«Лукавого пускай не ищет брода…»

Россия – светильник, зажжённый Богом перед лицом всего мира.

Светильник же не скрывают, а ставят на высоком месте.

Он освещает пространство мира.

(…)

– Что ж это Россия-то такая безстрашная, а?

И умирать русские не боятся, а?

– Смерти нет для русских.

Владимир Крупин

В самом начале этого года вышла в свет книга стихов одного из самых духовно чутких и прямых современных русских поэтов – Геннадия Иванова. Она называется «Кресты и ласточки». Вряд ли можно назвать рецензией то, что будет сказано далее. Для своих рассуждений и выводов мы располагаем лишь публикацией сайта «Российский писатель», озаглавленной так: «В небесах булыжные дороги…» (Из новой книги). Перед глазами у нас лишь фото обложки этой новой книги и её выходные данные: Геннадий Иванов. Кресты и ласточки. Стихи последних лет. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2024. – 248 с.

И всё-таки даже на основании одной подборки попробуем представить себе образ автора, молящегося о России. Для православного читателя это не составит трудности, есть же у нас опыт постижения духовного смысла всей Книги псалмов на основании одного только Шестопсалмия, ежедневно читаемого в храме, а некоторыми христианами и дома. И всем известно, что эти шесть избранных псалмов являют собой всю духовную историю человечества, как она представлена в Псалтири.

В предложенной на сайте подборке, к сожалению, нет стихов, которые объяснили бы нам избранное автором название новой книги – «Кресты и ласточки». Но кто знает поэзию Геннадия Иванова, тот, пожалуй, согласится с уместностью и даже закономерностью такого названия. Хотя понимание наше в таком случае будет, конечно, слишком свободным, широким, во многом субъективным и потому, быть может, противоречивым. За «крестами и ласточками» кто-то увидит небесное и земное в их «нераздельном» и «неслиянном» поэтико-символическом воплощении, а кто-то помыслит их, может быть, отвлечёнными религиозно-философскими категориями. У читателя, мало знакомого с творчеством поэта, название «Кресты и ласточки» тоже вызовет, конечно же, любопытство: что же именно, какой глубины и многозначности художественные образы скрываются за этими словами-метафорами (ибо в поэзии почти всякий образ одновременно имеет и прямое, и метафорическое значение). Насколько реалистичны и историчны или же отвлечённо символичны эти «кресты» и «ласточки», то есть это образы чувственного опыта или же мировоззренческие категории? Можно догадаться, что у поэта не будет однозначности, и мы столкнёмся со всей многогранностью смыслов и всем многообразием толкований.

Но в этой заметке поговорим о другом (насколько позволит материал сайтовской публикации «В небесах булыжные дороги…»).

О той самой противоречивости понимания поэтических образов и мотивов, которые видятся по-разному в зависимости от индивидуально-личностных и мировоззренческих предпочтений читателей. Отталкиваться будем от комментариев к публикации, которых на данный момент уже более двух десятков, и степень их внешнего единодушия свидетельствует о горячей любви читателей к творчеству Геннадия Иванова. Его необыкновенно искреннюю поэзию любят, читают, чтут.

Однако внутренняя идейная «конфликтность» комментариев, в отдельных случаях даже их глубинное противостояние (неявное для самого пишущего) тому поэтическому миру, который так восхитил читателя, заставляет задуматься о проблеме понимания некоторых традиционных религиозно-нравственных категорий, которые кажутся всем очевидными до прозрачности, а на деле обнаруживают большой сумбур в толкованиях.

Имеется в виду один из комментариев, появление которого под стихами Геннадия Иванова и побудило нас взяться за эту заметку. Будь это частный случай, не стоило бы заводить о нём разговор. Но кажется, что этот комментарий в предельной степени сконцентрировал в себе (и тем обнаружил для нас) ту самую противоречивость, которая присутствует и в некоторых других откликах на стихи этой публикации.

Не будь мы знакомы с поэтом лично, как и с его творчеством прежних лет, непросто было бы, наверное, решиться на эту полемику. Но с первого же знакомства с этой поэзий, с первых строк (а это были стихи «Со мною разговаривает рожь») ощущаешь, как эта лирическая стихия беспрепятственно «входит в состав» (слова М.И. Цветаевой) твоей христианской души. Подчеркнём: не просто души, не любой души, а именно души-христианки (оставим в покое Тертуллиана с его утверждением, что всякая душа по природе христианка), души, знающей, что ей не всё позволено в этом мире, а только то, что искуплено и спасено Христом.

«Не любите мира, ни того, что в мире» (I Ин. 2:15). «Мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:33). «Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон» (Ин. 12:31).

Эти евангельские советы и предостережения говорят нам о том, что не всё так просто и ясно в отношениях человека и мира, как это может показаться человеку, беспечно доверяющему своим чувствам.

Обращаясь к поэзии Геннадия Иванова, нельзя не заметить, что авторский идейный посыл у него, как правило, выше уровня эмоционально-чувственных реакций читателя, для которого мир – безусловная высшая ценность. И потому иные, не замечая своей подмены, толкуют его поэзию по индивидуальным эмоциональным предпочтениям, «по стихиям мира сего».

Теперь приведём тот самый комментарий, что способен «сдетонировать» своей абсолютной враждебностью, неуместностью рядом со всем тем, чем высока и глубока поэзия Геннадия Иванова. Это пример очевидного непонимания – и того, о чём читает человек, и того, как он сам трактует смыслы слов. Или же это известная степень духовной безграмотности, когда реакции плоти оцениваются как некая духовная ценность. И случайно ли комментарий оказался анонимным? Нет ли тут некой хитрости – снизить градус духовной температуры, внося путаницу на словесном уровне?..

Поскольку приходится часто пользоваться понятием духовности, которое у иных может вызвать острое неприятие и раздражение, уточним, что этим словом здесь обозначается любое состояние или явление окружающего мира, видимого и невидимого, обусловленное действием Святого Духа. То есть наше понимание духовного никак не связано с интеллектуальными манипуляциями человека учёного, который обозначает этим словом буквально всё, что касается школьного и высшего образования и мыслительной культуры.

Итак, некая «Анжелика» в комментариях к публикации восхитилась:

«Великолепные стихи, чувственные! Огромное женское спасибо!» (10.02.24. в 15:34).

Даже перечитав подборку несколько раз, ни одной чувственной строки мы в ней не найдём. Значит, проблема тут в чувственности самого читателя. Либо же автор этой реплики совершенно беспомощен в понимании оттенков значений русских слов. Ведь «чувственный человек» – это, в христианской традиции, живущий плотью, страстями плоти. Чувственные стихи, соответственно, должны бы являть жизнь плоти и пробуждать движения плоти. Но помыслить такое о стихотворной подборке Геннадия Иванова «В небесах булыжные дороги…» никак не получается.

Если же имеется в виду живая эмоция, тонкость чувства, волнение души, тогда, конечно, надо было бы писать о «чувствительности», а не «чувственности». Да и то к самим стихам это неприложимо. Только читатель может быть чувствительный. На худой конец – чувствительный поэт. Но и это уже снижение оценки. Поэт хорош чувствующий, а не чувствительный.

Так что отклик «Анжелики» – это либо наивная и нелепая лесть, либо сознательный целенаправленный вброс, оглупляющий атмосферу ленты комментариев, а значит и снижающий гражданский, патриотический пафос публикации (патриотизм ведь не только в призывном крике «За Родину!», в постижении духовных законов народного бытия ничуть не меньше патриотического чувства, любви к своей стране).

Чувствительность – способность души. Чувственность – способ волеизъявления тела. Это не словарные толкования (которые могут быть и материалистичны в своей идейной основе), а религиозно-мировоззренческие. Даже заглядывать в толковый словарь здесь нет необходимости. Но при этом можно и подчеркнуть: ни один православный христианин не согласится с тем, что чувственность – это хорошо и уместно, когда речь о проявлениях человеческого духа. А если мы говорим об истинной поэзии, то это именно духовное явление, проявление жизни духа.

Да, в творчестве поэтов, особенно в пейзажной и любовной лирике, бывает много душевности. С этим тоже не поспоришь. Но когда даже о душевном говорится, что оно чувственно, то есть чувственность присваивается душе (а не телу), тогда уже речь надо вести о развращении души, о порабощении её страстной зависимостью от телесных ощущений.

И если бы речь шла не о стихах Геннадия Иванова или, в крайнем случае, о его стихах предыдущих безмятежных лет, тогда бы мы ещё поискали эту «чувственность» в ранних публикациях сайта «Российский писатель». Но в характеристике нынешней подборки из книги «Кресты и ласточки» упоминать чувственность не только неуместно, но даже и оскорбительно.

И с таким намеренным оглуплением поэтических смыслов духовно высокого и бескомпромиссного русского лирика согласиться никак нельзя!

***

Когда Христос говорил Своим ученикам, что Ему предстоит пострадать даже до смерти, апостол Пётр забеспокоился и не хотел этого. Конечно же, из любви ко Христу. Но сам Иисус ответил ему: «Иди за Мною, сатано! Ты мыслишь не Божие, но человеческое» (ср.: Мф. 16:23).

Вот таким же образом можно оценить и комментарий упомянутой «Анжелики», пожелавшей почему-то остаться неизвестной. Да ведь и неявные оттенки суждений некоторых других комментаторов, горячо откликнувшихся на стихи Геннадия Иванова, тоже вызывают, прямо скажем, протест.

Чтобы не показалось, что это придирки к кому-то лично, не будем называть имена читателей, оставивших отзывы. Имена это известные и уважаемые, но они не имеют значения в данном случае. Только хочется докопаться до ясности…

Вот, к примеру, трогательный отзыв:

«…До слёз. Неизлечимая боль, связанная с уходом любимой жены… (…) к сожалению, жизнь конечна…» И цитируются «тёплые слова» очень глубоких, духовно выстраданных стихотворений поэта, в которых всё-таки нет никаких слёз (то есть читатель сам их захотел), но есть мужество приятия Божественного миропорядка.

Вот, к примеру, те самые строки, что дали название этой сайтовской подборке. Разве здесь слёзы? Нет, это мудрая духовная песнь:

В небесах булыжные дороги:

Едет гром, колёсами стуча.

Тучи, словно горные отроги…

Вырубили свет, горит свеча.

Мир гремит – и небеса, и дали.

А во мне такая тишина…

Мы с тобой друг другу всё сказали,

Нам всё ясно.

Жди меня, жена.

Никакого слезливого уныния или печали эти величественные строки не вызывают. В двух последних фразах – Нам всё ясно. Жди меня, жена… – такое трезвое и благодарное восприятие жизни, какого можно только желать христианину. Автор достиг тишины. Тут неуместны слёзы. Это величие духа, которым можно лишь восхититься. Потому что за этой тишиной скрывается постижение самого главного, к чему призван человек.

Есть в стихах поэта и запредельные прозрения, выраженные в слове с такой обезоруживающей простотой, что читатели дивятся лёгкости интонаций там, где речь идёт о самом трудном для выражения. Но эту лёгкость иные понимают как-то превратно, болезненно, и нельзя не удивляться тому, как без конца муссируется это «слишком человеческое» саможаление, страх перед конечностью жизни… Как будто земное бытие это самое ценное что есть у человека… В чистейших и светлейших строках православного автора, излучающих высокое напряжение поэтического духа, иными сострадательными читателями без конца выискиваются какие-то беспомощно-жалостливые, а то и тоскливые нотки… Зачем?

Не надо разжижать слезами твёрдое и мужественное слово Поэта! Вовсе не страдания земной жизни тревожат его чуткий дух!

Перечитайте подборку, не приписывая автору своих эмоций, и увидите, что никаких слезоточивых настроений здесь нет.

Поля зелёные, коричневые пашни,

В душе любовь и к небу, и к земле –

И оттого немного даже страшно,

Что ничего не надо больше мне.

Эти стихи процитированы как наиболее трогательные в нескольких комментариях. И в большинстве случаев отклик содержит личностный эмоциональный компонент, не противоречащий настроению стихотворения (насколько каждый из нас может судить об этом, отталкиваясь от своих ощущений). Очевидно, что в восхищении стихотворением «Поля зелёные, коричневые пашни…» все читатели оказались единодушны.

И всё-таки… с одним из прочтений никак не хочется согласиться.

Хочется обратить внимание читателей на гораздо больший масштаб лирического героя, нежели тот, что предложен в одном из откликов, в ситуации, где авторский лирический двойник видится лишь босоногим «отроком», хотя и с будущим великого подвижника православия преподобного Сергия Радонежского.

Казалось бы, очень лестная ассоциация.

Но тут сбрасывается со счетов основное содержание текста, прямо и чётко обозначенное уже в первой строфе, процитированной выше. «В душе любовь и к небу, и к земле» и «ничего не надо больше мне». Это же идеал жизни христианина! А читателя почему-то встревожила эта духовная свобода поэта. Будто и не идёт здесь речь о том самом главном, что завещано человеку на земле и к чему каждый должен стремиться.

Видеть в этом поэтическом сюжете (…И я иду в рубашке и босой!..) параллель к картине М.Нестерова «Видение отроку Варфоломею» всё-таки не вполне корректно ещё и потому, что «отрок», всплывший в памяти читателя (тоже поэта!), не может знать жизнь «и горькой, и суровой», какой узнал её автор, и про «острую косу» неизбежности смерти детям задумываться несвойственно. Даже если отрок этот не простой, а будущий святой.

Потому при всех высоких оценках и упоминании «метафизических духовных глубин» происходит такая парадоксальная ситуация, что поэту на самом деле даже и будто бы отказывают в этой глубине, оставляют его лирического героя в некоем не вполне зрелом «отроческом» возрасте. Тогда как из полнокровного контекста этого стихотворения возникает образ далеко не юного возрастом и жизненным опытом лирического героя, а за ним – и самого автора.

Иду пешком из Ханино в Слепнёво,

Иду тележной узкой колеёй,

Я знаю жизнь и горькой, и суровой,

Но нынче это в недрах, под землёй.

Всё где-то там до времени таится

И жутко машет острою косой.

А здесь – ромашки, ветер на пшенице,

И я иду в рубашке и босой!..

Оттого что второпях герой увиден поверхностно, «картинно» (взгляд читателя опосредован живописью) возникает и вполне предсказуемая «слишком человеческая» реакция: «Геннадий, ты проникаешь порой в такие метафизические духовные глубины, что мне тоже становится за тебя тревожно», – пишет, обращаясь к автору стихов, собрат по вере и коллега по творческому цеху.

А в чём суть тревоги? Мы в этих глубинах призваны жить ежечасно и ни на минуту не упускать из вида этих глубин. И сама молитва Иисусова, родная каждому христианину, в конечном счёте призывает милость Христа именно в тех самых глубинах, а не в житейском мелководье, в котором мы все барахтаемся. И простое «Господи, помилуй!» означает ведь не что иное, как чаемую встречу на той самой глубине, для которой создан человеческий дух.

Почему же свобода человека от забот о житейском мелководье так пугает наше сознание? Не потому ли, что и молитва, случается, бывает направлена на устроение «мелководья», а не на достижение «глубины»…

Беда в том, что попробуй только заговори о том, что пребывать на этих «метафизических глубинах» мы призваны все, тебя сразу обвинят в гордыне и самомнении…

Но вот – о них заговорил поэт. Ему-то можно? Так почему же стихи об этих желанных глубинах духа вызывают у нас изумление и тревожность? Ведь только об этом и надо писать, только этим и можно жить…

Бабочки летают,

Цветики цветут.

Люди умирают…

А потом живут.

Если бы мы этого не знали, как могли бы жить на земле?! Ведь не было бы никакого смысла в земных страданиях… И какой смысл просить милости для земных дней, если они всё равно обратятся в тлен? Милости мы просим именно для будущей встречи на глубине… А если ещё строже об этом сказать, без поэтических метафор, только с богословской оглядкой, то милость нужна нам для непрестанного пребывания с Богом во Христе.

Действительно, в этих четырёх строчках – ангельская простота мысли и её живейшего воплощения. По завету преподобного Амвросия Оптинского: «Где просто, там ангелов со сто». И что здесь может удивить или напугать человека религиозного мировоззрения? Что здесь неожиданного, чтобы этому можно было неподдельно удивиться, как чему-то новому для христианина?

Да ведь и сама эта ангельская простота поэтической формы вполне традиционна для поэзии Геннадия Иванова. Таким мы знали его всегда!

Или не всегда?

Почему кажется странной эта готовность удивляться тому, что составляет самую суть жизни христианина, его помыслов, что для него привычно, как собственное имя. Почему поэтические строки о жизни духа после смерти тела оказываются для нас неожиданностью? И почему приближение поэта к постижению духовных глубин, постижению истины должно сопровождаться страхом за его телесную жизнь?..

Возможно, и не так надо ставить вопросы. Ведь известно, что постижение духовных смыслов никому и не даётся без боли и страдания. Приближение к истине – всегда опасно для жизни человека. Потому что человек, по определению святителя Луки Войно-Ясенецкого, – духовное существо. Вот, к примеру, его слова: «Нельзя говорить о душе Духа абсолютно, как о душе человека, духа ограниченного и воплощённого» («Дух, душа и тело»). Это сказано по поводу библейских образных упоминаний души Бога, н-р, в псаломском стихе «Любящего насилие ненавидит душа Его» (Пс.10,5). Но очевидно, что в определении человека как «ограниченного и воплощённого» духа нет никакой двусмысленности, метафоричности, а есть прямой смысл, прямое указание на первичность духа по отношению не только к телу (о чём мы все знаем), но даже и к душе (что для некоторых, может, и неожиданно). Потому-то многие православные писатели, удостоившиеся прославления в чине святых, так строги были к проявлениям душевности в духовных поисках человека (в том числе и в словесных воплощениях духовного опыта, в попытках поделиться с людьми своим откровением истины). Вспомним, к примеру, свт. Игнатия Брянчанинова, отрицающего полезность художественной литературы, беллетристики для духовного воспитания христианина.

Потому что и духовность, и саму истину всяк понимает в меру своего личного многоразличного опыта.

Только по-настоящему воцерковлённый человек, имеющий опыт приобщения к Таинствам Церкви как Тела Христова, способен помнить о той самой «мистической глубине», стоящей за словом «истина». И он, кстати, не нуждается в простой подмене строчной буквы на заглавную (и мы не будем этого делать, чтобы лениво не замещать одной всеобъемлющей реальностью все сопряжённые с нею смыслы). Недостаточно подменить понятие Бога словом Истина, и тем будто бы покрыть все вопросы. Чтобы Бог стал для нас Истиной, надо ещё познать законы истинного бытия, приблизиться к постижению истины, способной соединить нас с Богом. А легковесно жонглировать заглавными буквами в этой теме – нет ничего проще. Если нет опыта приобщения, Причастия Тела и Крови Христовых, заглавная буква не сделает нашу частную истину Истиной-Богом.

И вот, если мы понимаем эту свою духовную природу, знаем, что с разрушением телесной оболочки дух продолжает своё бытие (которое для христиан мыслится желанным только в Боге со Христом), почему же приближение к истинно свободному духовному мироощущению (вот это отстранённое самовосприятие поэта: «…ничего не надо больше мне») вызывает такой переполох в душе читателя? Разве пристрастие к земным желаниям лучше, безопаснее? И будет ли глубже, «истиннее» откровение поэта, если он убоится этой обретённой свободы духа?

Геннадий Иванов упоминает о страхе своего лирического двойника. Но это его «немного даже страшно» больше напоминает удивление или даже изумление, нежели страх. Вот оно, это удивительное для многих духовное состояние лирического героя:

…И оттого немного даже страшно,

И ничего не надо больше мне.

Это страх житейский или всё-таки страх более высокого порядка, страх духовный, возникший от приближения к безднам судеб Божиих? Уместнее всё-таки предполагать второе. Страшно, потому что знание истины предельно ответственно для человека. Страшно, когда открывается эта бездна свободы…

Не зря же в одном из комментариев звучит восхищение мужеством, почти героизмом автора стихов: «Спокойно, без истерик и страха смотреть на бездну под силу лишь русскому Поэту» (Александр Можаев).

Так что за судьбу поэта нам совсем не страшно. Даже напротив. Если он решился об этом откровении написать, значит, истина действительно открылась ему. И тогда у нас не страх за него, а гордость за величие его духа, а при этом и желание такой же высоты бесстрастия для себя. Не бесстрашия, а именно духовного бесстрастия, чуждого не только всякой чувственности, но даже и ненужной, размягчающей душевности…

Именно в таком бесстрастии поэту открывается истина, то есть понимание, чистое видение путей Божиих и великого предназначения человека. Это величие, к которому человек призван и предназначен, и порождает тот очистительный страх Божий, трепет, от которого страшно даже бессмертной душе, усмирившей все другие чувства, кроме Христовой любви. Поэтому, читая четвёртую строку первой строфы этого всем полюбившегося стихотворения: …И ничего не надо больше мне, – не надо забывать про вторую строку, где всё уже сказано: ...В душе любовь и к небу, и к земле. Всё. Это единственное, что приближает к истине.

Чувственность истины не откроет!

Потому так много фальшивых истин в чувственной поэзии, особенно в любовной лирике (и особенно в стихах о якобы неразделённой, безответной любви).

Будто Бог может не ответить человеку на его истинную любовь?!

Ведь только о благословенной любви, не убивающей душу, можно сказать, что она от Бога, будь то любовь между мужчиной и женщиной или любовь к миру, к природе, к земле. Собственно, когда такое состояние достигнуто: В душе любовь и к небу, и к земле, – не означает ли это, что искушение земной жизнью увенчалось победой искушаемого? Ведь единственная цель у земного бытия – искусить (испытать) человеческий дух, выявить его силы и возможности, обнаружить его направление. Вспомним, что писал об этом уже упомянутый выше учёный и святой наших дней, знаменитый хирург-чудотворец, святитель Лука Войно-Ясенецкий в своей книге «Дух, душа и тело»:

«Есть, – убеждён святой, – …люди-скоты, люди-трава, есть и люди-ангелы. Первые мало чем отличаются от скотов, ибо духовность их очень низка, а последние приближаются к бесплотным духам, у которых нет ни тела, ни души». Вспомним, что человек, по мнению святителя Луки, это дух «ограниченный и воплощённый». Ограничен он телесной оболочкой, которой нельзя придавать большего значения, нежели она заслуживает как тленный (глиняный, или скудельный, по-славянски) сосуд души и духа.

И если есть люди-скоты и люди-ангелы, то почему они такие есть?

Потому что самое страшное на земле – это свобода, дарованная, а лучше сказать оставленная человеку Богом. И нет ничего страшнее и погибельнее для человека, как его личное произволение. В этой свободе – все самые страшные и проклятые бездны, куда может упасть человеческий дух...

Но в этой же свободе – и величайшие взлёты человеческого духа, устремлённого к истинному бытию.

А теперь давайте посмотрим, как воплощено это личное произволение в стихах поэта, которые уместно отнести к гражданской лирике.

Чтобы увидеть то, что мы ищем, надо цитировать не отдельные строки, вырывая частную авторскую мысль из живой плоти стиха, а следить за развитием общей гражданской мысли, напряжение которой нарастает от стихотворения к стихотворению.

Вот первое такое стихотворение из подборки, где отчётливо звучит эта, по слову Льва Толстого, мысль народная о войне и мире:

Встаёт мой дед и говорит: «А где Россия?».

Встаёт мой прадед и опять: «А где Россия?».

И третий, и четвёртый: «Где Россия?».

«Россия где?», – мне предки говорят.

А я в ответ: «России больше нету».

А я в ответ: «Она осталась с вами».

А я в ответ: «Её уже не будет.

России нету места на земле».

И дед, и прадед, третий и четвёртый

Глядят в глаза мне. «Быть того не может!

Не может быть! Хоть что-нибудь осталось.

Ищите, мы поможем», – говорят.

Стихотворение построено на анафоре (повторения в начале строк) и эпифоре (повторения в конце строк). Это придаёт лирической ситуации особую выразительность и проникновенность.

Последняя строка этого трагического откровения, от строфы к строфе приобретающего масштаб народного эпоса, звучит неопределённо и тревожно, пока мы не прочтём стихотворение «Не тропаря, ни кондака не зная…», которое, конечно же, не случайно расположено в подборке следующим.

Ни тропаря, ни кондака не зная,

Стою стыдливо, слушаю, молюсь.

Я за тебя молюсь, родная Русь.

Не может стать бесовскою святая.

Я за тебя молюсь, святая Русь.

За обновленье русского народа.

Пусть наносное сгинет, отпадёт,

Пусть сохранится в Боге наш народ,

Лукавого пускай не ищет брода…

Да сохранится в Боге наш народ.

Пускай его рассеются враги.

Прошу: «России, Боже, помоги».

Именно это стихотворение видится и чувствуется духовным центром, ядром всей подборки, тогда как остальные стихи притягиваются к этому ядру мощной центростремительной силой, сплавляющей в единую живую плоть все эмоции, все настроения, все образы и мотивы, как личностные, интимные, так и общие, всечеловеческие.

И боль утраты близкого человека, «родимой» супруги («Моя любимая…», «В небесах булыжные дороги…», «Моя любимая, жена, моя хорошая…», «На что бы ни смотрел…» и др.), и сострадание бойцам, которым, увы, не до красот природы в залитых дождевой водой окопах («Как мне нравится эта туча!»), и тёплые воспоминания о друге-поэте («Памяти Магомеда Ахмедова»), и «любовные» стихи о «писательском доме», где могли встретиться и «расправить грудь» все «друзья-писатели», среди которых Лихоносов и «Михалков, Распутин, Белов» («Шефский дом»)… Наконец, и философские выводы умудрённого жизнью автора о том, что «нужное не сложно», а «сложное не нужно…», что, «идя по жизни», нужно уметь видеть одновременно «и небо… и поле», – всё это целиком объемлется страждущим духом поэта и умещается в чеканную формулу:

Бабочки летают,

Цветики цветут.

Люди умирают…

А потом живут.

Похожие на детский лепет стихи – словно подтверждение библейского: «Устами младенца глаголет истина». И можно не сомневаться: эти четыре строчки войдут в народную память наравне с библейскими откровениями.

…И всё же это не отрок Варфоломей, ещё не разумеющий по-славянски и только жаждущий познать истину по молитвам таинственного святого старца. Это уже дух преподобного Сергия, окрепший в искушениях христианского подвига и провидящий судьбы России, воплотился в русском поэте:

Я за тебя молюсь, родная Русь.

Не может стать бесовскою святая.

Я за тебя молюсь, святая Русь.

В этой молитве – вся жизнь народа с его любимыми «бабочками» и «цветиками», со всеми полями и небесами, с берёзками и облаками, с ромашками и васильками… А также с братскими могилами и прошлой, «великой героической», и нынешней войны… С могилами «защитников и ангелов страны»!

Вот здесь лежат две тысячи морпехов

С великой героической войны…

Да, здесь лежат две тысячи морпехов,

Защитников и ангелов страны.

Страна их помнит, память неподдельна.

И молодые эту память чтут:

На юге, на окраине удельной –

Там новые морпехи в бой идут.

(«У братской могилы на Севере»)

Вот она, истина… Солдаты умирают на войне – а потом живут вечно. И не только в нашей, земной памяти. Они живут, как и весь христианский народ, – в Боге. Потому что это Бог заповедал им отдать жизнь за други своя, и они исполнили эту заповедь любви.

…И совсем не «отроческие» слова звучат далее в стихах молящегося поэта. Его молитва – за нас:

За обновленье русского народа.

Пусть наносное сгинет, отпадёт.

Пусть сохранится в Боге наш народ,

Лукавого пускай не ищет брода…

Да сохранится в Боге наш народ.

А всякий ли читатель разумеет, как это – сохраниться в Боге? На земле это будет или на небе? И не слишком ли метафорически большинство воспримет эту молитву? Нужно ведь и самому иметь опыт церковной молитвы, чтобы понять поэта не просто лирически, образно, а буквально – вот прямо стать пред Богом с этими стихами в руках и повторить вслед за автором его моление. Ведь точно такими же словами молится сейчас в храмах вся Россия, весь православный народ, а с ним и вся святая Русь, видимая и невидимая.

В этом молитвенном единении соприкасаются и стихотворные сюжеты Геннадия Иванова. В предыдущем сюжете пращуры призывали героя не верить в поражение и потерю родной земли:

И дед, и прадед, третий и четвёртый

Глядят в глаза мне. «Быть того не может!

Не может быть! Хоть что-нибудь осталось.

Ищите, мы поможем», – говорят.

И за этим заветом пращуров искать, уповая на помощь всех поколений святого народа, живущего в Боге, взыскивать погибшее, – вслед за этим и видим мы лирического героя молящимся в церкви, то есть уже начавшим искать именно там, где только и можно Россию найти:

Ни тропаря, ни кондака не зная,

Стою стыдливо, слушаю, молюсь.

Я за тебя молюсь, родная Русь.

Не может стать бесовскою святая.

Вот эта вера в чистоту Родины, вера в её святость, вера в невозможность подчинения её бесовским силам – это и есть патриотизм! Это желание видеть свою Родину только Божьей, только Христовой – это и есть истинный патриотизм!

И прошение к Богу о сбережении русского народа –

Пускай его рассеются враги.

Прошу: «России, Боже, помоги»,

– это не личная молитва поэта, это всенародный плач, это согласный миллионогласный призыв Бога в защитники и судьи, чтобы не быть России ни под чьей волей, а только под волей Бога и Христа.

***

Существуют два мира. Мир, который искуплен Христом, и мир, который отрёкся и продолжает отрекаться от Христа. Потому нет противоречия в библейских аксиомах, есть только выбор между двумя полюсами, об одном из которых сказано: «Так возлюбил Бог мир…», о другом: «Не любите мира…».

Об этом кажущемся противоречии убедительно написано у выдающегося православного богослова ХХ века прот. Николая Афанасьева в статье «”Мир” в Священном Писании» (в его книге «Церковь Божия во Христе»). Бог не призывает человека ненавидеть мир и уходить из него, но требует свободного и добровольного (как это ни парадоксально при слове «требует») отказа от порабощения миром. То есть сознательной власти человека над личным волеизъявлением. Это и есть тот великий дар человеку от Бога – свобода выбора. В конечном счёте, эта свобода в выборе добра и отказе от зла и есть любовь – во всех её проявлениях, включая и чувственную (если только она не становится страстью, порабощающей волю и развращающей душу).

Об этой любви сказал и поэт: В душе любовь и к небу, и к земле.

А ведь и небо, и земля – это и есть мир, который мы любим, потому что в нём живём…

«Христиане пребывают в мире, от которого они освобождены», – пишет прот. Николай Афанасьев. И далее цитирует Евангелие он Иоанна: «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин.8:36). Эти слова евангелиста он поясняет для современного читателя:

«Это была свобода от греха – «всякий делающий грех, есть раб греха» (Ин.8:34), свобода от мира, который лежит во зле. Это освобождение от мира через принадлежность к Церкви делало первых христиан более свободными в их общении с язычниками, чем евреев. Оно допускало возможность общения с ними, но общение с принадлежащими миру не должно быть общением с грехом. Отсюда вытекала совершенно особая позиция христиан по отношению к участию в окружающей их жизни».

Итак, мы активно влияем на мир, участвуя в окружающей жизни. Но мы не подчинены миру.

Мы храним заветы предков и защищаем землю, взрастившую нас. Наши мужчины-воины берегут и защищают целомудрие своих жен и дочерей. Наши матери знают, что сыновьям их когда-то, быть может, идти на войну…

Это наш мир, в котором нам довелось родиться и жить. Это наше прошлое и настоящее.

Будет ли будущее? Сохранится ли в Боге наш народ?

«Любовь человека имеет спасительное значение, когда она направлена на человека, а не на мир… Только любовь Бога к миру может иметь для мира спасительное значение, а любовь человека к миру означает возвращение его в тот мир, от которого он избавлен Христом. Поэтому любовь Бога к миру не включает в себя любовь человека к миру» (прот. Николай Афанасьев).

А теперь посмотрим, как о том же самом сказал поэт:

Поля зелёные, коричневые пашни,

В душе любовь и к небу, и к земле –

И оттого немного даже страшно,

Что ничего не надо больше мне.

А не надо ничего больше как раз потому, что любовь Бога к миру накрыла собой человека.

«Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь чрез Него» (Ин. 4:9).

Человек любит и небо, и землю, но любит их в Боге, чрез Бога, любовью Бога. Он и сам уже близок к обожению, причастившись Божьей любви! Он живёт в мире грешном, но не под властью греха; он любит небо и землю, но не любит грех в мире; он имеет общение со всем миром, но не имеет общения с его, мира, грехом («лукавого не ищет брода...»).

Вот это и есть путь России как христианской страны, её спасительная миссия на земле. Это и есть наше будущее, о котором молится русский поэт:

Пусть сохранится в Боге наш народ,

Лукавого пускай не ищет брода…

Да сохранится в Боге наш народ.

Марина Ивановна Маслова, член Союза писателей России, кандидат филологических наук, Курск