Владимир Алексеевич Троицкий, будущий архиепископ и священномученик, родился 13 сентября ст.ст. 1886 года в семье Алексия Троицкого, приходского священника села Липицы Каширского уезда Тульской губернии. Липицы – «село большое, двухштатное (то есть имеющее на своем приходе двух штатных священников. – А.Г.), в 5–6 км ниже Серпухова по течению Оки»^[1]. В октябре 1923 года Каширский уезд вошел в состав Московской губернии^[2]. По этой причине некоторые жизнеописания ошибочно относят место рождения архиепископа Илариона (Троицкого) к Московской губернии, что, впрочем, сам владыка Иларион вряд ли стал бы расценивать как ошибку: «Липицкие-то ведь московские, – писал он из Ярославского тюремного изолятора, – значит, и я стал природный москвич!»^[3].

Кроме старшего Владимира в семье отца Алексия Троицкого было еще четверо детей: Дмитрий, Алексей, Ольга и София.

Дмитрий (род. 6 октября ст.ст. 1887 г.) после окончания Санкт-Петербургской духовной академии принял монашество с именем Даниил. Впоследствии он стал викарием Орловской и Смоленской епархий, затем епископом Орловским и архиепископом Брянским. Так же, как и его старший брат, архиепископ Даниил был активным борцом с обновленческим расколом и исповедником. Наследие тюрем и ссылок, тяжелый и изнурительный недуг стал причиной ранней смерти владыки Даниила 17 марта 1934 года. О дне своей кончины он был извещен явлением ангелов. Перед смертью соборовался и причастился Святых Таин^[4].

Алексей (род. 24 марта ст.ст. 1891 г.) стал священником, заняв место скончавшегося в 1917 году родителя. Позже, как и старшие братья, подвергся репрессиям, а 2 сентября 1937 года был расстрелян на подмосковном полигоне Бутово^[5].

О сестрах владыки Илариона известно следующее. Софья (род. 17 марта ст.ст. 1889 г.) в 1914 году преподавала в одной из московских школ, не закончив до конца женские курсы^[6], а скончалась в феврале 1916 года в неполные 27 лет^[7]. Ольга (род. 27 мая ст.ст. 1897 г.) в 1920–1921 годах также жила в Москве (Рождественка 29, кв. 4) и служила «где-то на легком месте, конечно задаром, как и все совработники»^[8].

После безвременной кончины (в возрасте 32 лет^[9]) мамы Владимира Варвары Васильевны заботу о детях отца Алексия Троицкого взяла на себя ее незамужняя сестра, Надежда Васильевна, преподавательница церковно-приходской школы.

Лишившись в детстве матери, Владимир Троицкий долго и остро переживал эту потерю: «Ты, мой дорогой, знаешь, – писал архимандрит Иларион в 1916 году в «Письмах о Западе», – что я почти двадцать лет назад потерял мать. В то время ощущал я свое сиротство, так сказать, практически, в смысле житейском, а теперь порою я болезненно ощущаю свое сиротство мистически». Возможно, и потому еще у владыки с детства особо теплое чувство к Богородице: «Пресвятая Богородица – наша общая Матерь»^[10], – и в еще большей степени – к Церкви Христовой, в отношении к которой он любил приводить слова священномученика Киприана Карфагенского: «Тот не может уже иметь отцом Бога, кто не имеет матерью Церковь»^[11]. Надо думать, что это высшее материнство в совершенной мере восполнило если уж и не житейское, то «мистическое» сиротство архиепископа Илариона.

Рано освоив грамоту, Владимир в возрасте пяти лет уже участвует в храмовом богослужении, читает часы и шестопсалмие. Если старший современник Володи Троицкого писатель А.П. Чехов вспоминал, что он и его братья в детстве пели на клиросе, но «в это время чувствовали себя маленькими каторжниками»^[12], то будущий священномученик с детства относился к богослужению с любовью, которую пронес через всю жизнь: «Однажды он сказал мне, – вспоминал об архимандрите Иларионе (Троицком) бывший студент МДА Сергей Волков, – что церковное богослужение, исполненное по Уставу, с любовью и тщанием, прекраснее лучшей оперы с ее “нелепыми руладами и часто посредственным смыслом”… Эту красоту церковного богослужения, которая привлекала меня в академии, сильно и глубоко чувствовал Иларион»^[13].

В том же пятилетнем возрасте Володя в компании младшего брата Дмитрия делает попытку уйти в Москву «учиться». «Ну и оставайся неученым», – был суровый ответ на жалобы утомленного длительным путешествием и заплаканного братишки^[14]. На отцовские упреки старший из беглецов приводит пример Ломоносова, который ради учебы отправился в Москву пешком из Архангельска. Н. Кривошеева с печальной иронией замечает: «Спустя тридцать лет он поедет “продолжать свое образование” из Москвы в Архангельск»^[15].

Таким образом, основные жизненные интересы Владимира определились уже с первых лет его жизни. Кратко их можно обозначить двумя словами – это Церковь и наука. Впрочем, второй интерес, то есть наука, был для него производным от первого, поскольку наука имеет смысл только тогда, когда она, так или иначе, служит Церкви: «наука должна быть ancilla Ecclesiae»^[16]. И если о науке архиепископ Иларион всегда вспоминал как о «своей первой и единственной любви»^[17], то Церкви были посвящены не только почти все его богословские работы, но и вся его жизнь.

В 10 лет Владимир поступает в Тульское духовное училище, по окончании которого в 1900 году продолжает образование в Тульской духовной семинарии, где учится с неизменным успехом. В 1906 году В. Троицкий поступает на казенный счет в Московскую духовную академию. Кроме того, ему присуждается частная стипендия имени профессора В.Д. Кудрявцева-Платонова.

Ко времени учебы Владимира Троицкого в семинарии и академии революционные идеи захватили значительную часть русского общества. Причем очень часто рассадниками этих идей являлись именно духовные учебные заведения. Революционные настроения не прошли и мимо МДА. Вот как описывал первые впечатления Владимира Троицкого от академии и результаты навеянных ими дум его однокурсник священник Г. Добронравов: «Владимир Алексеевич поступил в академию в 1906 году, когда чад и угар революционный, проникший и за стены академии, только начинал рассеиваться, но не исчез еще окончательно. И Владимиру Алексеевичу пришлось много пережить, видя, как он говорил, “позор академии, променявшей светлые ризы чистой и трезвой науки на яркие, но грязные разноцветные лохмотья уличной политики”, позор той академии, которую он любил как “свою возлюбленную невесту”… Но гроза не прошла бесследно для Владимира Алексеевича: его всеанализирующий ум не мог успокоиться, пока не отыскал причины, почему пронесшийся шквал захватил столь широкие круги: одним из главнейших условий, определивших такой масштаб движения, была безцерковность нашего общества, в его массе утратившего связь с Церковью, порвавшего с его исконными традициями… Как только это определилось с достаточной ясностью… он посвятил свои обязательные сочинения и свои досуги разработке вопроса о Церкви и церковности»^[18].

Чтобы противостоять общепринятому общественному мнению о Церкви в начале XX века, нужны были немалые мужество и твердость, и можно с уверенностью сказать, что уже во время учебы в академии молодой богослов, заняв в учении о Церкви неприемлемую для многих его современников позицию, встал на путь исповедничества, который и привел его в конце концов к мученическому венцу. «Есть два рода мученичества, – писал святитель Григорий Двоеслов, – одно – внутреннее, другое – внешнее, и если не будет внешнего гонения, может быть мученичество сокровенное, когда душа сгорает готовностью на мучение»^[19].

А в том, что отстаивание православного учения о Церкви в России начала XX века не могло совершаться без подвига исповедничества, нас могут уверить несколько иллюстраций мыслей и нравов русских людей того времени, принадлежащих к различным слоям общества.

Великий князь Александр Михайлович Романов, двоюродный дядя и друг детства императора Николая II, женатый на сестре царя Николая великой княгине Ксении Александровне, так описывал свое первое (в 12 лет) посещение Иверской часовни в Москве: «Мне казалось невозможным, чтобы Господь Бог мог избрать подобную обстановку для откровения Своим чадам святых чудес. Во всей службе не было ничего христианского. Она скорее напоминала мрачное язычество. Боясь, что меня накажут, я притворился, что молюсь, но был уверен, что мой Бог, Бог золотистых полей, дремучих лесов и журчащих водопадов, никогда не посетит Иверскую часовню… Со дня моего первого посещения Первопрестольной и в течение последовавших сорока лет я, по крайней мере, несколько сот раз целовал мощи кремлевских святых. И каждый раз я не только не испытывал религиозного экстаза, но переживал глубочайшее нравственное страдание. Теперь, когда мне исполнилось 65 лет, я глубоко убежден, что нельзя почитать Бога так, как нам это завещали наши языческие предки»^[20].

Об утере веры в Церковь говорит нам и популярность толстовских идей в среде русской интеллигенции, которая вслед за женой Льва Толстого Софьей Андреевной могла бы сказать: «Для меня Церковь есть понятие отвлеченное»^[21].

С криком «Бери ковры!» крестьяне топорами подрубили престол, растащили сосуды и ризы, а затем подожгли дом и церковь.

А вот наглядное изображение той нравственной бездны, в которую падало отошедшее от Церкви русское крестьянство начала XX века. В сентябре 1917 года в одном из орловских сел «был зверски убит уважаемый священник отец Григорий Рождественский со своим юношей-племянником на глазах у жены; заграбив деньги, разбойники бежали, заслышав набат; собравшиеся прихожане, увидав плавающего в своей крови убиенного пастыря, принялись растаскивать всё оставшееся после грабителей имущество осиротевшей матушки: рожь, овес, яблоки – всё, что попадало под руки»^[22]. В том же Орловском крае «28 ноября 1917 года в селе Добруни Севского уезда… солдаты и крестьяне разгромили домовую церковь и барскую усадьбу Подлиневых. С криком “Бери ковры, будет тут "игоготникам" топтаться!” крестьяне топорами подрубили престол, растащили сосуды и ризы, а затем подожгли дом и церковь. Но этого им показалось мало. Они вытащили из могил тут же, около церкви, погребенные трупы владельцев Подлиневых. Истлевшие останки владелицы: голову, руки, ноги – разбросали, а труп владельца, сохранившийся в целости, положили на солому и подожгли. “Как свинью палили”, – говорили православные. При этом били палками по животу и выдирали усы. Затем его тут же неглубоко зарыли, а цинковый гроб утащили… Позже подобная участь постигла и захоронение поэта с мировым именем А. Фета-Шеншина в храме села Клейменово»^[23].

Подобные факты находят себе значительное объяснение тем, что в России начала прошлого столетия «в некоторых местах почти 70 процентов из поступающих» в армию «не только не знали молитв, но и не имели ни малейшего представления о религиозных началах»^[24].

 

Конечно, в этом народном одичании была немалая вина самого духовенства: «Но большей частью мы становились “требоисполнителями”, а не горящими светильниками», – вспоминал о священстве предреволюционного времени митрополит Вениамин (Федченков)^[25].

Самое же печальное, что среди священства и церковной иерархии распространяются идеи, противоречащие традиционным церковным взглядам на природу Церкви и ее границы. «Кажется, уже и мы живем в предместьях Вавилона, если не в нем самом», – сказал как-то святитель Филарет (Дроздов) под впечатлением окружающей его действительности^[26]. Но трудно полностью защититься от множества западных гуманистических идей, исподволь проникающих в православное церковное сознание, и уже сам митрополит Филарет вводит в церковный лексикон некое новое понятие: «Христианская Церковь может быть только либо “чисто истинная”… либо “не чисто истинная”»^[27]. И хотя выражение “не чисто истинная” само по себе сомнительно, а в приложении к Церкви – Невесте Христовой звучит по меньшей мере странно, оно приживается в словесном обиходе в церковных кругах.

Любимый ученик святителя Филарета, ныне прославленный в лике преподобных, известный миссионер Алтая архимандрит Макарий (Глухарёв) уже идет дальше своего учителя. Он «в Екатеринославе молился с “духовными христианами” (молоканами) и нашел, что свет Божия озарения сияет и в их теплой вере. Квекеры, путешествующие по России в 1819 году, Грелье и Аллен, посетили его в Екатеринославе… и нашли с ним много общего, душевную близость. Впоследствии Макарий мечтал построить в Москве храм с темя отделами – для православных, католиков и лютеран…»^[28].

В церковной среде получает распространение высказывание митрополита Киевского Платона (Городецкого; † 1891) о том, что «наши человеческие перегородки до неба не достигают»^[29] (в передаче митрополита Евлогия (Георгиевского): «Перегородки, которые настроили люди в церкви, не доходят до неба»^[30]).

Протопресвитер военного и морского духовенства в 1911–1917 годах Георгий Шавельский видел «объединение около имени Божия и около святого храма людей, разделенных временными, не божественного происхождения перегородками»^[31], в следующих событиях армейской жизни: «Воинские чины – протестанты, католики, кальвинисты – не только солдаты, но и офицеры, наряду с православными аккуратно посещали свою полковую православную церковь… соблюдали православные праздники и обычаи; в военное время пред сражениями даже офицеры нередко исповедовались и приобщались у полковых – православных – священников»^[32].

Подобное отношение к инославию постепенно проникает в среду монахов и мирян. И вот уже монахини Вировского монастыря во главе с игуменьей Анной приветствуют «несущего Святые Дары ксендза низким поклоном и с горящими свечами» провожают «его до постели больной»^[33]. А русские воины во время Первой мировой войны не останавливаются и перед участием в евхаристическом общении с униатами: «Бедняги солдаты, шедшие на фронт, а потому на верную смерть, не имели возможности причаститься, ходили к униатам, там молились и причащались. Мне рассказывали, – вспоминал митрополит Евлогий, – как в униатском монастыре они вместе с униатами восклицали: “Святой священномучениче Иосафате, моли Бога о нас” (это тот Иосафат Кунцевич, который был известным гонителем Православия)»^[34].

В это время русские богословы подводят идейную базу под действия такого рода. «Так, протоиерей П.Я. Светлов утверждает, что западные христианские вероисповедания, наравне с православным, суть христианские Церкви и принадлежат к Церкви Вселенской, а не внецерковные общества, отделенные от Церкви, – что существующие христианские Церкви на Западе и Востоке суть поместные Церкви или части Вселенской Церкви, и потому присвоение какою-либо из них прав Церкви Вселенской незаконно»^[35].

В атмосфере отмеченных идей и нравов, всё более захватывающих русских людей, отстаивание традиционных взглядов на Церковь, как уже было сказано выше, стало для Владимира Троицкого началом исповеднического подвига, который он с честью пронес через всю жизнь.

В 1910 году Владимир Алексеевич заканчивает академию первым магистрантом в степени кандидата богословия. Кандидатское сочинение В. Троицкого (объемом в 1306 страниц) под названием «История догмата о Церкви» вызвало более чем положительные отзывы рецензентов.

Профессор А.Д. Беляев, не сделавший ни одного отрицательного замечания в своем отзыве, дает следующую характеристику работе молодого богослова: «При первом взгляде на огромный объем сочинения Владимира Троицкого и принимая во внимание краткость времени, назначенного для его написания, можно подумать, что оно нагружено сырым материалом, однако на самом деле этого нет. Он пишет документально, и выписок из отеческой литературы, кратких и некратких, в его сочинении очень много… Но эти многочисленные выдержки, как камни в стене здания, хорошо пригнанные и крепко спаянные цементом, объединены и связаны мыслию, а оттого и всё сочинение, несмотря на разнообразие и огромное количество внесенного в него материала, оказывается хорошо обработанным, последовательно и стройно изложенным. Чтение сочинения Владимира Троицкого, несмотря на его обширность, не утомительно: так разнообразно его содержание, так много затронуто в нем важных вопросов и рассеяно дельных мыслей, да к тому же и изложено оно языком легким, чистым, вполне литературным. Автор сочинения отлично подготовлен к делу письменных ученых трудов и к литературной обработке их. В его сочинении талант и трудолюбие взаимно друг друга поддерживают. Автор сочинения не только достоин степени кандидата богословия, но оно должно быть признано прямо выдающимся по учено-литературным достоинствам трудом»^[36].

Не многим менее хвалебную рецензию на диссертацию В. Троицкого составил и ректор МДА епископ Феодор (Поздеевский), который после незначительных критических замечаний завершил свой местами просто восторженный отзыв следующими словами: «Повторяем, что автор сделал громадный труд, скажем, сделал ценный вклад в науку и за свое сочинение не только заслуживает степени кандидата богословия, но и особенной похвалы, скажем больше: сочинение это может быть даже в настоящем его виде печатаемо в качестве магистерской диссертации»^[37].

За кандидатское сочинение В. Троицкий был награжден премией митрополита Иосифа. Совет академии от 10 июня 1910 года определил оставить его на 1910/1911 учебный год при академии для подготовки к преподавательской деятельности^[38].

6 октября 1910 года Совет МДА постановил: «На первую кафедру Священного Писания Нового Завета пригласить кандидата и профессорского стипендиата академии выпуска 1910 года Владимира Троицкого, предложив ему посвятить текущий 1910/1911 учебный год подготовлению к занятию означенной кафедры под руководством заслуженного ординарного профессора М.Д. Муретова, а в конце года прочесть в присутствии Совета две пробные лекции»^[39].

Нужно отметить, что В. Троицкий должен был заместить на кафедре проф. М.Д. Муретова^[40], который и рекомендовал его в качестве своего преемника, отметив в молодом богослове «серьезную как лингвистическую, так и методологическую подготовку к научному изучению и академическому преподаванию Священного Писания Нового Завета»^[41]. Первая и вторая кафедры Священного Писания Нового Завета делили содержание предмета на две части. Преподаватель второй кафедры читал «о Деяниях и Посланиях апостольских и об Апокалипсисе», в то время как занимавший первую кафедру преподавал «введение в новозаветные книги и о Евангелиях; после же исагогических и эгзегетических лекций о Евангелиях» излагал «в связном систематическом виде Историю земной жизни Господа нашего Иисуса Христа с опровержением всяких лживых и богохульных теорий, ныне особенно усердно распространяемых»^[42].

3 мая 1911 года на собрании Совета академии В. Троицкий прочитал две пробные лекции на темы «Гностицизм и Церковь в отношении к Новому Завету» и «Сын Божий и Церковь (толкование Мф. XVI, 13–18)». Тема первой из лекций была выбрана самим испытуемым, второй – назначена Советом МДА. «Обе лекции, прочитанные профессорским стипендиатом Троицким, Совет академии единогласно признал удовлетворительными, а лектора – достойным избрания на должность преподавателя академии по 1-й кафедре Священного Писания Нового Завета, имеющей освободиться с начала 1911/1912 учебного года»^[43]. Святейший Синод утвердил «профессорского стипендиата Московской духовной академии, кандидата богословия Владимира Троицкого в должности преподавателя названной академии по I-й кафедре Священного Писания Нового Завета в звании и.д. доцента с 16 августа» 1911 года. Указ об этом утверждении был зачитан на заседании Совета МДА 1 сентября того же года^[44].

Владимир Алексеевич со свойственной ему самоиронией так прокомментировал свое утверждение в новой должности: «Да, вот уже три дня как на первой кафедре Нового Завета наступила мерзость научного запустения в моем лице»^[45].

Лето 1911 года молодой преподаватель напряженно работает над окончанием магистерского сочинения «Очерки из истории догмата о Церкви». Автор с трудом справляется с объемом используемой литературы и потоком новых идей: «Я в настоящее время бросаюсь от одной книги к другой. Совсем голова кругом пошла. Дело, пожалуй, и успешно идет, но столько всякой всячины заявляет о своем существовании, но столько вопросов возникает, столько мыслей роится в голове, что просто хоть отлагай еще на год окончание магистерской. Впрочем, я уверен, что и через пять лет не успокоился бы вполне»^[46].

К сентябрю работа закончена: «Рад только тому я, что магистерская окончена (через неделю будет переписана)». В целях ускоренного окончания диссертации автору пришлось исключить из нее целую главу, соответствующую 7-й главе его кандидатского сочинения, в которой рассматривалось учение о Церкви святителей Кирилла Иерусалимского, Василия Великого, Григория Нисского, Иоанна Златоуста, Кирилла Александрийского и Илария Пиктавийского: «…кончина ее (диссертации. – А.Г.) была безвременная и даже насильственная. Одну главу утаиваю, ибо в том виде, в каком она у меня имеется, грош ей цена, а чтобы придать ей сколько-нибудь приличный вид, нужно работать целый месяц, а я его не имею. Добавлю после, хотя, возможно, это будет на том свете»^[47]. Последнее высказывание оказалось пророческим.

В Совет академии В. Троицкий сдал рукопись своей работы лишь 1 марта 1912 года. Следует предположить, что автору пришлось потратить еще полгода на подготовку окончательного варианта своего труда. Для оценки научной ценности магистерского сочинения Владимира Троицкого назначены два рецензента: заслуженный ординарный профессор М.Д. Муретов назначен решением Совета академии, ординарный профессор С.С. Глаголев – ректором МДА епископом Феодором (Поздеевским)^[48].

Он никогда не был только теоретиком: он был человеком дела, всегда соединявшим теорию с практикой.

С 1911 года молодой преподаватель начинает чтение лекций, пользующихся неизменной популярностью у слушателей. С. Волков вспоминал «его блестящие публичные лекции о Церкви и о России». «Слышанные мною лекции, – писал бывший студент МДА, – содержали введение в изучаемую дисциплину и были прочитаны прекрасным языком. В них было много публицистического элемента, откликов на современность… Он не мог спокойно повествовать… а должен был гореть, зажигать своих слушателей, спорить, полемизировать, доказывать и опровергать. Теперь мне думается, что ему скорее подошла бы апологетика, а не экзегетика. Он никогда не был только теоретиком: он был человеком дела, всегда соединявшим теорию с практикой»^[49]. Здесь нужно заметить, что, как уже было сказано выше, на 1-й кафедре Нового Завета МДА эгзегетика преподавалась именно в апологетическом ключе, и толкование евангельских текстов должно было включать опровержение «всяких лживых и богохульных теорий, ныне особенно усердно распространяемых»^[50]. Так что полемическая направленность лекций В. Троицкого вполне отвечала содержанию предмета занимаемой им кафедры.

 

На преподавательской кафедре Владимир Алексеевич освоился быстро и «с четвертой или пятой лекции стал себя чувствовать совсем так же, как у себя дома», несмотря на то (а может и благодаря тому), что лекции читал по памяти и взял себе за правило: «тетрадку не брать даже и в академию»^[51].

В июле 1912 года в составе академической группы В. Троицкий совершает поездку по странам Западной Европы (Германия, Швейцария, Италия, Франция), наполнившую его множеством разнообразнейших впечатлений: «Могу сказать смело, что этот июль был для меня самым интересным месяцем из прожитых мною 311 месяцев»^[52]. Воспоминания об этой поездке легли в основу его «Писем о Западе». Это была его вторая поездка за пределы Отечества. В 1908 году, в бытность свою студентом МДА, В. Троицкий побывал в Болгарии, Сербии, а также – в Константинополе и на Афоне, о чем также оставил письменные воспоминания под названием «От Академии до Афона».

Защита магистерского сочинения В.А. Троицкого по разным причинам неоднократно откладывалась: «С магистерским у меня всё искушения – задерживается и задерживается»^[53]. 22 ноября 1912 года на заседании Совета академии были зачитаны отзывы С.С. Глаголева и М.Д. Муретова. Общая оценка обоих рецензентов – в высшей степени положительная. Первый из рецензентов оценил появление магистерского сочинения В. Троицкого как «праздник богословской науки»^[54], второй признал «диссертацию В. Троицкого достойною степени не только магистерской, но и докторской»^[55]. Столь высокая оценка не стала для диссертанта поводом для гордости и не лишила его способности трезвого взгляда на проделанную работу: «Если бы я целиком верил тому, что в этих отзывах писано, то я бы, пожалуй, мог бы нос поднять довольно высоко… Зная свою книгу лучше рецензентов, я ничуть не возгордился». Чувство естественной радости диссертанта вызвано в основном надеждой на скорую защиту: «Только обрадовался, что скоро можно выступить с защитой и потом сдать всё дело в архив»^[56].

Прежде защиты соискателю магистерской степени пришлось пережить еще одно, последнее, испытание. На следующий день после чтения в Совете МДА отзывов рецензентов, то есть 23 ноября 1912 года, Святейший Синод назначает митрополита Московского и будущего священномученика Владимира (Богоявленского) митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским. Без подписи правящего архиерея журнала с отзывами о научном сочинении нельзя проводить защиту диссертации. Неопределенность ввергает диссертанта в печальное состояние: «Хотел бы речь для защиты написать – не могу! Руки не поднимаются! Какая-то апатия, какая-то лень безотрадная!»^[57].

Всё же магистерские «мытарства» Владимира Алексеевича приближались к концу. Всего за несколько дней до защиты ему было объявлено, что его магистерский диспут состоится 11 декабря 1912 года в 11 часов: «А у меня ни речи, ни гости не приглашены, ни обед не приготовлен»^[58]. Диспут прошел спокойно и закончился благополучно, если не считать того факта, что у диссертанта от пережитых волнений и усталости ко времени защиты не хватало сил даже на эмоции: «Диспут вышел не из блестящих. Возражений серьезных и интересных почти не было. Только всех удивила невозмутимость и полное спокойствие диспутанта. Но всё же довольно хорошо»^[59].

Указом Святейшего Синода от 16 января 1913 года Владимир Троицкий был утвержден в степени магистра богословия и в должности доцента Московской духовной академии^[60]. За лучшее магистерское сочинение 1912/1913 учебного года В.А. Троицкому была присуждена премия митрополита Московского Макария размером в 289 рублей^[61].

Основываясь на неверной датировке некоторых копий писем В. Троицкого (архимандрита Илариона), отец Дамаскин (Орловский) делает ошибочный вывод о том, что после защиты диссертации Владимир Алексеевич побывал в Житомире, где активно общался с епископом Прокопием (Титовым) и архиепископом Антонием (Храповицким)^[62]. Протодиакон Сергий Голубцов, отталкиваясь от этой исторической неточности, делает следующее предположение: «Можно предположить, что они (названные выше архиереи. – А.Г.), несмотря на то, что юноша мечтал заняться наукой, в значительной мере склонили его к принятию монашества»^[63].

Но, во-первых, видится неверным представлять Владимира Троицкого робким юношей, подпавшим под влияние сильных личностей, поскольку известна самостоятельность его мышления, отмеченная, в частности, рецензентами его научных работ. Во-вторых, В. Троицкий, конечно, был хорошо знаком с высокопреосвященным Антонием и, без сомнения, прислушивался к мнению известного иерарха. К примеру, последний общался с молодым преподавателем Священного Писания Нового Завета во время своего посещения МДА в октябре 1912 года^[64]. Тем не менее, в декабре 1912 года Владимир Троицкий ездил не в Житомир, а в Херсон, к родственникам отцу Леониду и Лидии Павловне Архангельским. В Житомире же он был через год после этой поездки. Это становится понятным из сопоставления содержания двух писем. Так, в письме к своей двоюродной сестре Лидии Павловне от января 1913 года Владимир Алексеевич замечает: «Антоний хоть и ругается… что я Херсон… предпочел Житомиру, но хотел 10-го (января. – А.Г.) в вагоне по пути в СПт диссертацию прочитать»^[65]. Письмо тому же адресату от 27 декабря 1913 года, первоначально ошибочно датированное 1912 годом, подписано «Арх. Иларион». Автор письма, между прочим, замечает, что пишет «из вагона, как и прошлый год на этом же самом месте». И далее: «Еду в Киев, но из Киева мой путь уже не будет направлен к Херсону, не к Херсону, а к Житомиру»^[66]. Датировка этого письма декабрем 1913 года подтверждается упоминанием определения Совета академии о сочинении протоиерея Николая Малиновского, которое (определение) было принято на заседании Совета 11 декабря 1913 года, после отзывов М. Тареева и архимандрита Илариона^[67].

Весной 1913 года Владимир Троицкий решается принять монашество. Товарищ Владимира Алексеевича инспектор Мариинского епархиального училища священник Г.И. Добронравов писал, что «монашество давно уже представлялось Владимиру Алексеевичу наиболее соответствующей его душевному складу формой жизни. Давно уже он любил предаваться иноческим подвигам, давно влекли его к себе святые обители, особенно пустынножительные. В его представлении… академическое делание на скамье ли студента или на кафедре профессора понималось как одно из монастырских послушаний»^[68].

Тем не менее, не исключено, что почти до самого пострига Владимир Троицкий окончательно не отвергал для себя возможности семейной жизни. Из его писем 1912 года мы узнаем, что он договаривается о свидании^[69], едет в Москву «на день рождения одной хорошенькой дамы»^[70]. И даже в феврале 1913 года он посещает Художественный театр «с одной дамой»^[71].

Существует для меня только Лавра и академия, и я существую для академии.

Впрочем, такого рода события воспринимаются молодым богословом как некие акциденции, смешные случайности, о которых нельзя вспоминать без иронии. Ко времени пострига он ясно осознавал, что семейная жизнь – не его путь: «Что-то для меня женская половина вовсе как бы не существует… Существует для меня только Лавра и академия, и я существую для академии»^[72]. Выбор монашеского пути стал естественным следствием внутреннего состояния Владимира Алексеевича: «Нужно вам только сказать, что от всякого общества я отстал. В себя входить стал»^[73].

28 марта 1913 года в лаврском скиту «Параклит» после малого славословия на великопостной утрени, под аккомпанемент первой весенней грозы совершилось чудесное превращение Владимира Алексеевича в монаха Илариона, названного в честь преподобного Илариона Нового, игумена Пеликитского. В постригаемом не видно и тени сомнения в своем выборе. Он «твердым голосом давал ответы на предлагаемые ему вопросы и произносил священные обеты»^[74].

Ректор МДА епископ Феодор (Поздеевский) в слове наставления сказал новопостриженному: «Я знаю и не хочу скрывать сейчас, в чем твоя жертва Христу. Ты искушался и, быть может, теперь еще искушаешься любовью к той школе, которой ты служишь и чувством опасения, как бы иночество не лишило тебя этой школы»^[75]. Научную богословскую деятельность В. Троицкий воспринимал как форму служения Церкви. Своим постригом он явил готовность послужить матери-Церкви на том месте, где это будет более полезно самой Церкви, даже если для этого ему придется отказаться от своего любимого рода деятельности, то есть от науки. Дальнейшие исторические события показали промыслительное значение этого непростого для него решения молодого богослова.

После пострига отец Иларион переживает небывалый прежде духовный подъем, который служит уверением в правильности сделанного выбора: «Что я пережил, не умею рассказать, но после почувствовал себя помолодевшим, совсем мальчиком. В духовной радости пробыл пять дней в храме… В прошедшие дни моего монашества я переживал преимущественно чувство радости и душевного мира… Да, дела прежние, но чувствуется значительная перемена в себе самом. Хочется верить, что это действие особой благодати, даруемой монаху… А стоит только сознаться: “Ведь не одна же форма жизни должна быть для всех”. Я избрал ту, которая мне казалась, а теперь и оказалась наиболее подходящей. Не жалейте, а сорадуйтесь, потому что я теперь радуюсь. А что значит Иларион? Веселый»^[76].

11 апреля 1913 года, в Великий четверг, монах Иларион рукополагается в иеродиакона и остается всё в том же мирно-радостном настроении: «Продолжаю до сего времени пребывать в мире и радости. Утром отслужишь обедню, приобщишься – так это на душе хорошо. Дома ждет дело, но дела все мои интересные, а не житейские заботы… Слава Богу! Дожил до мира и покоя. Бесу и то доступу мало. Прямо чувствуешь, что после службы он боится близко подойти – обжигается. А нам того только и требуется»^[77].

Впрочем, благодатно-радостное состояние монаха и иеродиакона Илариона продолжалось не более двух месяцев, а именно до 30 мая, когда стало известно о его назначении на должность инспектора МДА с возведением в сан архимандрита. Настроение его теперь выглядит разительным контрастом недавней мирной радости и близко к унынию: «Сейчас чувствую больше всего одно: совершенно выбит из колеи, разрушены до основания мои планы и намерения относительно ближайшего будущего, а оно у меня намечено было на целые годы. Настроение подавленное… Летом, по крайней мере июль весь, придется сидеть в академии: буду я в своей особе совмещать и ректора, и инспектора, и помощника инспектора»^[78]. Впрочем, отец Иларион мужественно переносит крушение своих надежд и планов, главнейшие из которых, без сомненья, были связаны с его научной деятельностью. Это новое нелегкое и нежеланное для него церковное послушание он принимает с достойным подражания смирением: «Роптать не ропщу, потому что монах – церковная вещь. Личной жизни у него нет – один. Куда поставят – берись и работай. Три года уж каникул у меня не было, на нынешние было рассчитывал, но вышло не по-моему. Слава Богу за всё!»^[79].

2 июня того же года Иларион – иеромонах, 5 июля – архимандрит. Новый 1913/1914 учебный год он начинает в должности инспектора академии. 5 ноября 1913 года на заседании Совета академии архимандрит Иларион единогласно избирается штатным экстраординарным профессором МДА^[80]. С этого времени начинается в жизни отца Илариона пятилетний период его инспекторства в МДА, период, насыщенный разнообразными событиями, оставляющими инспектору немного возможностей для научных занятий.

Подготовка и чтение лекций, рецензирование учебных и научных сочинений, участие в богослужении, участие в заседаниях Совета академии, в различных академических актах и мероприятиях, публикация статей в церковных журналах – вот неполный перечень действий и событий, наполняющих жизнь архимандрита Илариона. В 1911 году, еще в свою бытность Владимиром Алексеевичем, он читал лекции по Новому Завету на Женских курсах протоиерея Иоанна Восторгова^[81], в 1912 году Общество любителей духовного просвещения избрало его в действительные члены и поручило «на годичном собрании сказать вроде как бы “актовую речь”»^[82]. В 1914 году отец Иларион читал лекцию (возможно – не одну) в общине великой княгини Елизаветы Федоровны^[83]. Время от времени он служит в московских храмах^[84]. Еще во времена студенчества и магистратуры отец Иларион заведовал издательским отделом Пастырско-просветительского братства при МДА, занимался изданием и распространением листков духовно-нравственного содержания для народа, участвовал в студенческой опеке школы-приюта для детей. В 1914 году он участвует в составлении и издании 24 полемических листков против унии. 15 октября 1915 года архимандрит Иларион избирается в состав академической библиотечной комиссии сроком на пять лет^[85]. Уже на закате существования академии он председательствует на совещаниях «представителей русской Церкви с католическими духовными лицами»^[86]. Много времени, сил и внимания требовала от инспектора МДА забота о духовно-нравственном состоянии учащихся, которое нередко оставляло желать лучшего: «У меня тоже есть “мальчики”, с которыми беда: один запьет, другой буянит, один даже отравиться вздумал. Почему? Не говорит. “Чрез любовь”, должно быть. Редко день пройдет без какой-нибудь докуки»^[87].

Случались и совершенно внеплановые нагрузки. Так, в марте 1914 года Святейший Синод озадачил академического инспектора, который и без того не знал, «как справиться с академическими делами», поручением «увещания афонских монахов»^[88], переселенных в Россию из-за споров о почитании имени Божия. Поручение это требовало специальных знаний, на приобретение которых архимандрит Иларион потратил немало времени. И хотя позже оно было отменено, академические дела отца инспектора пришли в запустенье: «Возможно, что тревога была у меня напрасно, – вспоминал он о миновавшей “грозе”, – но она была, и времени у меня пропало много. Ведь до июня чуть больше месяца, а остается прочитать 44 семестровых сочинения (прочитал на этой неделе восемь!), 5 кандидатских, еще 8 экзаменов, а праздники, службы»^[89]. «Кроме посторонних приключений» у отца инспектора еще «ежедневно стечение людей» (2 Кор. 11: 28): «Ты читать, а тут кто-нибудь придет по делу или без дела, ты читать, а тут гости и т. д.»^[90]. Для того чтобы хоть как-то справляться с делами, приходится сокращать сон: «Знаешь, замечаю, что обучился в сутки спать часов по 5–6, не больше, только всё ломает всего как-то»^[91].

Неудивительно, что уже в первые месяцы такой напряженной жизни архимандрит Иларион, несмотря на природное здоровье, начинает испытывать переутомление: «Хуже всего, что расстроился физически и нервно: потерял сон и аппетит»^[92]. Весной 1914 года в письме к двоюродной сестре он признается: «Опять я затрепался и вот уже в третий раз за этот год чувствую переутомление»^[93].

Важно отметить, что бодрость духа, всегда присущая отцу Илариону, не оставляет его и в этих сложных обстоятельствах: «Только из моего повествования вы не выводите заключения о моих злоключениях. Всё приемлю с радостию. На это именно и шел, и встречаю, так сказать, уже знакомое»^[94]. В письмах его можно найти лишь скорбь о недостатке в его жизни собственно монашеского делания: «Скоро год будет моему монашеству. Хорошая вещь монашество, но оно прошло мимо меня почти мельком. Беда моя вся в том, что у меня нет одиночества, а без одиночества мне жить трудно, теряется покой»^[95]. К этому примешивается печаль об отдалении от научной работы: «Когда был год моему монашеству, подвел итог, довольно плачевный. В науке застой… грехов всяких чуть разве поменьше прежнего, а душевного покоя совсем незаметно»^[96].

О несостоявшемся участии архимандрита Илариона в «афонском деле» следует сказать дополнительно. В жизнеописаниях священномученика Илариона обыкновенно говорится, что Святейший Синод дважды – весной 1913 года и в марте 1914-го – поручал отцу Илариону участие в деле «увещания» афонских монахов^[97]. Согласно этой версии, оба раза через некоторое время поручение отменялось. Такое в течение года почти тождественное повторение факта, имеющего характерные особенности, не может не вызвать подозрения, которые увеличиваются через ознакомление с обстоятельствами жизни Троицкого весной 1913 года. Нам известно, что в марте 1913 года В. Троицкий готовится к постригу, и указанное поручение Синода в этом случае явно выглядело бы неуместным. После пострига отец Иларион в течение двух месяцев пишет своим родным о благостном состоянии, не омраченном никакими неприятностями.

Явным диссонансом к этим фактам звучит письмо отца Илариона Лидии Павловне Архангельской, датированное апрелем 1913 года, в котором пишущий замечает: «Дело с афонцами разрешается без моего участия. Возможно, что тревога была у меня напрасно, но она была, и времени у меня пропало много»^[98].

Сомнения эти достаточно легко разрешаются внимательным ознакомлением с содержанием означенного письма. Оказывается, что письмо это состоит, собственно, из двух писем с разницей во времени около года. Датировка этих объединенных в одно писем устанавливается по описываемым в них событиям с точностью до нескольких дней.

Время написания первого письма определяется следующими указаниями. В нем названо число отъезда автора письма из Херсона от Архангельских – 31 декабря и описываются события, происшедшие с отправителем за две недели после разлуки с адресатом (то есть с Лидией Павловной). Кроме того, автор письма упоминает о своей магистерской: «Жду утверждения». Как уже отмечалось выше, Владимир Троицкий был утвержден в степени магистра богословия указом Святейшего Синода от 16 января 1913 года^[99]. Таким образом, время написания первого письма с уверенностью можно определить как период от 13 до 16 января 1913 года плюс-минус один-два дня.

Что же касается второй части составного письма, датированного в копиях апрелем 1913 года, то время его написания определяется не менее точно. Во-первых, письмо написано в последние числа апреля: «Ведь до июня чуть больше месяца». Во-вторых, говорится: «Ждем скоро диспутов Флоренского и Виноградова; вероятно, в самом непродолжительном времени состоятся».   Этим упоминанием точно определяется год второго письма, поскольку магистерские диспуты священника Павла Флоренского и и. д. доцента МДА «по кафедре пастырского богословия с аскетикой и гомилетики» Василия Виноградова состоялись, соответственно, 19 и 22 мая 1914 года (об этих диспутах, как о прошедших, говорится в другом письме архимандрита Илариона – от 2 июня 1914 г. ^[100]). После этого указания на время года и сам год написания письма говорится, что «дело с афонцами разрешается» без участия автора письма. Отмеченные особенности позволяют с уверенностью датировать вторую часть составного письма концом апреля 1914 года.

Таким образом, письмо, ошибочно датированное апрелем 1913 года, состоит из двух писем. Первое (без окончания) написано и. д. доцента МДА В. Троицким в середине января 1913 года, а второе (без начала) написано инспектором академии архимандритом Иларионом в конце апреля 1914 года.

Предложенное сравнение позволяет утверждать, что поручение увещания афонских монахов дано было Святейшим Синодом архимандриту Илариону (Троицкому) единожды в марте 1914 года, о чем и упоминается в письме отца Илариона, написанном в марте 1914 года: «…на днях такое получил Синодом поручение, что сразу потерял покой и хожу осунувшимся. Дело это вообще грязноватое, крайне ответственное, к моему образу (довольно-таки позапачканному) мало подходящее, требующее немалой книжной подготовки, которой я не имею вовсе, а времени и мало остается, и главное – без того не знаю, как справиться с академическими делами. Это поручение меня просто угнетает»^[101]. Поручение это было снято в апреле того же года, о чем мы узнаем из письма конца апреля 1914 года, ошибочно датированного апрелем 1913 года.

 

В период своего инспекторства архимандрит Иларион поддерживает дружеские отношения с архиереями, ставшими после революции во главе различных церковных и антицерковных движений. Это архиепископ Антоний (Храповицкий), впоследствии глава РПЦЗ; епископ Феодор (Поздеевский), после нашумевшей Декларации митрополита Сергия (Страгородского) примкнувший к лагерю «непоминающих», и епископ Евдоким (Мещерский), в будущем председатель обновленческих ВЦС и Синода (все трое побывали в должности ректора МДА). Это не значит, что архимандрит Иларион не был в дружбе с другими иерархами, окончившими жизнь мученическим подвигом. Он дружил, к примеру, с епископом Прокопием (Титовым), епископом Иувиналием (Масловским), архиепископом Петром (Зверевым) и многими другими будущими священномучениками. Но на примере дружбы с тремя вышеназванными иерархами хотелось бы показать два ценных душевных качества отца Илариона, редко встречающихся в одном человеке. С одной стороны, это открытость и дружелюбие в отношениях практически со всеми людьми. С другой – самостоятельность мышления, независимость и твердость в отстаивании собственной позиции.

С митрополитом Антонием архимандрит Иларион познакомился еще в бытность свою Владимиром Троицким и с тех пор поддерживал с владыкой Антонием теплые, дружеские отношения. Вероятно, высокопреосвященный Антоний в какой-то степени повлиял на решение В. Троицкого принять монашество. Последний так вспоминал о своей беседе с архиепископом Антонием Волынским на праздник Покрова 1912 года: «“Все еще рябчиком ходишь?” – встретил меня святитель. Обо многом поговорили и вообще весьма утешился»^[102]. Будучи инспектором МДА, архимандрит Иларион отзывался о своем старшем товарище-архиерее как о «глубокочтимом святителе»^[103], который «неустанно ратует за очищение нашего богословия от католической схоластики»^[104].

Тем не менее, дружба и взаимоуважение обоих иерархов вполне уживались в них с самостоятельностью богословской мысли. Что же касается научной ценности богословских рассуждений митрополита Антония, то архиепископ Иларион высказывался о ней критически. По воспоминаниям С. Волкова, «знаменитый в те годы ученый архиепископ Антоний (Храповицкий) отозвался о работе Флоренского достаточно резко, сказав: “Или я уже ничего больше не смыслю в философии, или это просто хлыстовский бред!”». На это инспектор МДА заметил, что он «готов согласиться только с первой половиной его суждения, поскольку, занятый делами церковного управления и общественности, Антоний “порядком поотстал от философии и недооценивает ее новейших направлений”»^[105].

Не менее добрые отношения сложились у инспектора академии с ректором МДА епископом Феодором (Поздеевским): «Рад я чрезвычайно, – писал он в первые месяцы своего инспекторства, – и радости не скрываю своей – тому, что преосв. Феодор относится ко мне очень хорошо. Не ругает, даже когда следует. Отношения наши чрезвычайно просты: таких отношений между ректором и инспектором в Моск. академии давно не было, я не помню»^[106].

В 1915 году появилась «Записка думского духовенства», в которой заявлялось, что «можно указать на сотни случаев, когда монах, почти только что сошедший со студенческой скамьи, в 25–26 лет назначается смотрителем училища или инспектором семинарии»^[107]. Хотя тенденция преимущественного назначения монахов на начальственные должности имела место в духовных учебных заведениях, но, во-первых, эта тенденция представляется вполне естественной, а во-вторых, гипербола «записки» («сотни случаев») вскрывает нередкую неприязнь белого духовенства к монашеству, которая в полной мере проявилась позже в обновленческой идеологии. Архимандрит Иларион посчитал своим долгом, насколько это возможно, разоблачить ложное заявление и привел статистические данные по административному составу семинарий и духовных училищ, согласно которым, на должностных постах семинарий и училищ к 1915 году находилось всего 50 монахов, что составляло менее 10% от общего числа административных работников упомянутых учреждений. К примеру, среди инспекторов семинарий числилось 7 монахов, 7 священников и 45 светских лиц^[108]. Без сомнения, такого рода заявления инспектора МДА приветствовались ректором академии епископом Феодором.

Тем не менее, в защите монашества архимандрит Иларион сохраняет умеренную позицию, в отличие от архиепископа Антония и епископа Феодора. Для него монашество и семейная жизнь – лишь различные формы жизни, призванные вести людей по пути спасения через исполнение Христовых заповедей (см., например, «Единство идеала Христова»). И когда на Всероссийском съезде ученого монашества, проходившем под фактическим председательством епископа Феодора, был поднят вопрос о создании «монашеской» академии, архимандрит Иларион вместе с иеромонахом Варфоломеем (Ремовым) воспротивился этой идее, объясняя свою позицию тем, что «ученое монашество в настоящее время в общем не близко к богословской науке, а часто, к сожалению, относится к ней без должного уважения»^[109].

 

Также дружен был архимандрит Иларион и с епископом Евдокимом (Мещерским), ректором МДА в годы студенчества в ней В. Троицкого, который поддерживал эти отношения и позже. Например, в июне 1912 года, проведя в Туле два с половиной дня, Владимир Алексеевич «мало кого видел, так как сидел почти все время» у преосвященного Евдокима, в те годы – епископа Каширского, викария Тульского архиерея^[110]. Но это не помешало архиепископу Илариону (Троицкому) в 1923 году вести борьбу с обновленческим расколом, активным деятелем которого в то время стал архиепископ Евдоким (Мещерский).

Летом 1914 года мыслями и чувствами архимандрита Илариона овладевает начавшаяся война: «Во-первых, как-то душа не лежит к занятиям, – писал он в октябре 1914 года. – Это благодаря войне. Первое время ужасно много газет читал. Чуть ни целыми днями. Теперь много сбавил, больше читаю то, что крупным напечатано»^[111]. Теперь тема войны звучит в его проповедях, речах (напр.: «Речь перед всенародным молебствием на площади в Сергиевом Посаде») и даже в лекциях («Богословие и свобода Церкви»). Само академическое служение он представляет как участие в военных действиях на идеологическом фронте и переход с этого фронта в действующую армию воспринимает хотя и не как дезертирство, но, по крайней мере, как понижение уровня борьбы против общего врага. Когда в марте 1915 года и. д. доцента академии по кафедре истории и обличения русского сектантства А.В. Ремезов подал в Совет академии прошение о предоставлении ему отпуска с целью поступления в действующую армию, архимандрит Иларион представил Совету свое «особое мнение». «Меня нимало не смущает возможность упрека в недостатке патриотизма, – начинает он свое возражение, выражавшее мнение меньшинства членов Совета МДА, – так как иногда, по моему мнению, именно долг патриотизма требует оставаться на своем месте и заниматься своим прямым делом, на которое поставлен и к которому приготовлен… Я плохо верю в возможность быстрого превращения сектоведа в хорошего инженера… А между тем борьба с немцами идет не только на поле брани, идет она и в торговле, и в промышленности, и в науке. Борьба с сектантством, с этою “немецкою верою”, есть борьба с тем же вражеским духом и с вражеской мыслью. Эта борьба есть прямая обязанность г. Ремезова, и при исполнении этой обязанности он, несомненно, может быть более полезен как имеющий уже подготовку своим образованием»^[112].

История подтвердила правоту архимандрита Илариона и в частном, и государственном масштабе. «Увы! – сокрушался спустя два года профессор И.В. Попов, – печальная действительность – на стороне протестовавших: А.В. скончался не от неприятельской пули, а от изнурительной болезни. Значительная часть двух лет военной службы А.В. прошла на курортах, в больницах, госпиталях»^[113]. И Россия потерпела поражение не на русско-германском фронте, а внутри страны, и поражение это имело своим источником пагубное изменение народной идеологии, потерю нравственных ориентиров, что явилось, в свою очередь, следствием массового отступления от Церкви. Необходимости пребывания в Церкви, возвращения к ней отпавших через неверие, безнравственность или увлечение в инославие и сектантство была посвящена богословская, преподавательская и проповедническая деятельность архимандрита Илариона в академический период его жизни.

После 1 мая 1917 года, когда стараниями обер-прокурора Синода В.Н. Львова епископ Феодор (Поздеевский) был освобожден от должности ректора МДА^[114], архимандриту Илариону пришлось взять на себя временное исполнение обязанностей ректора МДА. 10 сентября 1917 года на место ректора был избран профессор А.П. Орлов^[115], который того же года «5 октября рукоположен в диакона, 8-го – во священника и 9-го возведен в сан протоиерея»^[116]. Архимандрит Иларион, освобожденный теперь от ректорских обязанностей, подает прошение об увольнении, поскольку должность инспектора упразднена, а введенная вместо нее должность помощника ректора стала выборной^[117]. 17 октября 1917 года указом Синода он освобождается от занимаемой должности, а 29 октября того же года «почти единогласным избранием» Совета академии становится помощником ректора МДА, то есть тем же инспектором^[118].

Конечно же, основная деятельность архимандрита Илариона (Троицкого) в 1917 году связана с его участием в Поместном Соборе и с подготовкой к нему, а главной задачей этой деятельности являлись выборы патриарха. Вопрос о выборах патриарха вызывал в то время достаточно активное противодействие, в основном со стороны духовенства и мирян, примкнувших впоследствии к обновленческому расколу. Еще «на Московском съезде духовенства и мирян не был допущен доклад архимандрита Илариона по этому вопросу»^[119].

Священный Собор Православной Российской Церкви открылся в Москве 15 августа ст.ст. на праздник Успения Божией Матери. Архимандрит Иларион (Троицкий) был избран в члены Собора от Московской духовной академии вместе с профессорами И.В. Поповым и протоиереем Д.В. Рождественским^[120]. До этого архимандрит Иларион был избран заместителем делегата (проф. И.В. Попова) от МДА в Предсоборный Совет, но не смог принять участие в его работе по причине занятости организацией монашеских съездов^[121].

Архимандрит Иларион, может быть, не самый активный, но постоянный и деятельный участник Собора. Мы находим его участвующим в организационной работе Собора. Он наблюдает за голосованием^[122], участвует в подсчете голосов^[123], зачитывает проект обращения патриарха и Собора к Совету народных депутатов^[124].

Выступления отца Илариона вызывают живой отклик членов Собора и отличаются емкостью, конкретностью, церковностью отстаиваемой позиции. Круг вопросов, в обсуждении которых принимает участие архимандрит Иларион, ограничен сферой его интересов. Это темы церковного управления и церковной жизни, связанные с вопросами о единстве и о границах Церкви. Кроме того, он участвует в полемике по вопросам духовной школы и отношений с новой властью.

Архимандрит Иларион предлагает охарактеризовать большевицкую социализацию церковного имущества как «кощунственное насилие»^[125], и поэтому в заявлении к СНК Собор обязан «заявить, что храмы и святыни наши не могут быть социализированы». При этом отец Иларион осознает, что такого рода декларация не повлияет на отношение советских властей к Русской Церкви и ее собственности: «Такое наше заявление, конечно, советского правительства не переубедит, и социализация храмов и святынь, вероятно, будет производиться и помимо нашей воли»^[126]. Как помощник ректора МДА, архимандрит Иларион не мог быть равнодушен к вопросам духовного образования, поднимаемым на Соборе. Мы видим его участвующим в обмене мнениями по докладу отдела о духовно-учебных заведениях «О типе и управлении учебно-духовных заведений»^[127]. После доклада отдела о монастырях и монашествующих отец Иларион предлагает поправку, узаконивающую, чтобы ученый инок оставался на академической службе в течение 20 лет. Поправка вызвала сочувствие некоторых членов Собора, в частности епископа Анатолия Чистопольского и проф. И.В. Попова, но была отклонена^[128].

Отклонена также предложенная архимандритом Иларионом поправка о недопустимости выборов в епископский сан сразу из мирян^[129]. Не согласен отец Иларион и с возведением в закон принципа выборности при замещении настоятелей монастырей: «Это не избрание, а игра в выборы»^[130]. Но, вероятно, веяния времени не позволили Собору принять его доводы^[131].

Больший успех у членов Собора имели рассуждения архимандрита Илариона о недопустимости создания внутри Русской Церкви параллельной единоверческой иерархии, таящей в себе возможность нового раскола^[132]. Епископ Серафим Челябинский определил ответ архимандрита Илариона на аргументы единоверцев как «мудрый»^[133]. В постановлении Собора был принят компромиссный вариант, согласно которому допускалось избрание викарного единоверческого епископа^[134].

Архимандрит Иларион принимает участие и в обсуждении вопроса автономии Украинской Церкви, отстаивая согласный с канонами принцип соответствия церковного и государственного административного деления^[135].

Обсуждение на Соборе поводов к расторжению брака естественным образом вылилось в богословский диспут о границах Церкви. Позиция архимандрита Илариона по этому вопросу неизменна: «Разделение на иноверие и инославие неприемлемо и различить степени отпадения невозможно… Нужно здесь говорить об отпадении от Церкви, с внешним отпадением соединяется и внутреннее разъединение с Церковью»^[136].

Но основное внимание архимандрита Илариона (Троицкого) во время Собора 1917–1918 годов концентрируется на вопросах высшего церковного управления Русской Православной Церкви и особенно на вопросе о патриархе. Архимандрит Иларион является не только членом, но и докладчиком отдела о высшем церковном управлении (обычно – вместе с проф. П.Д. Лапиным)^[137]. Он участвует в прениях, делает пояснения как докладчик отдела о ВЦУ, отстаивает позицию представляемого им соборного отдела^[138], заслуживает благодарность от имени Собора за свою деятельность в качестве докладчика отдела о ВЦУ^[139].

Наибольшую известность, по своему значению для главного решения Собора, получило слово архимандрита Илариона, сказанное в защиту патриаршества. Протоиерей Владислав Цыпин говорит об этом слове как о «прославленном» и «хрестоматийном»^[140].

Известно, что вопрос восстановления в Русской Церкви патриаршества не входил в круг тем, предполагавшихся к рассмотрению на Поместном Соборе 1917–1918 годов. Официальное предложение о рассмотрении Собором этого вопроса впервые было сделано в докладе председателя отдела о высшем церковном управлении Митрофана (Краснопольского), епископа Астраханского, на заседании 11 октября 1917 года^[141]. С этого дня на Соборе вокруг вопроса о патриаршестве разгораются жаркие споры, не утихающие до принятия решения 28 октября. Соотношение сторонников и противников патриаршества среди ораторов, выступавших по этому вопросу, было соответственно 39 против 12. То есть противники выборов патриарха составили менее четверти выступавших. Если же учесть их (то есть противников) повышенную активность, то можно предполагать, что среди членов Собора эта часть была еще меньшей. Понимание этого звучит и в речах противников патриаршества, говорящих о своей позиции как о противоречащей мнению большинства. Один из ораторов не мог высказаться ни за, ни против выборов первоиерарха Русской Церкви по причине неопределенности границ его власти^[142]. Двое из выступавших заявили о рассеянных сомнениях и об изменении своих взглядов в пользу патриаршества^[143]. Таким образом, повторимся, противники выборов патриарха составили менее четверти выступавших.

Отношение 141 голос против 112 не соответствует количеству сторонников и противников восстановления патриаршества в Русской Церкви, как это преподносится некоторыми историками^[144], поскольку приведенные цифры получились в результате голосования по другому вопросу, а именно – по вопросу досрочных выборов патриарха, инициированному усилением в Москве революционных беспорядков. Многие члены Собора не смогли присутствовать на заседании 30 октября из-за уличных боев. Члены Собора решали, выбирать патриарха немедля или подождать более полного состава Собора. Большая часть из 112 человек, проголосовавших против безотлагательных выборов патриарха, не являлись противниками выборов как таковых. Подавляющее большинство членов Собора не сомневались не только в необходимости восстановления патриаршества, но и в том, что патриарх будет избран. Сомневались лишь в оправданности досрочных выборов, совершаемых в отсутствии тех, кто был остановлен на пути к Соборной Палате свистом пуль и разрывами снарядов. «Нас здесь мало, – убеждал своих сотрудников член Собора А.А. Папков, – многие наши отцы и братия сидят в разных местах Москвы и при всем желании не могут сюда придти. А мы без них будем обсуждать вопрос об избрании патриарха. Нам и в этом деле нужно согласие, которого мы достигли раньше. 217 лет у нас не было патриарха, остается подождать несколько недель, и он будет. Зачем же спешить сегодня? Мы под гром орудий в угнетенном состоянии духа будем избирать патриарха: разве это допустимо? Имейте уважение к отцам и братиям, которые не могут придти сюда. Мы можем сделать громадную ошибку, компрометирующую дело избрания»^[145].

Угодно было обвинить меня в какой-то тенденции. Но эта тенденция одна – соблюдать церковные правила и каноны.

Что касается речи архимандрита Илариона в защиту патриаршества, то она прозвучала как бы сигналом к окончанию прений по этому вопросу. Отец Иларион в своем выступлении показал иллюзорность обсуждаемого выбора. В основу речи оратор положил следующую «истину о патриаршестве»: «Мы не можем не восстановить патриаршества; мы должны его непременно восстановить, потому что патриаршество есть основной закон высшего управления каждой Поместной Церкви»^[146]. Следование церковным канонам есть необходимое условие решения вопросов церковного управления и церковной жизни вообще. «Н.Д. Кузнецову угодно было обвинить меня в какой-то тенденции, – отвечал позже отец Иларион своим оппонентам. – Но эта тенденция одна – соблюдать церковные правила и каноны»^[147]. В слове архимандрита Илариона соединились научность аргументации, взывающей к разуму собравшихся, и пламенность речи, выражающей единство сердечных чувств и устремлений русского церковного народа. Один из членов Собора, В.Я. Малахов, сказал, что с «исторической точки зрения» в речи архимандрита Илариона (и проф. Соколова) «представлены были наиболее характерные аргументы в пользу патриаршества»^[148], а талантливость его речи признавалась даже идейными противниками^[149]. После этого выступления совершилась окончательная поляризация сторонников и противников патриаршества. В стане тех, кто считал неприемлемым для Русской Церкви восстановление патриаршества, остались в основном только принципиальные его противники, которые, как, например, протоиерей А.П. Рождественский, только утвердились в своих мнениях после речи архимандрита Илариона^[150]. К этому времени на Соборе, по мысли священника П.М. Волкова, получившей свое подтверждение в событиях обновленческого раскола, «патриаршества не желают те, которые хотят взять церковное управление в свои руки»^[151].

После слова архимандрита Илариона (Троицкого), прозвучавшего 23 октября 1917 года, прения по вопросу о патриаршестве проходят только на заседании 25 октября, причем явно, что большинство ораторов находятся под впечатлением этого слова, а на следующем заседании 28 октября ставится вопрос о досрочном избрании патриарха, чему способствовали известные исторические обстоятельства.

Патриаршества не желают те, которые хотят взять церковное управление в свои руки.

Таким образом, архимандрит Иларион на Поместном Соборе 1917–1918 годов был не только в числе инициаторов выборов патриарха, но и в значительной степени способствовал положительному решению на Соборе этого спорного для многих вопроса.

Таланты, церковность позиции архимандрита Илариона и его деятельность на Соборе, направленная на восстановление патриаршества, не могла остаться незамеченными. «Один из участников Собора, член Государственной Думы князь И.С. Васильчиков, вспоминал: “Своими выступлениями, всегда умными и красиво изложенными, и всем своим внешним обликом он очень скоро приобрел общую симпатию на Соборе”»^[152]. Молодой архимандрит был выдвинут шестью голосами кандидатом в члены Высшего Церковного Совета РПЦ от монашествующих, но, как и большинство монахов, отказался баллотироваться^[153]. Был он и в числе кандидатов на избрание в патриарха и получил при голосовании в первом туре три голоса, обогнав при этом таких известных иерархов, как архиепископы Агафангел Ярославский (2 голоса) и Евлогий Волынский (1), епископ Андрей Уфимский (2), а также председатель отдела о ВЦУ епископ Митрофан Астраханский (1)^[154]. Во втором туре за кандидатуру архимандрита Илариона отдали свои голоса четыре члена Поместного Собора Русской Православной Церкви^[155]. Обратил внимание на архимандрита Илариона и новоизбранный патриарх Тихон, чему свидетельством служит участие отца Илариона в чине настолования Святейшего^[156].

Член Собора, противник восстановления патриаршества и будущий обновленческий архиерей, протоиерей Димитрий Рождественский иронизировал по поводу трех голосов, полученных его коллегой по академической профессуре: «Оно, конечно, для патриарха это маловато… маловато-маловато… Впрочем, чтобы быть… ослятей, на котором Святейший Патриарх будет впоследствии выезжать, то оно… мне кажется… может быть, и вполне достаточно»^[157]. Предполагал это или нет отец Димитрий, но его ироническая оценка не лишена доли прозорливости, поскольку в ближайшие за Собором годы архимандрит Иларион становится викарным епископом патриарха, одним из ближайших его помощников (в том числе – по борьбе с обновленчеством, к которому примкнул и протоиерей Димитрий), управляющим делами Московской епархии, то есть своего рода «ослятей патриарха».

С приходом большевиков к власти учебный процесс в МДА постепенно сходит на нет, прежде всего по причине недостатка средств. Уже к концу 1917 года проф. И.В. Попов писал в академическом печатном органе: «В настоящее время академия до крайности стеснена в средствах к существованию. Нужно сказать резче: нам жить не на что»^[158]. К концу 1918 года Высшее Церковное Управление «ввиду всё возрастающих трудностей жизни» уже «не считает целесообразным возобновление в том или ином виде учебных занятий в академии»^[159]. «Профессоров решено было привлечь для чтения публичных лекций на религиозные темы в Москве и составления популярных брошюр в противовес лжеучителям, в частности антирелигиозным»^[160]. В это время архимандрит Иларион именуется проректором МДА и исполняет должность ректора академии^[161]. Известно, что Миссионерским Советом при Синоде он был назначен лектором по Новому Завету на шестимесячных курсах^[162].

10 марта 1919 года он без каких-либо серьезных обвинений был заключен в Бутырскую тюрьму, где пробыл до 7 июня.

Архимандриту Илариону настолько чужд дух уныния, что даже в тюрьме он не только не унывает, но и находит положительные моменты и не теряет времени зря, но проводит с пользой. Если упустить упоминания о тюрьме, то может сложиться впечатление, что его письма отправлены из дома отдыха: «Живу я по-прежнему хорошо; совсем здесь обжился, будто так и нужно. Здесь я даже поправился, потолстел, физически чувствую совсем хорошо. Чтоб усилить циркуляцию крови, начал я ходить на работу, напр., выкачивать воду из тюремных подвалов. Хорошо, что несколько проведешь на воздухе и немного мускулы разовьешь. За работу еще 1 фунт хлеба прибавляют. Питаюсь по настоящему времени прекрасно, время идет незаметно; даже досадно, что, напр., книги медленно читаются. Жизнь идет размеренная, правильная. Будь всё это где-нибудь в хорошей местности, прямо санаторий». Верный своей «первой любви», архимандрит Иларион и в тюрьме находит возможность для расширения научных познаний: «Сейчас в камере собрались у нас три профессора. Читаем время от времени лекции; прошли курс стенографии. Прямо считаю нужным сказать, эти 2 мес. прожил я и не без пользы, и даже интереснее, чем жил вне тюрьмы»^[163].

1 июля 1919 года академическая библиотека перешла в ведение Наркомпроса, но сама академия не прекратила существования, а продолжала свою учебно-просветительскую деятельность вплоть до марта 1923 года, когда она была окончательно закрыта решением антирелигиозной комиссии при ЦК РКП (б), возглавляемой Е. Ярославским^[164]. В 1919/1920 учебном году проректор академии продолжает читать студентам свои лекции. 21 апреля 1920 года архимандрит Иларион был освобожден от проректорской должности в связи с известием о его назначении епископом Верейским. 11/24 мая 1920 года, в день памяти равноапостольных Мефодия и Кирилла, учителей Словенских, патриарх Московский и всея Руси Тихон совершил наречение 33-летнего архимандрита Илариона (Троицкого) во епископа. Нареченный епископ в своем слове высказывает сознание недостоинства для столь высокого церковного служения: «Был я грешным мирянином, стал грешным монахом, сделался грешным иереем, но быть грешным архиереем – трепещу: “Чем столько согрешила Церковь Божия, чем так прогневала Владыку своего, чтобы быть ей предоставленною мне, презреннейшему из всех, и подвергнуться такому посрамлению?” Так восклицает Иоанн Златоуст (О священстве. 6, 12). Какими же словами скажу я, грешный и окаянный паче всех?»

Отец Иларион не стремился к архиерейству и избегал его: «Я боялся архиерейства и всегда немало говорил против своего епископства». Но он привык к послушанию Церкви и отсечению перед ней своей воли: «Со дней детства определил я себя на служение Церкви и ей одной служил доселе, сколько позволяла мне леность моя. Всю свою деятельность ученую и профессорскую почитал я служением Церкви и в этом служении видел высший и единственный смысл всей нашей академической работы». А потому, несмотря на всё нежелание, и на этот призыв Церкви он отвечает словами Священного Писания: «Воля Господня да будет (Деян. 21: 14)»^[165]. Архимандрит Иларион был хиротонисан во епископа Верейского, викария Московской епархии, 12/25 мая 1920 года.

Первый год архиерейства владыки Илариона наполнен богослужением и проповедью. За это время им отслужены 142 литургии, более 142 всенощных и сказано 330 проповедей. Разъезды по Верейскому уезду длились порой по месяцу. «Главное мое дело теперь – проповедь», – пишет он Н. Глубоковскому^[166]. Кроме того, в сентябре-октябре 1920 года епископ Иларион болел тифом и был не способен к активной деятельности: «Октябрь я половину лежал, а половину сидел и прохаживался. С ноября я вышел в свет»^[167]. Болезнь оставила осложнение на сердце, которое давало себя знать и в последующие годы.

 

Проповеди и даже просто участие в богослужении владыки Илариона согревали сердца многих христиан в годы разгула безбожия. Н.П. Окунев в своем «Дневнике москвича» вспоминал о богослужениях в Сретенском монастыре Великим постом 1921 года: «Привлекал туда епископ Иларион, не своим пышным архиерейским служением, а участием в службах в качестве рядового монаха… Ну! Я вам скажу, и пел же он! Голос у него приятнейший, чистый, звучный, молодой… высокий. Тенор. Пел попросту, не по нотам, но так трогательно и задушевно, что я, пожалуй, и не слыхивал за всю свою жизнь такого чудесного исполнения»^[168]. В это время там же, в Сретенском монастыре, канонаршил младший брат владыки Илариона архимандрит Даниил, вскоре – епископ Елецкий, тот самый, которого в детстве Володя Троицкий пугал опасностью остаться неученым.

Оставшееся свободное время епископ Иларион посвящал разрешению вопросов своей паствы. К осени 1921 года в очередной раз был арестован другой викарий патриарха, епископ Подольский Петр (Полянский), и владыке Илариону приходится заменить его в ведении дел патриаршей канцелярии. Кроме того, он участвует, и весьма успешно, в диспутах с атеистами. Все его силы были целиком отданы церковному служению: «Будто арестант, прикованный к своей тачке, – так живу. Не только дней нет свободных, нет и часа свободного, когда мог бы я заняться тем, чем хочется, а не тем, что нужно и нужно к спеху»^[169]. Несмотря на все трудности, владыка Иларион и в своем положении видит существенную пользу: «Некогда читать, некогда писать, некогда… даже грешить. Ради третьего, м. б., Господь и устраивает мне такую жизнь»^[170]. Не теряет он и своего обычного оптимизма: «Уж хоть бы в Бутырку на отдых взяли, – печально шутил владыка. – Это единственно доступная нам дача или санаторий»^[171].

Впрочем, отдых такого рода было уже недалеко. Весной 1921 года владыка Иларион вновь замечает повышенный интерес властей: «За последнее время немало имею беспокойства от одного провокатора – ищет, в чем бы меня завинить. Пока ему ничего не удается, но ведь дьявол очень изобретательный ум по этой части. Оказаться обвиняемым легко, и к этому нужно быть всегда готовым»^[172]. Но уже в сентябре 1921 года по незначительному поводу власти подвергли его кратковременному аресту. Популярность владыки Илариона в народе росла, но по мере возрастания народной любви увеличивалась и ненависть советских властей, которые ничего не смогли сделать, кроме как остановить деятельность владыки заключением, обвинив в помощи патриарху и участии в диспутах, через которые якобы дискредитировалась власть. Обвинение нелепое, но достаточное для ареста епископа Илариона, произведенного 22 марта н.ст. 1922 года, и для годичной ссылки в Архангельск. В день памяти святителя Кирилла Александрийского, 22 июня н.ст. 1922 года, он осужден коллегией ГПУ на ссылку. 10 июля епископ Иларион уже поселяется на жительство в частном доме почти в центре Архангельска.

Газетам принять меры к тому, чтобы дать более яркое и открытое выражение голосу тех попов, которые недовольны курсом Тихона.

Ссылки ближайших помощников патриарха Тихона епископа Илариона (Троицкого) и епископа Петра (Полянского) и арест самого Святейшего стали частью подготовки большевиками обновленческого раскола, инициатором которого был Л. Троцкий. В «архисекретном» протоколе заседания комиссии под председательством Троцкого, собранной за два дня до ареста владыки Илариона, то есть 20 марта 1922 года, уже явно обозначена тема выявления и поддержки властью раскольнического духовенства: «Газетам принять меры к тому, чтобы дать более яркое и открытое выражение голосу тех попов, которые недовольны курсом Тихона и склонны провести не за страх, а за совесть декрет советской власти об изъятии ценностей»^[173].

Владыка Иларион с горечью за свое бессилие и с недоумением о причинах раскола следил из ссылки за развитием обновленчества, корень которого видел, прежде всего, в нравственной распущенности: «Интересно, что на съезде для “оживления” только и надумали: 1) жениться архиерею, 2) жениться монахам с оставлением в сане, 3) жениться священнику на вдове, 4) жениться священнику вторично, 5) жениться на свояченице, 6) жениться на двоюродной сестре. Итак, шесть “жениться” – и только!»^[174].

«Похоть, поселившись в уме его, омрачила очи его», – говорит преподобный Ефрем Сирин о человеке, идущем на поводу у страстей^[175]. Владыка Иларион еще более нелицеприятно отзывается о помрачении ума обновленцев («живцов», как называли их в народе): «В Москве совсем спятили с ума. Соберутся человек тридцать-сорок случайных людей с улицы: “Давайте Живую церковь устроим! Давайте! Готово!” Ну не идиоты?»^[176].

Несмотря на отдаленность от «эпицентра» событий, потрясших Русскую Церковь, ссыльный епископ ничуть не колеблется в вопросе о законности самозванного церковного управления: «“Новоиспеченных”, по канонам, нельзя признать в сане, потому что все постановления их не законны»^[177]. Традиционные понятия владыки о Церкви и ее границах дают ему уверенность для твердого стояния в истине: «Самозванщина у нас на носу, но еще ее нет. Ведь в ЖЦ самое главное – самозванство ее управителей, никем не выбранных и никем не назначенных и никому не нужных. Поэтому благодати на самозваных арх. здесь столько же, сколько на любом татарине. И с ними в общение я никогда не вступлю, что бы ни было. А что будет? Ну, постранствую 5, м. б., 10 лет. Что ж? И странствовать может быть хорошо. Так, как здесь я живу, жить еще можно»^[178].

В письмах его нет исповеднического пафоса и, как всегда, нет ропота. Лишь обычное довольство обстоятельствами: «А я очень доволен и рад тому, что живу здесь, главное – свободное время и книги…» Но есть глубокая скорбь о поругании Матери-Церкви ее неблагодарными чадами: «Меня совершенно не интересует моя личная судьба, потому что внешнее положение для меня не составляет ничего важного… Но я не могу не страдать и не говорить горячо, видя и понимая страдания Русской Церкви»^[179].

Накопившаяся за время вынужденного бездействия энергия позволила епископу Илариону по возвращении в Москву действовать с удвоенной силой. 5 июля 1923 года, накануне праздника Владимирской иконы Божией Матери, он уже служит всенощную в Сретенском монастыре, предварительно совершив чин освящения храма. Обновленцев из духовенства владыка без покаяния не допускает к участию в богослужении.

6 июля владыка Иларион там же сослужит патриарху за литургией и произносит проповедь, в которой обличает обновленческий раскол и призывает отпадших к покаянию. Возвращение патриарха Тихона к свободной деятельности после признания им советской власти в соединении со словом епископа Илариона вызвало массовое возвращение заблудших чад в Церковь.

 

Влияние владыки на современников в это время было огромным. Не случайно он прозван был «российским епископатом за свой ум и твердое стояние в истине “Великим”»^[180]. Сами обновленцы невольно проникались к нему уважением, и некоторые из них впоследствии вспоминали: «Трудно было придумать для патриарха Тихона лучшего помощника, чем епископ Иларион. Великолепный, пламенный проповедник, умевший говорить просто и эмоционально, ревностный служитель алтаря, владыка Иларион пользовался огромной популярностью среди московского духовенства и буквально обожанием народа. Самая внешность: богатырский рост, белокурая борода, иконописные тонкие черты лица – импонировали своей величавостью, строгим изяществом, своеобразной картинностью. “Вот настоящий русский святитель”, – невольно приходила мысль каждому, кто видел Илариона.

Быстро поняв новую позицию патриарха, епископ сразу стал ее активным проводником. Он в эти дни переговорил с сотнями священников, мирян, монахов и монахинь. Он договорился с приходами о чине их присоединения к патриарху, разработал чин покаяния, принял тут же десятки обновленцев, пришедших к патриарху с покаянием.

Благодаря неукротимой энергии этого человека церковная организация в Москве была восстановлена в два дня»^[181].

Но, конечно, у большинства обновленцев и особенно у их лидеров одно воспоминание об архиепископе Иларионе вызывало бурю негодования (в сан архиепископа владыка Иларион был возведен Святейшим Тихоном вскоре по возвращении из ссылки). Уже в 1925 году, через два года после очередного ареста владыки и отправки на Соловки, лжемитрополит Александр Введенский, путешествуя по Тульской епархии, ставит ей в укор, что она «подарила, как известно, и столь отъявленного черносотенца, как тихоновский “столб” – Илларион Троицкий» (орфогр. оригинала)^[182].

Владыка Иларион в это время (1923 г.) – ближайший помощник патриарха. Их имена часто используются совокупно как нарицательные для обозначения православного епископата: «Никакие бунты тоскующих о былой власти Белавиных и Иларионов положения в церкви не изменят» (Введенский)^[183]. Всевозможные раскольнические оскорбления и клеветы также направляются, прежде всего, на этих двух иерархов: «Тихоны и Илларионы» «откармливаются» на простодушии Церкви Христовой; «священники и левиты – Тихоны и Илларионы» не принесли Церкви Божией ничего, «кроме горя и бед»; «“благодатные” Тихоны и Иларионы только и делали, что… разжигали вражду против революции»; «Тихон с Иларионом вырабатывали “благодатно” удушливые газы против революции» (Антонин Грановский)^[184].

Иным образом это единство святителей осталось в благодарной памяти Церкви: «Всечестная двоице, святый Тихоне, патриарше и исповедниче, блаженный Иларионе, сподвижниче того и мучениче, образ вы Христа распята в мире сем явила еста»; «Ангели и архангели ныне на небесех ликовствуют, видяще два земная ангела, Тихона и Илариона, Церковию прославляемая» (тропари из 6-й песни канона священномученику Илариону)^[185].

Впрочем, у обновленцев имелись серьезные поводы для ненависти. Архиепископ Иларион с благословения патриарха освящал храмы, возвращенные из раскола, тем же чином, что и оскверненные от еретиков, что приводило раскольников в сильный гнев.

Патриарх Тихон в своем послании от 2/15 июля 1923 года, составленном совместно с владыкой Иларионом, писал об отколовшихся: «…Они отделили себя от единства тела Вселенской Церкви и лишились благодати Божией, пребывающей в Церкви Христовой… А все действия и таинства, совершаемые отпавшими от Церкви епископами и священниками, безблагодатны, а верующие, участвующие с ними в молитве и таинствах, не только не получают освящения, но подвергаются осуждению за участие в грехе»^[186]. То, что обновленцы «называли Святыми Дарами, сжигалось и никакой благодати за ними не признавалось»^[187].

 

Несмотря на столь строгую позицию архиепископа Илариона в отношении к обновленчеству, в ней не было ничего, кроме заботы о Церкви, чему подтверждением служат его активные переговоры с уполномоченным ОГПУ по делам религии Е.А. Тучковым, а также в составе временного Священного Синода при патриархе вместе с архиепископом Тверским Серафимом (Александровым) и архиепископом Уральским Тихоном (Оболенским) – с обновленческим синодом, возглавляемым архиепископом (в обновленчестве – митрополитом) Евдокимом (Мещерским). Владыка Иларион твердо знает границы допустимого в отношениях с властью и раскольниками.

Поддержав политику Святейшего, направленную на «отмежевание Церкви от контрреволюции»^[188] и признание законности Советской власти (что дало возможность многим заблудшим вернуться в Церковь), архиепископ Иларион в переговорах с Тучковым сумел добиться значительных уступок для Церкви, в частности снижения налогов для приходов и духовенства, отмены требования обязательной регистрации приходов, легальное существование которых ставилось в зависимость от произвола местных органов власти. Ему удалось убедить Тучкова и в невозможности вставить в формулировку поминовения властей слова «советских».

Что же касается мнения о том, что архиепископ Иларион в переговорах с лидерами обновленческого раскола соглашался обсуждать возможность удаления от церковного управления патриарха Тихона, то мнение это (достаточно распространенное и в наше время) является не более чем провокацией ОГПУ, совершенной через архиепископа Евдокима (Мещерского). В газете «Известия» от 23 сентября 1923 года было опубликовано письмо последнего к митрополиту Антонию (Храповицкому). Письмо содержало ложную информацию об отношениях Святейшего Тихона и его ближайших помощников-архиереев: «Смешанная комиссия, – заявлял автор письма, – устами даже его ярых защитников (еп. Иларион) вынесла ему (патриарху. – А.Г.) следующую резолюцию: сложить все полномочия, удалиться в монастырь, ждать над собою суда Собора епископов»^[189]. Главная каверзность этой откровенной лжи заключалась в том, что она не могла быть опровергнута публично и ответ оклеветанных мог распространяться лишь в узких кругах.           По этой причине владыка Иларион подвергался нападкам не только с шуей, но и с десной сторон. Группа архиереев, сплотившаяся вокруг архиепископа Феодора (Поздеевского), прозванная патриархом «конспиративным Синодом», обвиняла Патриарший Синод в недопустимых компромиссах. Перешедший в 1925 году в обновленчество епископ Гервасий (Малинин) вспоминал: «Архиепископ Феодор мне говорил, ругая Илариона, что он погубит патриарха Тихона и Церковь, а в патриархе всё спасение. Если же патриарха Тихона не будет, то власть не допустит вообще в России патриаршества, а без патриаршества для Церкви – крах»^[190].

Архиепископу Илариону в период своей недолгой свободы в 1923 году приходилось заниматься и разбирательством административных дел Московской епархии, что было непросто по причине упадка церковной, и в частности монастырской, жизни. Об этом говорит, например, одно из дел, порученных для расследования патриархом владыке Илариону. Суть этого дела сводилась к тому, что пожилые монахи Симонова монастыря, привыкшие к спокойной, расслабленной жизни, враждебно отнеслись к законным требованиям молодого архимандрита Петра (Руднева) и устроили целую кампанию, чтобы выжить настоятеля из монастыря^[191].

Кроме проповедей и докладов владыки, большое воздействие на народ имели диспуты с его участием, которые велись с обновленцами и атеистами. Особенно сильный интерес вызывали диспуты архиепископа Илариона с обновленческим архиепископом Александром Введенским и наркомом просвещения Луначарским.

Нам известно о следующих диспутах владыки Илариона с лидером обновленцев А. Введенским. Намеченный на 31 июля 1923 диспут не состоялся, чему причиной было отсутствие архиепископа Илариона, но в диспутах 17 августа, 4 сентября и 13 октября 1923 года владыка сумел принять участие^[192]. Основательная, продуманная аргументация, уверенная, располагающая манера выступлений архиепископа Илариона склоняли подавляющее большинство слушателей на его сторону, а следовательно, на сторону Патриаршей Церкви. Сам владыка Иларион о диспутах с Введенским позднее говорил: «Я его к стенке прижимал»^[193]. Успех архиепископа Илариона на диспутах с А. Введенским в значительной степени ускорил его новый арест.

К ноябрю 1923 года все ухищрения властей и обновленцев, направленные на создание иллюзии примирения последних с Церковью, были исчерпаны. Тучков в первой половине ноября 1923 года беседует лично со Святейшим, требуя непременно примириться с синодом Евдокима (Мещерского) на неприемлемых условиях, на что получает решительный отказ. Вероятно, арест патриарха не был выгоден властям в силу возможного нежелательного международного и внутригосударственного резонанса, и они решили ограничить свой гнев арестом архиепископа Илариона, что и было сделано вскоре после беседы патриарха с Тучковым – 15 ноября 1923 года.

Просьба Святейшего Тихона об освобождении своего ближайшего помощника была отклонена, и исповедник Церкви Христовой 7 декабря того же года был приговорен к заключению на Соловках, куда вскоре (20 декабря) и отправился «за контрреволюционную деятельность, выразившуюся в антисоветской агитации на устраиваемых им диспутах, лекциях, и распространение контрреволюционных слухов» (из резолюции Е.А. Тучкова на просьбу патриарха Тихона^[194]).

Владыка Иларион не лелеял особых иллюзий в отношении дальнейших перспектив в жизни при советской власти. Впервые познакомившись с лагерным бытом, он предрек: «Отсюда живыми мы не выйдем»^[195]. Наиболее яркий образ архиепископа Илариона в этот период его жизни оставил нам один из соузников владыки по соловецкой неволе:

«Архиепископ Иларион – человек молодой, жизнерадостный, всесторонне образованный, прекрасный церковный проповедник-оратор и певец, блестящий полемист с безбожниками, всегда естественный, искренний, открытый; везде, где он ни появлялся, всех привлекал к себе и пользовался всеобщей любовью. Большой рост, широкая грудь, пышные русые волосы, ясное, светлое лицо. Он остается в памяти у всех, кто встречался с ним. За годы совместного заключения являемся свидетелями его полного монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения, детской кротости.

Он просто отдавал всё, что имел, что у него просили. Своими вещами он не интересовался. Поэтому кто-то из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. И такой послушник находился у него и в Соловках… Этого человека можно оскорбить, но он на это никогда не ответит и даже, может быть, и не заметит сделанной попытки. Он всегда весел и если даже озабочен и обеспокоен, то быстро попытается прикрыть это всё той же веселостью. Он на всё смотрит духовными очами и всё служит ему на пользу духа.

На Филимоновой рыболовной тоне, в семи верстах от Соловецкого кремля и главного лагеря, на берегу заливчика Белого моря, мы с архиепископом Иларионом, еще двумя епископами и несколькими священниками, все заключенные, были сетевязальщиками и рыбаками. Об этой нашей работе архиепископ Иларион любил говорить переложением слов стихиры на Троицын день: “Вся подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот – богословцы рыбари показа”. Так смирялся его дух с новым положением.

Благодушие его простиралось на самую советскую власть, и на нее он мог смотреть незлобивыми очами. Всех нас, церковников, советская власть наделила равными сроками заключения. Архиепископу Илариону, потрудившемуся около патриарха в Москве и наносившему тяжелые удары безбожию и обновленческому расколу, безусловно ставшему величиною в общероссийском масштабе, и почти юноше, маленькому иеромонаху из Казани, у которого всё преступление состояло в том, что он с диакона-обновленца снял орарь и не позволил ему с собою служить, было дано три года.

“Любочестив бо сый владыка, – говорил по этому поводу архиепископ Иларион пасхальными словами Иоанна Златоуста, – приемлет последнего якоже и первого; упокоевает в единонадесятый час пришедшего, якоже делавшего от первого часа. И дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит”. Слова эти звучали иронически, но давали чувство мира и заставляли принимать испытание как от руки Божией.

Но это благодушие вовсе не было потерей мужества пред богоборной властью. Еще в Кемском лагере, в преддверии Соловков, захватила нас смерть Ленина. Когда в Москве опускали его в могилу, мы должны были здесь, в лагере, простоять пять минут в молчании. Владыка Иларион и я лежали рядом на нарах, когда против нас посреди барака стоял строй наших отцов и братий разного ранга в ожидании торжественного момента. “Встаньте, всё-таки великий человек, да и влетит вам, если заметят”, – убеждали нас. Глядя на владыку, и я не вставал. Хватило сил не склонить голову пред таким зверем. Так благополучно и отлежались. А владыка говорил: “Подумайте, отцы, что ныне делается в аду: сам Ленин туда явился, бесам какое торжество”.

Владыку Илариона очень веселила мысль, что Соловки есть школа добродетелей – нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения, трудолюбия. Обокрали прибывшую партию духовенства, и отцы были сильно огорчены. Я в шутку им сказал, что так их обучают нестяжанию. Владыка был в восторге. У меня два раза подряд украли сапоги, и я разгуливал по лагерю в рваных галошах, чем приводил его в подлинное веселие, которое и в нас вселяло благодушие. Но нужно заметить, что не все аскетически настроенные монахи понимали такой дух. Некоторым всё казалось, что спасаются только в монастыре, и они подчас сильно огорчались лишениями.

Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому, общительность были просто поразительными. Он был самою популярною личностью в лагерь, среди всех его слоев. Мы не говорим, что генерал, офицер, студент и профессор знали его, разговаривали с ним, находили его или он их, при всем том что епископов было много и были старейшие и не менее образованные. Его знала “шпана”, уголовщина, преступный мир воров и бандитов именно как хорошего, уважаемого человека, которого нельзя не любить. На работе ли, урывками или в свободный час его можно было увидеть разгуливающим под руку с каким-нибудь таким “экземпляром” из этой среды. Это не было снисхождение к младшему брату и погибшему. Нет. Владыка разговаривал с каждым как с равным, интересуясь, например, “профессией”, любимым делом каждого. “Шпана” очень горда и чутко самолюбива. Ей нельзя показать пренебрежения безнаказанно. И потому манера владыки была всепобеждающа. Он как друг облагораживал их своим присутствием и вниманием. Наблюдения же его в этой среде, когда он делился ими, были исключительного интереса.

Он доступен всем, он такой же, как и все, с ним легко всем быть, встречаться и разговаривать. Самая обыкновенная, простая, несвятая внешность – вот что был сам владыка. Но за этой заурядной формой веселости и светскости можно было постепенно усмотреть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, это сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство, не говоря уже об умственном, сопряженном с силой и ясностью убеждения. Этот вид обыкновенной греховности, юродство, личина светскости скрывали от людей внутреннее делание и спасали его самого от лицемерия и тщеславия. Он был заклятый враг лицемерия и всякого “вида благочестия”, совершенно сознательный и прямой. В “артели Троицкого” (так называлась рабочая группа архиепископа Илариона) духовенство прошло в Соловках хорошее воспитание. Все поняли, что называть себя грешным или только вести долгие благочестивые разговоры, показывать строгость своего быта не стоит. А тем более думать о себе больше, чем ты есть на самом деле.

Каждого приезжающего священника, конечно, владыка подробно расспрашивает обо всем, что предшествовало заключению. “За что же вас арестовали?” – “Да служил молебны у себя на дому, когда монастырь закрыли, – отвечает отец игумен, – ну, собирался народ, и даже бывали исцеления…” “Ах вот как, даже исцеления бывали… сколько же вам дали Соловков?” – “Три года”. – “Ну, это мало, за исцеления надо бы дать больше, советская власть недосмотрела…” Само собой понятно, что говорить об исцелениях по своим молитвам было более чем нескромно»^[196].

Здесь представляется уместным дать небольшой комментарий к рассказу об отношениях владыки Илариона с уголовниками. Тюремный священник начала XX века архимандрит Спиридон (Кисляков) раскрывает основу подобных отношений с заключенными следующим образом: «Как только я сблизился с арестантами, так сразу понял, что для этого элемента необходимо с моей стороны: должна быть исключительная любовь к ним. Эта любовь должна быть искренняя и деятельная. Без нее лучше и не знакомиться с этим миром. Мир этот слишком обижен судьбой, слишком озлоблен на всё и на всех, и, чтобы его вызвать из этого состояния, необходимо нужно священнику стать, и стать твердо, обеими ногами на почву деятельной любви к ним»^[197].

Христианская любовь своим источником имеет Самого Бога, а богообщение немыслимо без молитвы. Без сомнения, и добродетели священномученика Илариона основывались на его молитвенном опыте. Подтверждение этому мы находим в книге воспоминаний о духовном наставнике, жившем в советское время, отце Арсении. В воспоминаниях одного из духовных чад отца Арсения, иеромонаха Серафима, находим следующий эпизод: «На правильный путь меня наставил архиепископ Иларион (Троицкий). Мы встретились с ним в Соловках, его также направили на уборку нечистот. “Владыка! – обратился я к нему. – Что мне делать, убираю нечистоты, иеромонах я, обязан денно и нощно молиться, но как могу, грязный, пакостный? Крестного знамения рукой такой не положишь. Что делать? Мысли суетные стали одолевать”.

Владыка Иларион сказал: “Необходимо молиться и молиться так, чтобы окружающий вас мир ушел и в душе жила только одна молитва. Грязной рукой крестного знамения не кладите на себя, а мысленно возведите глаза вверх, потом вниз, направо и налево. Вы совершите крестное знамение, а в бараке, очистившись от грязи, креститесь рукой. Молясь во время работы, уйдя в молитву, не будете видеть грязь и смрад. Так делаю я, и это помогает переносить все тяжести. Господь избавит вас от суетных мыслей; вспомните, чему учил вас наставник и учитель – отец Агапит”»^[198].

Как «не может укрыться город, стоящий на верху горы» (Мф. 5: 14), так духовный подвиг владыки Илариона был известен и вдохновлял многих даже и за пределами России. Митрополит Литовский и Виленский Елевферий (Богоявленский), позже управлявший Западноевропейскими приходами, приводил владыку Илариона в пример того, как в заключении «подвиг исповедничества… может переходить в подвиг духовного отца, брата, миссионера»^[199].

В самом же лагере личность архиепископа Илариона была окружена легендами. Рассказывали о взятии им приступом взбунтовавшегося кавказского монастыря, о фантастической встрече владыки в Кеми с папским нунцием и о героическом ответе православного иерарха на предложенную «тиару кардинала»^[200]. Впрочем, если эти рассказы и не были историчны, то были правдивы по существу. Владыка Иларион действительно говорил: «Я скорее сгнию в тюрьме, но своему направлению не изменю»^[201].

Реальные действия архиепископа Илариона иногда были гораздо значительней, чем легендарные. Даже в богатой православной агиографии немного найдется случаев, подобных описанному Борисом Ширяевым, когда владыка, идя, по мнению многих, на верную смерть, укрепляемый молитвой, с помощью Божией и четырех собратьев спас от верной гибели застрявшего на лодке в ледяной шуге жесточайшего безбожника и врага заключенных – лагерного полкового военкома Сухова. Незадолго до этого Сухов палил картечью в Распятие. «Спас Господь!» – так восприняли это чудо все видевшие. «Спас Господь!» – не мог не сознаться и сам спасенный богоборец, в Страстную субботу судорожно крестящийся на им же самим расстрелянного Распятого^[202].

Свой дар убеждения использовал владыка и в лагере. Выхлопотав у начальства послабления для ближних, сам он отказывался от выгодных предложений, оставаясь простым рыбаком. «Владыка Иларион всегда избирался в делегации к начальнику острова Эйхмансу, когда было нужно добиться чего-нибудь трудного, и всегда достигал цели. Именно ему удалось сконцентрировать духовенство в 6-й роте, получить для него некоторое ослабление режима, перевести большинство духовных всех чинов на хозяйственные работы… Он же отстоял волосы и бороды духовных лиц при поголовной стрижке во время сыпнотифозной эпидемии… Остричь… стариков-священников значило бы подвергнуть их новым издевательствам и оскорблениям»^[203].

По воспоминаниям Б. Ширяева, именно архиепископ Иларион добился у Эйхманса праздничного пасхального богослужения в лагере не только для духовенства, но и для других заключенных (с выданными из музея крестами, хоругвями и чашами), когда, несмотря на богоборческую власть, «ликующий хор “сущих во гробех” славил и утверждал свое грядущее неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение…»^[204].

Датировка этого события требует уточнения. Согласно воспоминаниям бывших соловецких узников, храмовое богослужение в Соловецком лагере было доступно для заключенных лишь в период с 1925 по 1929 год. Самое торжественное общедоступное пасхальное богослужение на Соловках совершалось в 1926 году. Но Пасху 1926 года архиепископ Иларион встречал на пересыльном пункте Попова острова. По словам М.М. Розанова, архиепископ Иларион возглавлял пасхальное богослужение в 1929 году, но к нему были допущены почти исключительно духовенство и монахи^[205]. Возможно, описываемое в книге «Неугасимая лампада» праздничное богослужение, возглавляемое архиепископом Иларионом, совершалось в 1928 году, когда в Соловецком лагере «Пасху открыто праздновали в последний раз»^[206]. Не исключено также, что описанные события относятся к 1925 году, когда начальник СЛОНа Эйхманс сделал доступным храмовое богослужение для духовенства и верующих.

В заключении, как и прежде на свободе, основной заботой и, к сожалению, скорбью владыки Илариона была его забота о Церкви, в особенности о ее единстве, так актуальном в 1920-е годы, печально известные множеством расколов. И здесь экклезиологическая концепция священномученика Илариона особенно явным образом проявила свою жизненность. Твердая позиция по отношению к раскольникам, его незыблемая вера, глубокие знания, искренность и способность убеждать, основанная на высоких нравственных качествах, делали его для многих непререкаемым авторитетом. При своей горячей вере владыка обладал ясным умом и трезвым рассудком. Быстро разбираясь в раскольнических заблуждениях, он столь уверенно и аргументированно отстаивал свою позицию, что уверенность его поневоле воспринималась окружающими, ободряюще действуя и на духовенство, и на мирян.

«Надо верить, что Церковь устоит, – говорил он в беседе с соузником по лагерю. – Без этой веры жить нельзя. Пусть сохранятся хоть крошечные, еле светящиеся огоньки – когда-нибудь от них все пойдёт вновь…» «И короткая беседа с Иларионом ободряла, – вспоминал О. Волков. – Так бывает, когда общаешься с человеком убежденным, умным и мужественным. Да еще таким стойким»^[207].

Сам же архиепископ Иларион, несмотря на ограниченные возможности, для того чтобы Церковь устояла как можно с меньшими потерями, сделал очень много, решительно отвергая предательские соблазны.

Новому организуемому властью раскольническому сообществу, которое возглавил архиепископ Нижегородский Григорий (Яцковский), не хватало авторитетности в глазах членов Церкви. Для восполнения этого недостатка была сделана попытка привлечь в раскол архиепископа Илариона.

«Для Илариона три года?! Так мало?» – театрально удивляется Тучков сроку, полученному архиепископом Иларионом, и добавляет еще три.

С этой целью в июле 1925 года он был переведен в Ярославль для бесед с Тучковым, где и пробыл до апреля 1926 года сначала в политизоляторе, а затем в общей камере в Коровниках. Здесь архиепископ Иларион делает попытки вернуться к «своей первой и постоянной любви – науке» и продолжить богословскую работу. «Я себе задал громадную тему, – писал он из ярославского изолятора, – которую разве только в десяток лет можно вполне разработать. Самый большой вопрос, конечно, книжный»^[208]. Каждый месяц от друзей из Москвы он получает по ящику книг и каждый месяц отправляет обратно проработанную литературу. Но, увы, надежды тщетны. На научные исследования у него не остается не только десяти лет, но даже и десяти месяцев. Бескомпромиссность позиции лишает исповедника условий, благоприятных для занятия богословием. «Для Илариона три года?! Так мало?» – после серии неудавшихся бесед театрально удивляется Тучков сроку, полученному архиепископом Иларионом, и добавляет еще три^[209].

Столичным службам с раскольниками владыка Иларион предпочитает тайное пасхальное богослужение в недоконченном здании пекарни в пересыльном лагере Попова острова, которое они с епископом Нектарием (Трезвинским) и священником Павлом Чехрановым не столько пропели, сколько прошептали весной 1926 года.

Есть некоторые упоминания о том, что в июне 1927 года были возобновлены уговоры привезенного в Москву архиепископа Илариона возглавить григорианское ВЦУ с обещанием белого клобука и полной свободы действий^[210]. Переговоры вел сам расколоначальник архиепископ Григорий. Ответ владыки был неизменен. Впрочем, Тучкову удалось, вероятнее всего в феврале 1926 года, убедить архиепископа Илариона написать письмо митрополиту Сергию об условиях возможного Собора^[211]. Не зная хорошо современной обстановки вокруг Церкви, владыка невольно высказал мысли, использованные раскольниками-григорианами в свою пользу. «Григорьевцы, конечно, по этому поводу немало ликовали, а архиепископ Иларион, возвратившись в Соловки, поскорбел. Часто, прерывая какие-то свои мысли, он говорил нам вслух: “Вот, григорьевцы говорят, что Иларион за нас, а Иларион опять в Соловках”»^[212].

Степень причастности владыки Илариона к написанию «Соловецкого послания» недостаточно ясна. Можно лишь предположить, что вряд ли она была значительной, поскольку после длительных переговоров с Тучковым сомнительно наличие у архиепископа Илариона надежды на попытку понимания позиции Церкви со стороны власти, свое отношение к которой владыка приблизительно в это время выразил следующими словами: «Это воочию сам сатана…»^[213]. Игумен Дамаскин по этому поводу пишет следующее: «Когда владыка прибыл на остров (из Ярославля в начале лета 1926 г. – А.Г.), текст декларации уже был одобрен большинством архиереев. Единомыслен был с ними и архиепископ Иларион, лишь выразил сомнение, не будет ли некорректным поучать заместителя местоблюстителя митрополита Сергия, но по размышлении согласился, что это послание будет иметь для митрополита значение совета, который он волен принять или нет»^[214].

Известно об энергичной деятельности священномученика Илариона, направленной на усмирение волнений, возникших в Русской Церкви, и особенно – в ее епископате, в 1927 году по поводу некоторых действий заместителя местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского). Главным же предметом пререкания стала декларация митрополита Сергия от 16/27 июля 1927 года об отношении РПЦ к советской власти.

Осенью того же года опасность отделения от заместителя местоблюстителя увеличилась действиями митрополита Иосифа (Петровых), недовольного переводом с Ленинградской епископской кафедры на Одесскую. Смущение, колебания и разделение стали проникать в среду заключенных на Соловках иерархов. Уже в ноябре 1927 года «архиепископ Иларион сумел собрать до пятнадцати епископов в келии архимандрита Феофана, где все единодушно постановили сохранять верность Православной Церкви, возглавляемой митрополитом Сергием.

“Никакого раскола! – возгласил архиепископ Иларион. – Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это как на провокацию!»^[215].

Сколь большое значение эта инициатива владыки имела впоследствии, видно из следующего случая. Его современнику, соратнику по борьбе с обновленцами и соузнику, епископу Мануилу (Лемешевскому) после освобождения из лагеря по прибытии в Москву 10/23 февраля 1928 года митрополитом Иосифом (Петровых) было сделано предложение примкнуть к расколу с обещанием немедленного возведения в сан митрополита, на что епископ Мануил дал такой ответ: «Я – представитель “соловецкого” епископата. Все мы единогласно и единодушно в количестве 17 человек под председательством архиепископа Илариона клятвой скрепили себя не отделяться от митрополита Сергия, хранить церковное единство и не присоединяться ни к какой группе раздорников. Мне поручено “соловецким” епископатом доложить обо всем этом митрополиту Сергию»^[216].

«Никакого раскола! Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это как на провокацию!»

В письме от 8/21 июля 1928 года владыка Иларион писал: «Я ровно ничего не вижу в действиях митр. Сергия и Синода его, что бы превосходило меру снисхождения или терпения… Везде писаны пустяки, кто напротив пишет. Какую штуку выдумали. Он, мол, отступник. И как пишут, будто без ума они. Сами в яму попадают и за собой других тащат»^[217].

На фоне этих данных неожиданно звучат слова письма от 22 октября / 4 ноября 1927 года, которое приписывается владыке Илариону. Получается, что в ноябре владыка Иларион связывает «соловецких» епископов клятвой верности митрополиту Сергию, а чуть ранее, в октябре, называет его и сотрудничающих с ним епископов «церковными прелюбодеями», приводит слова какой-то «блаженной» о том, что митрополит Сергий «хуже еретика: он поклонился антихристу, и, если не покается, участь его в геенне вместе с сатанистами», цитирует длиннейшие выдержки из толкований на Апокалипсис и 2-е послание апостола Петра епископов Игнатия (Брянчанинова) и Феофана (Говорова)^[218].

Кроме того, письмо пронизано духом уныния и боязни, не свойственным священномученику Илариону: «То жуткое, что предощущалось два-три года тому назад, не придвинулось ли к нам вплотную?..»^[219] В эпистолярном наследии священномученика Илариона (Троицкого) нельзя найти и такого высокопарного стиля, на который время от времени сбивается автор спорного письма: «И как было не дивиться св. Тайнозрителю, когда он узрел пред собою…»^[220]. Надо также заметить, что ни в научных работах, ни в статьях, ни в письмах священномученика Илариона нет ни одной цитаты святителя Игнатия (Брянчанинова). К тому же странно, что после прямо-таки отчаянных переживаний, изложенных в октябрьском письме, всего через девять месяцев владыка уже пишет, что ровно ничего не видит «в действиях митрополита Сергия и Синода его»^[221].

Но главное отличие – в самом подходе к оценке декларации. Владыка Иларион отделение от заместителя местоблюстителя считает делом «совершенно неосновательным, вздорным и крайне вредным», оценивает его как «преступление весьма тяжкое» прежде всего потому, что «каноны 13–15 Двухкр. Собора определяют черту, после которой отделение даже похвально, а до этой черты отделение есть церковное преступление»^[222]. Похожим образом он рассуждал на Соборе 1917–1918 годов о патриаршестве: «Мы не можем не восстановить патриаршества; мы должны его непременно восстановить, потому что патриаршество есть основной закон высшего управления каждой Поместной Церкви»^[223].

Автор же письма от 22 октября / 4 ноября 1927 года предлагает нечто практически противоположное: «Нельзя формально применять каноны к решению выдвигаемых церковной жизнью вопросов, вообще нельзя ограничиваться правовым отношением к делу, а необходимо иметь духовное чувство, которое указывало бы путь Христов среди множества троп, протоптанных дивьими зверями в овечьей одежде. Жизнь поставила вопросы, которые правильно – церковно правильно – возможно разрешить только перешагивая через обычай, форму, правило и руководствуясь чувствами, обученными в распознании добра и зла»^[224].

Кроме того, автор письма сетует на то, что, «вопреки декрету об отделении Церкви от государства, Православная Церковь вступила в тесный, живой союз» с богоборческим государством^[225]. Между тем в свое время сам архиепископ Иларион совместно с патриархом Тихоном приложил немало усилий, чтобы узаконить положение Православной Церкви именно в этом государстве.

Протоиерей Владислав Цыпин автором спорного письма называет епископа Илариона (Бельского)^[226], который попал в Соловецкий лагерь в 1927 году и, как известно, принадлежал к числу епископов «непоминающих».

 

За год до окончания второго трехлетнего срока, в день пятилетия своего заключения владыка Иларион при мысли о будущем испытывал чувство некоторого замешательства: «Сейчас я переживаю не вполне приятное состояние полной неизвестности: уеду ли отсюда или опять останусь, – писал владыка своей двоюродной сестре 15 ноября 1928 года. – Если уеду, то скоро, но сменяю ли я в этом последнем случае ястреба на кукушку – тоже неизвестно. Словом, внутри у меня неизвестность или неопределенность. Чего пожелать самому себе – тоже не знаю»^[227]. Но определяться было не нужно. Дни его были уже сочтены. Впрочем, как раньше, так и теперь в настроении святителя Илариона слышится не только Амвросиево «жить – не тужить», но и Златоустово «слава Богу за все»: «И так за долгие годы привык и живу, не тужу. На лучшее не надеюсь, от худшего не отрекаюсь. Какова есть о мне воля Божия – так пусть и будет»^[228].

По окончании срока архиепископа Илариона (Троицкого) приговорили к ссылке в Казахстан. Причем добираться до места ссылки он должен был в этапном порядке через пересылочные тюрьмы. На этапе его обокрали. В довершение всего где-то на пересылках владыка заразился сыпным тифом и в Ленинград прибыл в совершенном изнеможении. В больнице его обрили, но исповедник Христов уже предощущал свою скорую свободу в Церкви Небесной и в беспамятстве говорил: «Вот теперь-то я совсем свободен, никто меня не возьмет…»^[229].

Архиепископа Илариона пытались отравить еще в Ярославле, после переговоров с Тучковым, но яд не подействовал.

Генерал И.М. Зайцев со слов бывшего чекиста М.И. Юповича писал, что архиепископа Илариона пытались отравить еще в Ярославле, после переговоров с Тучковым, но яд не подействовал. Архимандрит Феодосий (Алмазов) был уверен, что причиной смерти владыки Илариона также был яд: «Очевидно, таковой ему был влит уколом, когда он болел тифом в Петрограде и организм был ослаблен. Несомненно, архиепископ Иларион в Петрограде умер от отравления»^[230].

15/28 декабря 1929 года, когда врач подошел к архиепископу Илариону с радостной вестью о том, что кризис миновал и теперь возможно выздоровление, больной ответил: «Как хорошо! Теперь мы далеки от…» – и с этими словами скончался^[231].

10 мая 1999 года Архиерейским Собором Русской Православной Церкви архиепископ Иларион (Троицкий) был прославлен в лике священномучеников в сонме новомучеников и исповедников Российских.