Год за годом они упрямо делают один и тот же прогноз: ну сейчас, ну ещё чуть-чуть осталось – и наконец-то всё рухнет!
Подростки бегают по Тверской улице от полиции. Рубль упал. Митинг собрался на площади, активисты несут остроумные, как им кажется, плакаты. Заграница придумала новые санкции. Кого-то сажают, потом выпускают, опять сажают, случилось таинственное убийство, есть уголовное дело, нет дела, есть дело, но не на тех, вот-вот народ поднимется, вот увидите. Эпидемия, нефть, допинг на чемпионате, самолёт сбили, революция у соседей, войска ввели, кто-то погиб, неужели опять ничего?
И каждый раз видна в глазах эта нежная, романтическая надежда, что буквально через минуту кто-то невидимый словно бы щёлкнет пальцами – и грандиозные толпы пойдут захватывать учреждения, растерянные и униженные вельможи – сдаваться, и город в цветах, и все неправильные законы отменены, а хорошие – приняты, и честнейшие люди, которых так долго держали на расстоянии от должностей, избраны куда надо, а люди лживые и вороватые – наказаны идеальным судом, и наступила та самая – когда-то проигранная, отобранная злым государством – свобода, и можно праздновать, а можно мстить, а ещё лучше – праздновать и мстить одновременно.
Но время идёт – и ничего не происходит.
Подростки расходятся по домам, а потом вырастают – и, хоть и не все, но обзаводятся головой на плечах, нефть чуть поднимается, к эпидемии привыкают, война затухает, санкции оказываются скверными, но в меру, соседские революции оборачиваются грандиозным разочарованием – их, а не нашим, мы и так знали заранее, что из этого выйдет, а уголовные приключения активистов мало занимают обывателя. И никаких толп и цветов, торжество раздетой дамы на баррикадах опять откладывается.
Но предсказатели краха никогда не унывают, они твёрдо знают: завтра проснёмся – и всё.
– Какая глупость, – хочется им сказать.
И хочется прочитать им банальную мораль: что русский мир первой четверти двадцать первого века, при всех его трудностях, и со всем грустным абсурдом и несправедливостью, что здесь бывает так часто, – это вовсе не тот зашкаливающий ужас, которым они пугают друг друга, а всего лишь естественный наш исторический быт, почти тот же самый, что мы знаем по Гоголю, Щедрину и Лескову, и если кто угрожает этому миру и этому быту фатальными несчастьями и великими разрушениями, так это совсем не мордатые и жадные начальники – наша печальная норма, – а долгожданные революционные активисты, два раза за двадцатый век дорвавшиеся до власти, поднявшие свою раздетую даму на баррикаду, и в результате лишившие нас целой погибшей страны, так что мы теперь трезвые, битые, учёные, и ни в какое прекрасное завтра мы уже не пойдём.
И это правда.
Но это ещё не вся правда.
Банальная мораль всегда резонна, но есть ещё кое-что, до чего она не дотягивается своим крючковатым и поучающим пальцем.
Дело в том, что Россия устроена таким образом, что русскому человеку всё время хочется объявить её временным недоразумением и всё начать заново.
В России кому угодно – и не нужно быть для этого революционером или злорадной Кассандрой, достаточно самого простого неравнодушия, – чудится какая-то трагическая ошибка, спасение от которой можно искать не только в прекрасном завтра, но и в прекрасном вчера, а то и где-то вдали – в деревне, в лесу, в эмиграции, главное, чтобы не здесь и не сейчас.
Россия как будто бы постоянно переписывается в уме и своих ненавистников, и обожателей, а мечты о всеобщем крушении – это всего лишь самый глупый и самый задиристый ответ на мучительный, вечный вопрос: почему всё не так, как нам хочется? Хьюстон – он же и Тверь, и Калуга, – у нас проблема. Но в чём она – и когда что-то пошло не так?
Мы то ли не дали вернуться коммунистам в девяносто шестом, то ли дали им победить в семнадцатом, то ли расстреляли парламент в девяносто третьем, то ли сделали то же самое, но в восемнадцатом, мы упустили реформы то ли Косыгина, то ли Бухарина, то ли всё-таки Витте и Столыпина, мы выиграли горячую войну, но проиграли холодный мир, мы то ли напрасно поддерживали непослушную заграницу полвека назад, то ли теперь как-то вяло и тускло отзываемся на её движение в нашу сторону. У нас вроде бы нет подлинной частной собственности, но и государство хозяйничает совсем не так, как было бы выгодно. Мы то ли русские, то ли советские, то ли российские, нашей стране – о ужас – лет тридцать от роду, нет, всё-таки сто, а может и вся тысяча с лишним? А фантазия идёт дальше: к Петру и расколу, к монголам, во тьму времён, но, вне зависимости от предмета спора и от дистанции, отделяющей нас от него, вывод один: надо всё поменять, а Россия должна быть устроена по-другому.
Но другой России не будет.
И не только той – из идиотической мечты ниспровергателей, где все хорошие люди взялись за руки, да и победили плохих, а потом, улыбаясь, вышли во внешний мир, как безумный космонавт без скафандра – в открытый космос. Но и любой другой – идеальной, воображаемой, где всё тонко и точно переделано.
Нужно любить и терпеть ту, что есть.
И это более трудная задача, чем всего лишь удерживаться от самоубийственного злорадства, от копеечной мысли, что месть властям и крах государства нам как-нибудь пригодятся.
Но не пригодится и что-то другое, вроде бы более здравое, по крайней мере, спокойное: наши мечты о России без серого февраля и украденных денег, без чиновничьего бормотания и революционной истерики, без уродливой многоэтажки и провинциальной оставленности, без высокого и хмурого забора, огораживающего пустырь и внезапно оборванного на пару метров, нельзя, нельзя и вдруг можно, а потом снова нельзя, это ли не наша жизнь, – эти мечты не сбываются.
Антон Павлович, как известно, сказал: русский человек любит вспоминать, но не любит жить. И любит ждать, можно добавить к этому.
А в России надо не просто жить, но и медленно, героически обживаться.
