Что такое - «сказать слово»? Сказать - это, прежде всего, выдохнуть. Просто выдохнуть после вдоха, вбирая от мiрового пространства, умаляя разлитую в нём любовь. мiр был создан выдохом Божественной любви. Слово - это выдох, дающий имя вещи. Сказать слово значит поцеловать вещь (метафора эта заимствована у В. Розанова)
Это относится не ко всякому слову. «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12, 36-37). Праздное - пустое слово, не дающее плода или приносящее гнилой плод. Избежать пустого слова проще и труднее всего молчанием. В этом суть его как умного делания монахов. Молчание тесно связано с тремя уровнями молитвы, наивысшая из которых - сведение ума в сердце, состояние безмолвия, неизреченного блаженства, из недр которого рождается умное, несуетное слово.
Архимандрит Софроний (Сахаров) вслед за старцем Силуаном свидетельствует, что практикующие исихазм вовсе не держали рот на замке, как можно было бы подумать, но, сводя ум в сердце, говорили чрезвычайно мало, только в случае надобности, открытия верховных струн, притом так, чтобы каждое слово ронять собеседнику на самое дно души. Казалось бы, для этого нужно неплохо разбираться в психологии, но монахи её не знали, психологами их делала благодать. Работая с тонкими полями, энергиями любви, монашествующие во Христе просто не позволяли слову сказаться «как придётся», они исповедовали слово-оружие, слово прямого действия, точнее - прямого проникновения.Коль исихазм (в переводе с греч. покой, безмолвие, отрешённость) - это молитвенное самоуглубление, постижение путей Господних через слово сокровенное, они верили, что всякое пустое слово - опасно, несёт гибель. Вырвавшись, оно уступает место соблазнам мiра сего, всасывает, как вакуум, черноту хаоса, разгерметизирует лад сознания, впутывая в него вихри и дисгармонию, холод внешнего мiра.
«Помни, - пишет святитель Феофан, - что ты, говоря, рождаешь слово, ты произнёс слово, и оно никогда уже не умрёт, но будет жить до Страшного Суда. Оно станет с тобою на Страшном Суде и будет за тебя или против тебя; от словес твоих оправдишися и от словес твоих осудишься. Значит, с каким страхом, как осторожно надо произносить каждое слово...»
Но то монахи, а как быть нам, мiрянам? Высокое общение в идеале протекает между двумя полярными установками: полным и всецелым безстраши-ем - и страхом Божиим. Не будет безстрашия перед земным - будут змеиные извивы, судороги и лукавство; не будет страха Господнего, но страха особого, в понимании благоговения, осторожности, веры в сугубую реальность слова - станешь сорить словами. Владыка Антоний (Сурожский) говорил: «Бояться Бога не значит страшиться Его. Страшатся рабы, страшатся люди подъяремные, боятся оскорбить своего властелина те, которым страшно от него получить наказание, и те, которые боятся лишиться награды. Но не таков сыновний, дочерний страх... Как страшно бывает огорчить дорогого нам человека, с каким трепетом мы думаем о том, что самый любимый нами человек может быть ранен словом, взглядом, поступком... Любимый человек - святыня для нас, и боимся мы, как бы эту святыню не осквернить, этого человека не унизить».
Святитель Григорий Палама пишет: «...Таинственное Божественное Присутствие... превосходит всякое понимание». Как бы то ни было, выход к тайне возможен лишь через общение, посредством общения - через ближних, через других. Красота речи даже лицо делает красивым - благодаря незаметным, но частым микровоздействиям на мимические мышцы.
Применительно к семейной жизни, чьё таинство приравнивается к монашескому, вправе говорить о микроклимате слова, о взращивании отношений через слово.
Филологи оперируют понятием перформатива - слова как действия. На одном полюсе этого понятия находится клятва, обет, присяга, на другом - проклятие, брань. Например, обет верности, данный во время Таинства Венчания, имеет силу прямого действия. Парадокс в том, что бранное слово, будучи словом-действием, есть перформатив навыворот - это слово-фикция, слово, которого не существует, которое можно заменить чем угодно: междометиями: «э-э-э», «м-м-м», шумом дождя, пощипыванием бородки. Нет таких ситуаций, таких жизненных обстоятельств, в которых дозволено было бы применять по отношению к другому бранное слово. Брань налагает на человека, на адресата тонкую плёнку, парализующую потенции, закупоривающую каналы, по которым проникает внутрь человеческого космоса Божественный свет.
Но не только от брани должна быть очищена речь. Она ещё обязана быть покрытой спасительным слоем культуры, как лаком, предохраняющим живопись от рассыхания. Раньше этому учили, это впитывалось с молоком матери. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв вспоминает, что ещё в начале XX века столичных детей специально обучали искусству держаться, вести беседы - за столом, в обществе; при этом ни о какой наигранности, неискренности не могло быть и речи - прививалось живое любопытство по отношению к другому человеку, любопытство, основанное на уважении и почитании свободы другого.
Нынче многие слова утеряны, от многих осталась только оболочка. Происходит интенсивное порабощение языка варваризмами: вместо «спасибо» («спаси Бог») или «благодарю» («дар во благо») говорят «сэнкс», а вместо «здравствуйте» (пожелания физического и духовного здоровья) - неокрашенное «привет». Как известно, слово несёт две функции: творческую и коммуникативную. Эта последняя способна крайне обедняться, до полной неспособности воплотиться. Живой человек осуществляет факт общения, книга осуществляет факт общения, но интернет - нет, sms - нет, icq- нет; напротив, эти явления представляют собой как раз мощное средство разобщения.
Здесь мы подходим к главной проблеме. Имеется диалектика языка - один его полюс расширительный, консервативный, обогащающий, стремящийся к ёмкому, но многомерному символу; другой - коммуникативная единица, уводящая к всеупрощающему моносмысловому знаку. Слово разрушается потому, что подобная функция работает на каком угодно материале, например на пунктуационных значках. Её деятельность лежит точно в поле визуального восприятия.
Речь не идёт уже о том, чтобы спасти культуру речи, а о том, чтобы по возможности сохранить саму речь, пластичную и гибкую, в которой есть своя красота. Она подвергается сильнейшему воздействию доязыковой - визуальной культуры. Происходит тотальная визуализация восприятия, которая может деградировать по шкале ценностей совершенно свободно, вплоть до наскальных рисунков. Уже в недалёком будущем люди столкнутся с тем, что им всё труднее будет выражать свои мысли и эмоции. Эмоциональная жизнь у людей вялая уже теперь, ей постоянно требуется электрошок в виде телепрограмм и газетных уток; что будет дальше, покажет время.
Спасение речи, гигиена её видится в чтении и перечитывании классической литературы.
Недавно, открыв - в который раз - пьесу Антона Павловича Чехова «Вишнёвый сад», я вдруг был изумлён её лексическим содержанием. Вся пьеса построена на словах простых, обиходных, но - высшей категории. Но главное, что дарит нам классическая литература, - энергоёмкость слова, которое, подобно впитавшей информацию губке, перерастает себя, делаясь незаменимым при общении, когда необходимо высказать самые тонкие, самые потаённые душевные переживания, делающие человека - человеком.
