Мы в своей сторонке, зная, что и Чупринин, и Архангельский, и многие прочие далекие от русской литературы, но по политическим соображениям сегодня представляющие литературную госноменклактуру, и потому вошедшие в Конкурсную комиссию Патриашей премии, побаивались, что самая первая Патриаршия премия получится наперекосяк.
Но премия была вручена Владимиру Крупину. И в своем закуточке мы возрадовались. Вот почему мы возрадовались…
Помню, в молодом азарте 70-х и 80-х мы все-таки догадывались, что никогда не переплюнем Гоголя. Потом, в гоголевские интонации «Двойника» Достоевского вчитавшись, мы вроде бы как стали догадываться, что и еще одна вершина – Достоевский – никогда и ни кем не будет покорена. Такими мы входили в литературу. А споткнулись еще и на Крупине.
Ладно, Гоголь, Достоевский, сплошь мраморные, из хрестоматий, а тут вятский мужичок, да еще и наш современник, сплошными материнскими и отцовскими пословицами-поговорками пишет повести в то время, когда было объявлено, что русский язык кончился, что уже ничего приличного на русском языке написано не будет.
Опять-таки, языкастых можно было бы нам, амбициозным, начитавшимся мировой литературы (слава советской школе художественного перевода!) подвинуть сюжетом, но Крупин, как автор «Живой воды», не мог не вызывать зависть и как самый искусный сюжетчик, как величайший мастер смысловой метафоры. И когда казалось, что крупинской художественной смысловой метафоре можно противопоставить простую горячую мысль, Крупин создал публицистический образ Останкинской башни в повести «Сороковой день». До сих пор она живая. И это было рядом с величайшими мастерами Распутиным, Беловым, Астафьевым…
Как какой-нибудь Айвенго, он со своею крестьянской вятской виноватой улыбочкой воплощал все наши юные, самые, что ни на есть рыцарско-писательские амбиции. А когда началось государством продиктованное нравственное разложение страны, он, как истинный вятский шоферюга, кидающий свою фуфайку под колеса забуксовавшего грузовика, кинул о земь весь свой драгоценнейший, редчайший, завидный (такого уже ни у кого нет) талантище, чтобы по нему босыми ногами прошла вслед за ним наша вера в Господа.
Это было искушение для всех нас. Не кто-нибудь, а Крупин, жадный к жизни, заряженный на соблазны такими высокими вольтами, что аж страшно было на него глядеть, вдруг на виду у всех нас осеняет себя крестным знамением, шаг свой каждый проживает, как над пропастью, – ну, как не дождаться великого падения великого гордеца? А он от повести к повести, от рассказа к рассказу нам смиреннейше проповедовал слово Божье. Он, самый талантливый из нас, самый высоковольтный на грех, самый-самый-самый разудалой явил нам пример тишайшего и светлейшего смирения, обратился к нам с проповедью. А кто ты такой? Кто ты, чтобы нас поучать? Но и не спросишь так у Крупина. Самый-самый-самый…
Если уж нам тесно рыться в российских анналах, то Крупин – это Франциск Ассизский, сменивший блистательную светскую писательскую карьеру на монашеские рубища. А если глубже глянуть, то примером ему – Борис и Глеб, первые русские святые. Богом данное ему право княжить в русской литературе он оставил ради примера жертвенного служения Господу. И ведь оказалось, что Господь даровал ему не только писательский талант, а и проникающее в наше сердце мудрое, животворное зрение…
Поздравляем мы, русские писатели, с высочайшей Патриаршей наградой своего коллегу Владимира Крупина! Не каждый из нас решится следовать его примеру, но его пример придал величия самому нашему писательскому званию.
Николай Дорошенко, секретарь правления Союза писателей России, специально для «Русской народной линии»
Но премия была вручена Владимиру Крупину. И в своем закуточке мы возрадовались. Вот почему мы возрадовались…
Помню, в молодом азарте 70-х и 80-х мы все-таки догадывались, что никогда не переплюнем Гоголя. Потом, в гоголевские интонации «Двойника» Достоевского вчитавшись, мы вроде бы как стали догадываться, что и еще одна вершина – Достоевский – никогда и ни кем не будет покорена. Такими мы входили в литературу. А споткнулись еще и на Крупине.
Ладно, Гоголь, Достоевский, сплошь мраморные, из хрестоматий, а тут вятский мужичок, да еще и наш современник, сплошными материнскими и отцовскими пословицами-поговорками пишет повести в то время, когда было объявлено, что русский язык кончился, что уже ничего приличного на русском языке написано не будет.
Опять-таки, языкастых можно было бы нам, амбициозным, начитавшимся мировой литературы (слава советской школе художественного перевода!) подвинуть сюжетом, но Крупин, как автор «Живой воды», не мог не вызывать зависть и как самый искусный сюжетчик, как величайший мастер смысловой метафоры. И когда казалось, что крупинской художественной смысловой метафоре можно противопоставить простую горячую мысль, Крупин создал публицистический образ Останкинской башни в повести «Сороковой день». До сих пор она живая. И это было рядом с величайшими мастерами Распутиным, Беловым, Астафьевым…
Как какой-нибудь Айвенго, он со своею крестьянской вятской виноватой улыбочкой воплощал все наши юные, самые, что ни на есть рыцарско-писательские амбиции. А когда началось государством продиктованное нравственное разложение страны, он, как истинный вятский шоферюга, кидающий свою фуфайку под колеса забуксовавшего грузовика, кинул о земь весь свой драгоценнейший, редчайший, завидный (такого уже ни у кого нет) талантище, чтобы по нему босыми ногами прошла вслед за ним наша вера в Господа.
Это было искушение для всех нас. Не кто-нибудь, а Крупин, жадный к жизни, заряженный на соблазны такими высокими вольтами, что аж страшно было на него глядеть, вдруг на виду у всех нас осеняет себя крестным знамением, шаг свой каждый проживает, как над пропастью, – ну, как не дождаться великого падения великого гордеца? А он от повести к повести, от рассказа к рассказу нам смиреннейше проповедовал слово Божье. Он, самый талантливый из нас, самый высоковольтный на грех, самый-самый-самый разудалой явил нам пример тишайшего и светлейшего смирения, обратился к нам с проповедью. А кто ты такой? Кто ты, чтобы нас поучать? Но и не спросишь так у Крупина. Самый-самый-самый…
Если уж нам тесно рыться в российских анналах, то Крупин – это Франциск Ассизский, сменивший блистательную светскую писательскую карьеру на монашеские рубища. А если глубже глянуть, то примером ему – Борис и Глеб, первые русские святые. Богом данное ему право княжить в русской литературе он оставил ради примера жертвенного служения Господу. И ведь оказалось, что Господь даровал ему не только писательский талант, а и проникающее в наше сердце мудрое, животворное зрение…
Поздравляем мы, русские писатели, с высочайшей Патриаршей наградой своего коллегу Владимира Крупина! Не каждый из нас решится следовать его примеру, но его пример придал величия самому нашему писательскому званию.
Николай Дорошенко, секретарь правления Союза писателей России, специально для «Русской народной линии»
