Одно время я служил в Преображенской кладбищенской церкви в пригороде Сухуми. После служения в Илорском храме это был самый отрадный период моей жизни. В Илори мне удалось общаться с еще живыми подвижниками — последними из тех монахов, которые являлись духовной силой и светочами Грузии на протяжении шестнадцати веков. Они были похожи на осенние цветы, которые распускают свои лепестки, когда холодное дыхание севера погружает природу в сон. Эти подвижники пережили времена более жестоких гонений, чем в те далекие века, когда меч Тамерлана и сабля Шах-Аббаса превращали в пустыни целые области Грузии за то, что народ отказался перейти в мусульманство. В Илори Господь дал мне видеть живых подвижников уходящей эпохи, как в сказании об Амиране путник увидел на стене дома картину, изображающую бой витязей с драконами, и затем неожиданно встретился со старым витязем, который рассказал ему о подвигах убитых в боях героев. Илорские монахи казались мне последними из тех витязей, которые всю жизнь воевали с чудовищами и драконами и о жизни которых теперь напоминает только картина на стене.
Позже, служа в сухумской Преображенской церкви на кладбище, я общался с монахами, которые были погребены там,— общался не с живыми, а с мертвыми, не через слово, а через неповторимое чувство их присутствия.
Особенно я любил старые могилы, на которых лежали плиты серого цвета, выщербленные ветром и выжженные солнцем. На них не сохранились надписи — только каменные или железные кресты указывали на то, что здесь погребен христианин. В крест, который осеняет и сторожит могилу, как бы воплотились скорби и труды земной жизни. Человек-христианин несет крест, данный ему Богом, на своих плечах, шатаясь и часто падая под его тяжестью, а после смерти крест благословляет его переход в вечность, становится тем ключом, который открывает врата рая; даже перекладина креста похожа на две руки, поднятые для благословения могилы.
Кладбище — это особое место, где время соприкасается с вечностью. Там по-иному светит солнце, как будто с материнской нежностью согревая своим теплом могилы. Особенно красиво кладбище ночью при свете луны. Деревья похожи на черные силуэты, а могилы — на подземное жилище мертвых, которые на самом деле не мертвы: они говорят друг с другом, только мы не слышим их голосов. Ограды вокруг могил похожи на ожерелья, а плиты — на камни из агата. Церковь, залитая лунным светом,— как скала из белого камня. Странное чувство: кажется, что церковь освещена изнутри, что там по ночам идет служба, что там молятся священники, которые служили в Преображенском храме и теперь погребены на кладбище.
Это какая-то невидимая глазами Литургия; кажется, что из церкви доносится безмолвное пение, от которого трепещет сердце. Ночные часы на кладбище около храма — это таинственный просвет в вечность.
Я люблю старые могилы, мы дружим с ними; проходя мимо некоторых из них, я чувствую, что здесь лежат мои друзья, которых мне хочется спросить о том мире, что открывается за гранью смерти. Некоторые могильные камни мне хочется поцеловать так, как целуют лицо старого друга. И здесь я опять вижу свой духовный проигрыш,— опять потеря: я понимаю теперь, что мало молился о мертвых, что мой союз с ними мог бы быть более тесным. И я прошу тех, кто прочитает эти строки: не проходите равнодушно мимо могил, скажите хотя бы два слова: «Помяни, Господи», «Упокой, Господи». Это будет милость покойнику, словно вы протянете чашу с холодной водой путнику в знойный день. Человек нуждается в любви, но мертвые нуждаются в ней больше, чем живые. Пусть живые будут милостивы к мертвым и нежны к ним в своем сердце.
И вот, сидя у какой-то безвестной могилы, я вспоминаю моих наставников, духовных братьев и сестер, ушедших раньше меня в вечность; могилы их далеко отсюда. Я смотрю на эту могилу, как на образ их могил. И почти всегда в моем сердце тонкая тоска — я не дал человеку того, что должен был дать, я неоплатный должник перед моими друзьями уже потому, что мало способен любить. И поэтому я прошу у безмолвных могил: научите меня любви. Когда в какие-то мгновения Господь дает испытать любовь, то понимаешь, что это есть истинная жизнь, а остальное — серый сон. Только любовь делает жизнь глубокой, только любовь делает человека мудрым, только любовь дает силы с радостью нести страдания, только любовь готова страдать за других и быть благодарной за это, как за приобретение, только любовь вливается горячей волной в сердце. В другое время сердце холодно, как камень.
Я не умею любить. Но Господь дал мне возможность, как счастье, и в то же время в укор мне, встречи с теми, у кого в сердце была нелицемерная любовь, которую они стяжали, как воин добычу на войне, в борьбе с собой. Этими людьми существовал и существует мир. Но большей частью они остаются неведомыми миру. И только после смерти, и то не всегда, открывается, кто они.
И вот я сижу на могиле и вспоминаю их имена; я начинаю беседу с ними, как с живыми. Я не жду ответа, вернее, я слишком оземлен и груб, чтобы слышать их ответ. Но для меня счастье, если в эти минуты Господь дает мне хоть несколько слез, выжатых из моего сухого сердца. Я думаю, что если даже мои слова не дойдут до них, то хотя бы одна слеза, упавшая на могилу, не пропадет бесследно: ее услышат мертвые.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4906&Itemid=5
