Игумен монастыря Дохиар геронда Григорий
(Зумис) давно известен и за пределами Святой Горы. Истинно жаждущие
услышать мудрые слова старца едут со всех континентов, чтобы
присутствовать на беседах с Герондой, где, внимательно вслушиваясь
в беглую речь переводчика, слушают рассказы о монашеских подвигах,
о страдающих, угнетённых и заблудившихся в страстях.
В
нимаю
читателей «Отрок» предлагает несколько фрагментов из книги Геронды
«Люди Церкви, которых я знал». Идея этого сочинения выросла как раз
из таких регулярных бесед. Это назидательные истории о подвиге любви,
самопожертвовании, скромности и, что самое главное, стремлении жить
по-евангельски. Геронда с большой теплотой описывает своих героев -
мирян и монахов-аскетов, которые и подают нам драгоценные примеры
истинно христианской жизни.
Довольство малым
Апостол Павел пишет о довольстве малым просто и лаконично: Имея пропитание и одежду, будем довольны тем (1 Тим. 6, 8). И Господь говорит нам о безумии того, кто задумал разрушить свои старые житницы, чтобы строить большие, так как поля его принесли богатый урожай. Довольство малым - характерная черта монашеской жизни от её начала и до сего дня. Надеюсь, что две следующих афонских истории порадуют читателя тем, что это духовное делание не совсем ещё исчезло у монахов.
Старик-пустынник, держа в руках стеклянный сосуд для масла с отломанным носиком, пришёл в каливу монаха одного из скитов.
- Авва, дай мне немного масла для овощей. Прошёл месяц с тех пор, как оно закончилось, а зелень без масла стала беспокоить мой желудок.
Пустынник дрожал от холода. Дырявая одежда не могла защитить его иссохшее тело от сильного ветра, который так часто дует в зимние месяцы. Скитский монах только что получил на почте шерстяной свитер. Он вынес его пустыннику.
- Вот, возьми: он новый, вязанный из овечьей шерсти. Надень-ка его, а то замёрзнешь.
Тот надел его, взял бутылку с маслом и ушёл довольный. Но вот, через несколько минут он возвращается, держа в руке свитер.
- Авва, мне он не понадобится. Отдай его лучше кому-нибудь, кому он нужнее.
Около двадцати дней спустя старец-пустынник перешёл в место вечного покоя, где ему действительно уже не нужны свитера.
Один швейцарец, путешествуя по Афону, оказался у каливы, которая немногим отличалась от «бычьей каливы» (так на Святой Горе называют хлев для быков). Он тихонько постучал в дверь, и слабый голос изнутри пригласил его зайти. Войдя, он увидел старца, сидевшего на деревянной кровати и перебиравшего чётки. Гость окинул взглядом нищую обстановку каливы и, наконец, стал рассматривать старца, одетого в одежду из грубой шерсти. Плохое знание языка помешало поговорить с ним, но и без слов было ясно, что старец жил в нищете и презрении от людей. Он не играл с божественными вещами, чтобы показаться кому-то важным, и потому оставался никому не известным. Гость достал из кошелька пятьдесят долларов, чтобы дать их старцу.
- Нет, я не возьму. Не так давно один человек дал мне двадцать долларов, их мне хватит надолго.
Пришла зима, и иностранец вспомнил каливу пустынника. По почте он отправил ему сто долларов на дрова и еду. Старец, получив их, тотчас отправил обратно, так как кто-то ему уже прислал денег. Иностранец снова их выслал, чтобы он раздал их нищей братии. Старец вновь вернул их с просьбой: «Вот сам их и раздай. Будет нехорошо, если я за твой счёт буду казаться милостивым».
Летом швейцарец принял православие и крестился, научившись у старца тому, что «блаженнее давать, нежели принимать» и «не бери без нужды ни обола».
Этот рассказ подобен прозрачной воде в горном источнике, один вид и журчание которой освежают человека.
Люди, научившие меня святой жизни
С детских лет я слышал слова преподобного Иоанна Лествичника: «Монашество есть постоянное понуждение себя». И моя покойная бабушка Захаро часто повторяла мне поговорку: «Рабочий день начинается с ночи». Ты допустишь ошибку, если отложишь сегодняшнюю работу на завтра.
Я начал удивляться добродетели самопонуждения и полюбил её прежде, чем узнал на деле. И до сих пор я желаю её стяжать как подходящую моему характеру как ничто другое.
Как-то я спросил у старца Амфилохия:
- Чем монах отличается от мирянина?
На это он мне ответил:
- Монах отличается постоянным понуждением себя.
После этого он целый вечер рассказывал мне о монахах, подвизавшихся в самопонуждении.
Взгляд
С ностальгией я вспоминаю одну возвышенность, которая получила название Матья после того, как один проходивший через неё человек остановился и сказал: «Отсюда одним взглядом можно окинуть весь мир!».
Мне также часто приходит на память великий художник и реставратор Антоний Глинос, который, увидев в Синайском монастыре написанную воском икону Христа, долго дивился мастерству иконописца, а потом, посмотрев Ему в глаза, в изумлении воскликнул: «В этом взгляде можно прочесть всё!».
Всё больше я убеждаюсь в истинности утверждения, что глаза говорят и выражают мысли даже тогда, когда уста закрыты и голос не слышен. Одним лишь взглядом можно высказать другому человеку и мысли, и то, что вертится на языке, и даже то, что лежит глубоко в сердце. Одна смиренная исповедь подтвердит правдивость моих слов.
Ожидая в больнице «Благовещение» своей очереди на процедуру, один дедушка рассказал мне о незабываемом взгляде своего брата. На маленьком острове Сикинос жила супружеская пара. Из-за нищеты их дочь вынуждена была выйти замуж за троглодита. Он жил один в пещерах острова, присматривая за небольшим стадом коз и овец. Дома его видели редко. Каждый раз он приходил таким уставшим, что, увидев его, дети прятались. Мать напрасно говорила им: «Детки, не бойтесь, это ваш папа». Третьи роды были неудачными, и мать с ребёнком скончались. Двое старших мальчиков остались сиротами. На острове у одной бездетной супружеской пары англичан был свой дом. Дети ходили туда, чтобы получить немного еды. Как-то раз англичане сказали старшему мальчику, который казался им более смышлёным: «Мы возьмём тебя к себе, но только ты должен будешь прогнать из дома своего брата».
- Я схватил его за руку, вытащил наружу, спустил с лестницы и захлопнул за ним дверь. Когда я отпустил его руку (это был самый страшный момент в моей жизни), он поднял на меня свои глаза, посмотрел в мои и как бы сказал этим: «На кого ты меня оставляешь?». Но я тогда ожесточил своё сердце и думал лишь о собственной выгоде. С тех пор я всегда вижу перед собой этот взгляд, я думаю о нём постоянно, и он не выходит из моего сердца. Всякий раз, когда мне становится весело, он, как могильная плита, придавливает мою радость.
- Как сложилась судьба твоего брата?
- Мне об этом трудно говорить. Даже тот домик, который оставался у нас от матери, у нас забрал наш дядя, а мой брат до сих пор живёт в пещере без света и воды. Лишь большие черви составляют ему компанию во время сна и трапезы.
- Что ты, дедушка, разве сейчас есть ещё люди, которые живут в пещерах? Разве никто не может приютить его у себя?
- Сейчас, батюшка, я привёз его в Афины и вожу по врачам, чтобы хоть немного угасить память о том страдальческом взгляде, но всё равно не нахожу покоя. Его взгляд постоянно жжёт моё сердце. Послушай, батюшка, всегда смотри человеку в глаза, чтобы всё увидеть и понять. Если он печален, то сними с него его скорбь, а если весел, то укрой его, чтобы ему не потерять своей радости.
...и ещё один взгляд
В годы, когда в Албании, на этой территории древнего Иллирика, стало распространяться безбожие, то её хитрый правитель не захотел, чтобы это выглядело как его собственная инициатива. Он организовал так называемое Движение, чтобы всем казалось, будто безбожие идёт от народа, а не от власти. После того как он опьянил народ вином отречения от Бога, тот по своей слепоте сам начал уничтожать все напоминания о вере.
В одном селе, как рассказывал мне житель Северного Эпира Василий, школа находилась рядом с церковью. Учителем в ней был грек.
«Он целыми днями учил нас, что насколько лучше было бы, если бы у нас не было ни религии, ни Христа, ни Церкви. Он говорил, что церковные запреты превращают нашу жизнь в пытку. Его слова были настолько убедительны, что в один день мы все вломились в церковь, начали снимать иконы и бросать их в грузовик, как ненужный хлам. Нам так хорошо промыли мозги, что мы не понимали того, что делали. Я сам снял икону Христа с епископского трона и швырнул её в государственный грузовик. Всё происходило так быстро, как будто Сам Бог покидал нашу страну. В тот момент, когда я протянул свои руки, чтобы снять икону, мои глаза встретились с глазами Христа. Я почувствовал укор в Его взгляде, как будто Он говорил мне: «Что Я тебе сделал, что ты прогоняешь Меня?». Но я подумал: «Хочешь, не хочешь, но Ты уйдёшь из моей жизни. Государство приказало, чтобы в Албании исчезла даже память о Тебе». Прошли годы, у меня появилась семья. Когда у нас родилась дочка Евангелия, то, едва посмотрев ей в глаза, я сказал: «Этот взгляд мне знаком. Где я его видел? Где встречал? Не помню». Позже, когда обнаружилась, что Евангелия от природы увечная, я отвёз её к одной бабке, которая лечила травами. И когда она сказала мне: «Это гнев Божий, она неизлечима», - то я вспомнил взгляд Христа на иконе в моей сельской церкви и с тех пор не нахожу себе покоя. Мне стыдно встречаться глазами с укоряющим взглядом моей дочки, я чувствую, что она как бы говорит мне: «Ты, папа, один раз съел кислый виноград, а оскомина у меня на зубах осталась навсегда».
Вот какие полезные находки попадаются порой духовнику на исповеди.
На весах пустыня и мир. Чья чаша перевесит
В Афинах жила супружеская пара: Фиппас и Йота. Они ели и пили со стола современного мира, всегда смотрели на этот стол и никогда не поднимали глаз к высоте небес. Они следовали девизу: «Если ты наслаждаешься земными благами, то этого довольно». Они считали, что мысли о будущей вечной жизни - утешение лишь для тех, кто лишён удовольствий в этом мире. Они подобны хлебу, который долгими зимними ночами снится голодному, закутавшемуся в грубое шерстяное одеяло: холод заставляет его мечтать о том, в чём он терпит нужду.
Счастье супругов стало ещё полнее с рождением прелестной девочки, и они решили дать ей всё.
Острова Эгейского моря предлагаются богатым грекам как исключительное место для отдыха в летние месяцы. Для современного равнодушного человека на любом из этих островков существуют только пляжи и центры развлечений. Дороги в церковь он не замечает, колокольный звон перед утреней и вечерней для него помеха, священник в чёрной засаленной рясе - пятно на туристическом имидже острова; лучше бы вовсе не было этого средневекового страшилища.
Лето - время не только туризма, но и жатвы. Жнец собирает в житницу пшеницу с горных склонов и радуется плодам своих трудов. Но мы не должны забывать, что есть и другой жнец, невидимый и неожиданный. Он вторгается со своим серпом в нашу жизнь и пожинает не только пожилых, но и молодых. Этот серп оборвал жизнь и единственной дочери наших героев, причём при таких странных обстоятельствах, что даже многие годы спустя случившееся продолжало их тревожить. Между супругами стали обычными пререкания и поиски виноватого; они стали суеверными и начали постепенно отдаляться друг от друга. Они попробовали было приблизиться к Церкви, но их попытки воцерковиться были какими-то неправильными. В конце концов, у жены появилось отвращение к мужу. Она опять захотела иметь ребёнка, но только не от него. Она подала на развод и выгнала его, отправив жить к его старой матери. Впрочем, оставшись одна, она всё-таки продолжала пользоваться материальной поддержкой брошенного мужа. Один игумен просил её не толкать своего доброго супруга к третьему браку (у Фиппаса это был второй брак), потому что древние говорили: «Первый брак - радость, второй - снисхождение, а третий - горе».
Но она, привыкшая к исполнению всех своих желаний, осталась непреклонной. Духовник попытался найти хоть какой-нибудь выход и посоветовал ей:
- Не думай только о себе, подумай также о муже. Будьте одной семьёй, хотя бы и условно.
- Не выйдет. Я сошлась с одним человеком, между прочим, набожным, который мне понравился. Теперь я от него беременна.
- Ты выйдешь за него?
- Нет. Я хотела ребёнка - я его получила, а супружеской жизни с меня хватит.
Когда об этом услышал Фиппас, то не рассердился: он продолжал её любить, и его забота о ней не уменьшилась, хоть она и сбилась с пути.
- Мне жалко её, отче. Я должен ей помогать, ведь ей не на что жить.
Прошло пять месяцев с тех пор, как женщина призналась в своей беззаконной беременности духовнику, с которым с тех пор больше не общалась. Наконец, она попросила его помолиться. Тот отказался: «Молитва предполагает послушание».
Тогда она воспользовалась посредничеством своего брошенного мужа, но огорчённый игумен отказался и на этот раз.
Наконец, в один вечер молчание было нарушено. Убитый горем супруг объявил духовнику о том, что их брак расторгнут судом, но его печалит не столько это, сколько состояние его бывшей жены: её положили в больницу, и опасность угрожает не только её жизни, но и жизни ещё не родившегося ребёнка. Он плакал от горя и боялся за жизнь матери и ребёнка, а ведь он был ему чужим. Он совсем не чувствовал себя оскорблённым: честь и мужское достоинство были забыты перед угрозой смерти. Он плакал и просил об усиленной молитве, но старец его как будто не слышал: в это время он судил самого себя, взвешивал и нашёл никчёмным. Перевесила чаша весов, на которой был разведённый муж. И старец, державший до сих пор эти весы, бросил их на землю, пристыжённый и посрамлённый. Уста пустыни едва не произнесли: «Она получила по заслугам. Это хороший пример праведного суда Божия», - но их заградили рыдания и слёзы мира незлобия и духовного превосходства. Здесь будет уместно вспомнить сестру Евгению, которая говорила: «Братья, давайте сначала приобретём добродетели мирян, а потом уже займёмся стяжанием монашеских добродетелей».
