23 апреля исполняется 125 лет со дня рождения Сергея Прокофьева. Сочинения гениального композитора-новатора, не знавшего жанровых ограничений в своем творчестве, во многом определили музыкальное развитие России и мира. Памяти Прокофьева посвящен весь 2016 год. «Культура» включилась в торжества и решила задать свои вопросы Сергею Сергеевичу, чьи музыка и слово остаются живыми и актуальными.
культура: Вы поступили в Петербургскую
консерваторию в возрасте 13 лет. Сегодня Вас назвали бы вундеркиндом.
Если среди студентов исполнительских специальностей столь раннее
развитие - редкость, то в композиторском деле, скорее, исключение.
Экзамен помните?
Прокофьев: Вступительный экзамен прошел довольно эффектно.
Передо мной экзаменовался мужчина с бородой, принесший в качестве всего
своего багажа романс без аккомпанемента. Я вошел, сгибаясь под тяжестью
двух папок, в которых лежали четыре оперы, две сонаты, симфония и
довольно много фортепианных пьес. «Это мне нравится!» - сказал
Римский-Корсаков, который вел экзамен.
культура: Сочинения отнюдь не
детские. Откуда у подростка, рожденного в селе Сонцовка
Екатеринославской губернии (в наше время это Донецкая область Украины) в
семье агронома, столь внушительные знания серьезных музыкальных форм?
Прокофьев: Мама недурно играла на рояле, а деревенский
досуг позволял ей посвящать этому делу сколько угодно времени. У нее
было три достоинства: упорство, любовь и вкус. Мать добивалась возможно
лучшего исполнения разучиваемых вещей, относилась к работе любовно и
интересовалась исключительно серьезной музыкой. Последнее сыграло
огромную роль в воспитании моего музыкального вкуса: от рождения я
слышал Бетховена и Шопена и в двенадцать лет помню себя сознательно
презирающим легкую музыку. Когда мать ждала моего появления на свет, она
играла до шести часов в день: будущий человечишка формировался под
музыку.
культура: Отец разделял ее увлечение?
Прокофьев: Мать любила музыку, отец музыку уважал.
Вероятно, он тоже любил ее, но в философском плане, как проявление
культуры, как полет человеческого духа. Однажды, когда мальчиком я сидел
у рояля, отец остановился, послушал и сказал: «Благородные звуки». В
этом ключ к его отношению к музыке.
Мать обладала педагогической жилкой. Незаметно она старалась направить меня и объяснить, как надо пользоваться инструментом. Главное, поддержать в ребенке интерес к музыке и, сохрани бог, не оттолкнуть его скучной зубрежкой. Отсюда: на упражнения как можно меньше времени и как можно больше на знакомство с литературой. Точка зрения замечательная, которую надо бы, чтобы мамаши помнили.
культура: Ваша любовь к театру - тоже из семьи?
Прокофьев: Наступило новое столетие, и в январе 1900
года родители собрались на несколько недель в Москву, решив в этот раз
взять и меня. В Москве меня взяли в оперу, на «Фауста». Мать дала мне
несколько предварительных объяснений: «Ты понимаешь, жил-был Фауст,
ученый. Он уже старик, а все читает книги. И вот приходит к нему черт и
говорит: «Продай мне душу, тогда я сделаю тебя снова молодым». Ну, Фауст
продал, черт сделал его молодым, и вот они начинают веселиться...»
Вторая опера, которую я увидел, была «Князь Игорь», но она произвела меньшее впечатление, хотя и очень было жалко Игоря, когда в последнем акте он прибежал к Ярославне.
В Сонцовку я возвратился с богатым запасом впечатлений. Из этого резервуара фантазия потекла по двум направлениям. Во-первых, я стал играть в театр. Во-вторых, я явился к матери и заявил: «Мама, я хочу написать свою оперу». Эта мысль меня не покидала...
культура: И Вы сочинили
«Великана», придумав сюжет с обмороками, убийствами, боями. Похоже, уже
тогда испытывали тяготение к письменной речи? Летопись Вашей жизни
удивляет замечательным ясным слогом.
Прокофьев: Если бы я был не композитором, я, вероятно,
был бы писателем или поэтом. Моя жизнь очень богата впечатлениями и
событиями, и я охотно заношу их в дневник. Но писать о романтических
приключениях несравненно легче и приятней, чем о других, более сухих
материях...
культура: Завершив консерваторское
образование с золотой медалью и первой премией, Вы получили щедрый
подарок от матери - поездку в Лондон. Тогда состоялась встреча с Сергеем
Дягилевым?
Прокофьев: Дягилевский сезон был вовсю; Николай Васильевич (Андреев - певец, принимавший участие в «Русских сезонах». - «Культура») через день должен был петь в опере. Я знал, что в Лондоне Нувель (Вальтер Нувель - деятель объединения «Мир искусства». - «Культура»)
и, помня его склонность повертеться вокруг русских спектаклей, просил
Николая Васильевича узнать в театре, не знают ли его адреса. Николай
Васильевич спросил у Дягилева, а Дягилев, услыхав мою фамилию, сказал,
что хочет познакомиться со мной и имеет ко мне дело. Это произвело на
меня чрезвычайное впечатление. Я ехал в Лондон, зная, как там гонятся
теперь за русской музыкой, и надеялся завязать отношения. К Дягилевской
антрепризе я давно относился с большим интересом и без сомнения очень
хотел бы иметь дело с этим блестящим предприятием; когда же теперь само
предприятие захотело иметь со мной дело, то это было не в бровь, а в
глаз. Дягилев просил Андреева привести меня за кулисы, и на другой день
мы отправились. Предстоящее знакомство меня даже волновало. Дягилев, как
личность, меня крайне интересовал; кроме того, я знал, что он крайне
обаятельная личность. Он был страшно шикарен, во фраке и в цилиндре, и
протянул мне руку в белой перчатке, сказав, что очень рад со мной
познакомиться, что он давно хотел этого. Просит меня посещать его
спектакли. Интересуется, какое впечатление производит на меня «Соловей»,
а в один из ближайших дней надо серьезно потолковать со мной и
послушать мои сочинения. На этом расстались. Я скоро встретил Нувеля,
который сообщил мне, что Дягилев хочет заказать мне балет. (В разные
годы Прокофьев создал для Дягилева несколько балетов, в том числе
«Стальной скок» и «Блудный сын». - «Культура».)
культура: Многое из сочиненного
Вами современники понимали и принимали не сразу. Даже коллеги, которые
высоко ценили Вашу музыку, и те подчас упрекали в ниспровержении канонов
и традиций, посягательствах на устои. Сохранилась фраза: «Нет повести
печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете». В воспоминаниях
можно прочесть, что значительная часть петербургской публики покинула
зал на премьере «Скифской сюиты». И среди ушедших - директор
Петербургской консерватории Александр Глазунов.
Прокофьев:
Луначарский говорил: «Я узнаю в вас то, что, в то время, когда все
занимаются разрушением, вы созидаете». Он расхваливает «Скифскую» сюиту,
ее силу и натиск. Его кто-то спрашивает: «А «Апельсины»? - «А
«Апельсины», - отвечает Луначарский, - это бокал шампанского, который
искрится и пенится».
культура: Ваш друг
Ипполитов-Иванов после премьеры оперы «Любовь к трем апельсинам» в
Большом театре прислал прекрасный натюрморт Кончаловского «Апельсины» с
запиской: «Дорогой Сергей Сергеевич, посылаю тебе эту чудесную картину.
Прости, но дело в том, что апельсины я люблю только в таком виде».
Прокофьев: Многие старались установить, над кем я
смеюсь, над публикой, над Гоцци, над оперной формой или над неумеющими
смеяться. Находили в «Апельсинах» и смешок, и вызов, и гротеск, между
тем как я просто сочинял веселый спектакль.
культура: Не откроете ли тайну творческого процесса? Садитесь за рояль и начинаете импровизировать?
Прокофьев: Я не люблю импровизировать и делаю это
редко. Сочинение состоит в интенсивном, назойливом искании. Автор
разбивается на две половины, на изобретателя и критика. Первый быстро,
один за другим, подает музыкальные обрывки мыслей; среди них толпой идут
рефлекторные мысли и, затерявшись в этой толпе, оригинальные. Он как бы
сыпет золотоносный песок, в котором среди массы иногда попадается
ценный материал. Автор-критик моментально оценивает поданные отрывки и
бракует, бракует без конца. Но как только он заметит намек на что-нибудь
оригинальное, свежее, красивое, он, как крючок, хватается за этот намек
и останавливается на нем. Тотчас автор-изобретатель начинает развивать
этот намек, расширять его во все стороны, а автор-критик критикует его
деятельность и опять бракует и бракует. В золотоносном песке найден
комочек; теперь в нем роются, хотят найти слиток. Часто бывает, что
комочек искрошется и ничего, кроме песку, в нем не окажется. Обрывок
мысли, к которому прицепились, не стоит внимания. Но зато, если удастся
выкристаллизовать его в определенную, заслуживающую внимания мысль, будь
то тема, или гармоническая последовательность, или просто интересный
музыкальный оборот, то цель достигнута и слиток найден. Он может
состоять из нескольких нот, из последовательности двух аккордов, может
быть и длинной мыслью в несколько тактов. Теперь его можно записать и
даже отложить на день, на месяц. Слиток найден и спрятан; будем искать
другие, а когда наберется их несколько, примемся ковать звенья для целой
цепи. Тут уж дело фантазии. Ей предоставлен материал, и от степени ее
богатства зависит, насколько удачно он будет использован.
культура: В конце 1917 года Вы задумали уехать из России. Почему?
Прокофьев: Ехать в Америку! Конечно! Здесь - закисание,
там - жизнь ключом, здесь - резня и дичь, там - культурная жизнь, здесь
- жалкие концерты в Кисловодске, там - Нью-Йорк, Чикаго. Колебаний нет.
Весной я еду...И вот под этим флагом я встретил Новый год.
культура: В Америке сопутствовал успех, а Вы оставались к нему равнодушным.
Прокофьев: Успех меня интересует только с внешней
стороны, да разве еще со стороны денежной. Внутренняя же сторона оценки
очень мало ценна, ибо американцы недостаточно утонченные музыканты,
чтобы я к ним серьезно прислушивался.
культура: Современников и потомков мучил вопрос - зачем Вы вернулись в бедную и неспокойную Россию?
Прокофьев: Но надо, видимо, выбирать или Россию, или
эмиграцию. Ясно, что из двух - Россию... думал о России и меня страшно
тянуло туда. И в самом деле, какого черта я здесь, а не там, где меня
ждут и где мне самому гораздо интереснее?.. понял, как меня туда тянуло и
как, в сущности, я уже настроился ехать!
культура: Дмитрий Шостакович одним
из первых назвал Вашу музыку глубоко русской, самобытной. Сейчас в этих
ее качествах уже никто не сомневается.
Прокофьев: Воздух чужбины не возбуждает во мне
вдохновения, потому что я русский и нет ничего более вредного для
человека, чем жить в ссылке, находиться в духовном климате, не
соответствующем его расе. Я должен снова окунуться в атмосферу моей
родины, я должен снова видеть настоящую зиму и весну, я должен слышать
русскую речь, беседовать с людьми, близкими мне. И это даст мне то, чего
так здесь не хватает, ибо их песни - мои песни.
культура: Обосновались Вы с женой Линой и сыновьями Святославом и Олегом в Москве, хотя Петербург ценили выше...
Прокофьев: После американских небоскребов и парижских
насаженных один на другой домов, я любовался московскими переулками, из
которых иные целиком состояли из просторных особнячков, тихих и уютных.
За долгие годы странствования я как-то забыл Петербург, мне стало казаться, что его красота была навязана ему патриотизмом петербуржцев и что по существу сердце России, конечно, Москва; мне стало казаться, что европейские красоты Петербурга должны меркнуть перед Западом, и что напротив, евразийские красоты иных московских переулков остаются чем-то единственным.
культура: Как не любите Вы
говорить о личной жизни...Свою первую жену, очаровательную светскую даму
испанку Лину, называли Пташкой (она хорошо пела), посвятили ей
несколько произведений, в их числе - вокальные сочинения. Помните, как с
ней повстречались?
Прокофьев: Лина поразила меня живостью и блеском своих
черных глаз и какой-то юной трепетностью. Одним словом, она представляла
собой тот тип средиземноморской красоты, которая всегда меня
привлекала. Кажется, давно меня никто так не любил, как эта милая
девочка.
культура: Вы оставались вместе
более двух десятилетий, в семье росли сыновья, и вдруг Лина получает от
Вас письмо из санатория в Кисловодске...
Прокофьев: Здесь за мной увивается очаровательная иудейка, но ты не подумай ничего плохого...
культура: Она и не подумала,
однако Вы из семьи ушли, женились на Мире Мендельсон, будучи уже
связанным узами брака. Этим спровоцировали «казус Прокофьева» - так
назвали ситуацию юристы. Вы, конечно, всего не объясните. Предоставим
это сделать Вашему старшему сыну.
Святослав Прокофьев: Когда отец решил оформить свой
новый брак, в суде ему, к его огромному удивлению, сказали, что
разводиться вовсе не нужно: брак, заключенный в октябре 1923 года в
Эттале (Германия), сочли теперь недействительным, так как он не был
зарегистрирован в советском консульстве. Мама, въехавшая в СССР как жена
Прокофьева, в какой-то таинственный момент вдруг перестала ею быть.
Отец, будучи уверенным в законности его брака с матерью, обратился в
вышестоящую судебную инстанцию, но там ему сказали то же самое. Так он
смог расписаться с новой женой без развода.
культура: Вы не только гениальный композитор, но и выдающийся пианист и дирижер. Можете дать советы потомкам?
Прокофьев: Музыку надо сочинять большую. Мелодия должна быть простой и понятной.
культура: Что скажете исполнителям?
Прокофьев: Секрет хорошего исполнения в том, чтобы не
обращать внимания на зал, на публику, словом, на обстановку до
исполнения и во время него, а сосредоточиться на пьесе. Потом можно
кланяться сколько угодно. Пойте, как если бы для Бога. Думал об этом
сегодня, это хорошее правило.
культура: Дирижерам?
Прокофьев: Когда-то я получил от Тосканини приглашение.
Это было чрезвычайно интересно. Тосканини горячился, терял палочку,
кричал оркестру «vergogna» («позор» в переводе с итальянского. - «Культура») -
но дело не в этом. Дело в том, как безоглядно отдает он себя той вещи,
которой дирижирует, Тосканини забывает все и вся и с головой уходит в
исполняемую вещь. И как он знает партитуру! В общем - полезная для меня
репетиция, т. е. для моего дирижерства: 1) лучше учить партитуры; 2)
больше сливаться с вещью и музыкантами. Вот это действительно работа.
Если сочинение отрепетировано таким образом, композитор может быть
доволен.
культура: Многие отмечают
эпатажность Вашего внешнего облика: модный крой и яркие цвета в одежде.
Поражает и самостоятельность суждений...
Прокофьев: Я всегда чувствовал потребность мыслить
независимо и следовать моим собственным идеям. Я всегда конфликтовал со
своими профессорами в Консерватории, поскольку никогда не хотел что-либо
делать только потому, что так требовали правила. Без смущения признаю,
что я, в сущности, ученик моих собственных идей.
культура: Что за идеи?
Прокофьев: Мир душевный и сознание счастья дал мне
Шопенгауэр своими истинами: не гонись за счастьем - стремись к
беспечальному. Сколько возможностей сулит эта истина! И человеку,
признавшему ее, воплотившемуся в нее, сколько восхитительных
неожиданностей готовит жизнь! Человек есть отражение Божье, и как
таковое не должен страдать; когда же он забывает об этом, то естественно
встречается со страданиями.
культура: Вы были еще и
незаурядным шахматистом. Принимали участие в шахматных турнирах и даже
выиграли у Капабланки. Расскажите о том поединке.
Прокофьев: Капабланка повел атаку, весьма для меня
стеснительную, которую я добросовестно отражал. Иные фигуры Капабланка
выводил с шиком, ставя прямо под удар, но сохрани Бог взять их -
проиграешь сразу. После упорной двухчасовой игры я вдруг усмотрел
великолепную комбинацию и заявил Яхонтову (приятель Прокофьева. - «Культура»):
«Я выигрываю партию». Тот встрепенулся, я ему показываю комбинацию, но
для верности попросил Капабланку пройти еще один тур. Когда он подходил
вторично, я уже волновался, потому что обдумал ловушку с матом в три
хода. Я сделал ход, Капабланка хотел ответить, но вдруг остановился,
усмотрев ловушку, постоял, подумал и отдал мне фигуру - иначе спастись
от ловушки он не мог. Итак, у меня лишняя фигура, теперь надо
использовать ее. Был момент, где я очень испугался - мне показалось, что
Капабланка вывернулся, но вывернуться ему все же не удалось и
Капабланка быстро проиграл. Я торжествовал победу, меня поздравляли.
Дранишников (дирижер. - «Культура») был в восторге и говорил: «Качать! Качать!»
культура: Последние годы Вы не
вели дневник, чем нас обделили. Ведь это было время создания шедевров.
Только в период Великой Отечественной войны Вы работали над балетом
«Золушка», 5-й симфонией, сонатами для фортепиано № 7, 8, 9, сонатой для
флейты и фортепиано, музыкой к фильму «Иван Грозный» и, конечно,
оперой-эпопеей «Война и мир», конгениальной роману Льва Толстого.
Прокофьев: В эти дни (военные) особенно ярко встала в
памяти война с Наполеоном 1812 года, когда его войска дошли до Москвы и
русский народ встал на защиту своей земли и изгнал неприятеля.
культура: «Войне и миру» Вы отдали более десяти лет жизни...
Прокофьев: И страстно желал увидеть эту оперу на сцене полностью, именно потому, что в ней удалось убедительно воплотить свои намерения.
культура: Ваше вдохновение
передает портрет кисти Игоря Грабаря, подписанный «Сергей Прокофьев за
работой над оперой «Война и мир», а был и более ранний, созданный Петром
Кончаловским...
Прокофьев: Гостил у Кончаловского в Буграх. У него
чудно, я ведь по подмосковным лесам никогда не гулял. Он написал с меня
отличный портрет во весь рост.
культура: Ваша последняя опера
«Повесть о настоящем человеке», которую Дмитрий Кабалевский считал
произведением высоким, полным мощи, красоты и самобытности, так и
осталась недооцененной. Более того, за нее и 6-ю симфонию Вас подвергли
разгромной критике, назвали формалистом.
Прокофьев: Формализм - это то, что непонятно с первого раза! Ведь я же пишу музыку качественную...
