красильню рассказывали, как отравлялся там народ. Общей столовки тогда не было, была лишь общая кухарка, которой платила каждая семья по 2 рубля в месяц, чтобы ставила кухарка горшок со щами на плиту. Но все горшки не умещались, щи не упревали, иногда вода только чуть нагревалась.
Собранный через Кроликова материал Владимир Ильич положил в основу своего листка к торнтоновским рабочим и работницам (написан листок был в ноябре 1895 г.).
Ученики от Торнтона в моей группе были все люди семейные, положительные.
Сидят земляки рядом, один лукаво поглядывает в тетрадь соседа, закрывая написанное в своей тетради рукавом, – не дал ли сосед промашку, не написал ли, где не надо, твердого знака вместо мягкого. Один из торнтоновцев умел читать, пришел в школу, чтобы подучиться писать. Однажды он принес с собой книжку «Хождение богородицы по мукам», которую ему дал студент духовной академии. «Хорошая очень книжка, возьмите, почитайте!» – предложил он ее мне. Я взяла. Сколько там было изуверства, черносотенства, на какое невежество была рассчитана эта книжка и в то же время как фабульно, эмоционально она была написана! Я долго потом беседовала с рабочим, давшим мне «Хождение богородицы по мукам». После этой беседы он стал по воскресеньям водить с собой на урок восьмилетнего сынишку: «Пусть послушает».
Самая интеллигентная группа была – четверо рабочих от Максвелля, все из одной артели. Пожилой, седоватый рабочий, с привязывавшимися белыми кромками очками, говоривший авторитетно, часто от лица всей группы, прирожденный вожак, рассудительный, знающий, что говорить. Всегда делал сам свое дело, ничего не спрашивая. Быстро выучился писать. Писал свое: то «Вот мчится тройка удалая», то «Хотца чайку попить», то «У нас лес весь свели, топить нечем, – у нас не степь».
Другой ученик из той же артели – Михайло – высокий, молодой рабочий, всегда с шарфом на шее; мало говорил, но выучился быстро читать и писать, все хватал на лету. На другой год пришел его соученик, товарищ по артели, однорукий солдат, и сказал: «Приказал Михайло долго жить, перед смертью велел вам кланяться». – «Отчего умер?» – спрашиваю. – «Да так, на работе надорвался».
Группу максвелльцев дополнял .молодой парнишка Зотов, с полудетским лицом, в кафтане с непомерно длинными рукавами, только что приехавший из деревни и быстро овладевший грамотой. «Он еще в пастухах научился», – говорили про него товарищи.
Этот первый год моих занятий облек для меня рабочее движение живой плотью, навсегда связал меня с рабочим классом...»
В этой галерее учеников можно разглядеть портрет учительницы.
Я вижу валькирию с очень сильным характером.
Чужие страдания не вгоняют её в депрессию, а мобилизуют: делают глаз более острым, ум более гибким.
Вижу я что-то вроде клятвы: разрушить это царство страдания и несправедливости и построить новый мир (как-то так).
Вижу, что вся её дальнейшая жизнь была посвящена выполнению клятвы.
Вижу, что Володя с Волги для неё - рассудочно выбранный рысак, из которого она сделает Крепыша и порвёт его грудью ленточку...
В каком-то смысле она - круче Ленина...
