"Когда для меня открылся смысл жизни, то я ужаснулся, посмотрев, где я был, и каждую минуту, каждое мгновение все больше и больше растет тот свет, та ясность, без которой я уже не могу жить, и в этом такое счастье, что без этого я не мог бы быть таким спокойным, разумным, - я бы и себя мучил, но, что хуже всего, я мучил бы других..."
Так писал дочери Льва Толстого Татьяне человек, в чем-то очень похожий (по складу ума, по внутреннему мучению) на ее знаменитого отца. Впрочем, и сам писавший был к тому времени весьма известен. Это был Николай Николаевич Ге, один из главных художников-передвижников, когда-то за талантливость посланный Академией за границу, в Италию, постигать живописные миры на казенный счет. Приход его к Толстому и толстовству, о которых он и пишет в своем письме, был не просто неслучаен - он вытекал из всей предыдущей жизни религиозного художника-нестяжателя.
Его произведения не находили у публики (и в особенности у цензуры) живого отклика. Картины снимались с выставок, бедность преследовала, пришлось уехать на отдаленный малороссийский хутор и совсем "затвориться от мира". Там, по свидетельству Татьяны Толстой, он "тосковал без дела и без цели", пока не встретился со статьями и размышлениями "яснополянского исполина". Настало время "выбираться из темноты". Можно сказать, что уже не один раз река его жизни круто меняла свое течение, и впору было только поразиться мужеству и отваге немолодого уже художника - ведь он сам строил свою жизнь, без оглядки на ходульные авторитеты. Единственным бесспорным, чуть не апостольским (даже едва ли не божественным) авторитетом после душевного переворота стал для него Лев Толстой. Недаром Ге замечал, что отныне оба они "живут одной верой и одним умом".
"Надеюсь, милый друг, что доплыву до того места, где Вы стоите. Не брошу, не отстану и верю, что Бог мне поможет". В этом послании 1884 г. так и видится образ Толстого, стоящего на бурливых волнах и ожидающего маловерного своего ученика. Трудно, конечно, сказать, где, по мнению художника, "стоял" Лев Николаевич - на берегу ли, на водах ли, но картинка тем не менее складывается очень евангельская.
Помимо главного - духовного единодушия - с Толстым роднило Ге столь многое, что и передать трудно. Оба были вегетарианцами, оба признавали настойчивую необходимость физического труда (Ге, например, у себя на хуторе занимался садом, разводил пчел и научился как-то особенно класть печи), оба с нежностью и уважением относились к "простому народу". "Кто выдумал, что мужики и бабы, вообще простой люд, - грубы и невежественны? Я не встречал такой тонкости и деликатности никогда и нигде..." - замечал художник в одном из своих писем Толстому. Закончив картину, он непременно созывал своих соседей-крестьян и с почтением выслушивал их суждения, причем отнюдь не с позиции "суди, дружок, не выше сапога".
Нравственная проповедь Ге после того, как жизнь его обрела новый смысл, кроме близких к Толстому людей почти не находила сторонников. Как-то он умудрился своими рассуждениями даже напугать художника Коровина, записавшего после ухода гостя: "У меня был Ге, говорил о любви и прочем. Да, правда, любовь - это многое, но о деньгах он как-то отвернулся... Во мне нет корысти. Я бы действительно хотел петь красками песню поэзии, но я не могу - у меня нет насущного. А если я буду оригинален, то и не пойду по ступенькам признания, и поэтому принужден быть голодным".
Так что "о любви и прочем" легче всего было разговаривать с Толстым. С ним он беседовал и о том, что постоянно занимало его ум - о личности и учении Христа. Уже первая его картина, "Тайная вечеря", свидетельствует о живом увлечении этой темой, но все же истинный "Страстной цикл" обязан своему появлению знакомству с "великим писателем земли русской". По словам художника, прежде он любил и понимал Христа только сердцем, а теперь стал понимать Его и умом.
Он всегда носил с собой Евангелие и часто бывало так, что умиротворяя яростно спорящих, он доставал "книгу книг" из кармана и зачитывал подходящий к разговору отрывок. "В этой книге есть все, что нужно человеку", - любил говорить он.
Лев Толстой во многом уважал и ценил творчество Ге именно за это "понимание Христа умом". Сам он рассуждал об этом предмете так: "Картины Ге проникнуты идеей, и я отхожу от них с желанием добра, с сочувствием ближнему". Знаменитая картина Ге "Распятие Христа", которую художник писал "в согласии с исторической правдой" (то есть крест на картине необычайно низок и пальцы ног распятого упираются в землю, сам же распятый Христос - тщедушный, изможденный и некрасивый человек), своей "достоверностью" вызывала уважение Толстого.
Николай Николаевич никаких полетов воображения не приветствовал и как-то, посещая вместе с графом Толстым Третьяковскую галерею, очень негодовал по поводу васнецовского "Распятия". Его возмущали ангелы на картине. "Нет, вы скажите, зачем тут птицы-то, птицы-то эти!" - восклицал "патетический реалист" (как его прозвал кто-то из современников), стоя у нашумевшего полотна. Лев Толстой возмущался большекрылыми ангелами на пару с художником.
Иногда, впрочем, доходило и до курьезов: художник А.Куренной, недолгое время бывший учеником Ге, в своих воспоминаниях воскрешает следующую сцену: "Н.Н. остановился перед своим эскизом, указывает мне на него и говорит: "Вот эскиз "Христос и эллины"... Это если написать красками, можно много красоты живописью выразить, будет картина, - а углем что можно передать?" А я и говорю: "Так почему же, Н.Н., вам не начать писать красками, краски же у вас есть, и много". - "Да Лев Николаевич говорит, что только углем для народа надо рисовать!" - "А когда Лев Николаевич пишет что-нибудь, спрашивает вас, как надо написать?" - "Да, иногда советуется". - "И всегда делает так, как вы посоветуете?" - "Нет, не всегда". Я всегда был прост и прямолинеен и поэтому сказал Н.Н.: "Охота вам слушать в этом Льва Николаевича, хочется писать красками - пишите!" Тогда Н.Н. говорит: "Да, Лев Николаевич никогда не был живописцем, и потом, знаете, он дальтонист, для него черное или краски - все равно!"
Думается, что "дальтонистом" Ге назвал своего любимого учителя и единомышленника не в прямом смысле. Так и хочется сказать: может, он имел в виду, что в погоне за "идеей" могут потеряться какие-то важные краски и чрезмерно упростится творческий замысел, сделается, так сказать, черно-белым? Сомнительно.
И тем не менее слово - не воробей, хотя оно и не отражает в полной мере то живое, трепетное и трогательное общение душ, которое освещало жизнь двух "мастеров религиозных исканий" - Льва Толстого и Николая Ге.
http://religion.ng.ru/art/2005-11-02/6_kraski.html
Так писал дочери Льва Толстого Татьяне человек, в чем-то очень похожий (по складу ума, по внутреннему мучению) на ее знаменитого отца. Впрочем, и сам писавший был к тому времени весьма известен. Это был Николай Николаевич Ге, один из главных художников-передвижников, когда-то за талантливость посланный Академией за границу, в Италию, постигать живописные миры на казенный счет. Приход его к Толстому и толстовству, о которых он и пишет в своем письме, был не просто неслучаен - он вытекал из всей предыдущей жизни религиозного художника-нестяжателя.
Его произведения не находили у публики (и в особенности у цензуры) живого отклика. Картины снимались с выставок, бедность преследовала, пришлось уехать на отдаленный малороссийский хутор и совсем "затвориться от мира". Там, по свидетельству Татьяны Толстой, он "тосковал без дела и без цели", пока не встретился со статьями и размышлениями "яснополянского исполина". Настало время "выбираться из темноты". Можно сказать, что уже не один раз река его жизни круто меняла свое течение, и впору было только поразиться мужеству и отваге немолодого уже художника - ведь он сам строил свою жизнь, без оглядки на ходульные авторитеты. Единственным бесспорным, чуть не апостольским (даже едва ли не божественным) авторитетом после душевного переворота стал для него Лев Толстой. Недаром Ге замечал, что отныне оба они "живут одной верой и одним умом".
"Надеюсь, милый друг, что доплыву до того места, где Вы стоите. Не брошу, не отстану и верю, что Бог мне поможет". В этом послании 1884 г. так и видится образ Толстого, стоящего на бурливых волнах и ожидающего маловерного своего ученика. Трудно, конечно, сказать, где, по мнению художника, "стоял" Лев Николаевич - на берегу ли, на водах ли, но картинка тем не менее складывается очень евангельская.
Помимо главного - духовного единодушия - с Толстым роднило Ге столь многое, что и передать трудно. Оба были вегетарианцами, оба признавали настойчивую необходимость физического труда (Ге, например, у себя на хуторе занимался садом, разводил пчел и научился как-то особенно класть печи), оба с нежностью и уважением относились к "простому народу". "Кто выдумал, что мужики и бабы, вообще простой люд, - грубы и невежественны? Я не встречал такой тонкости и деликатности никогда и нигде..." - замечал художник в одном из своих писем Толстому. Закончив картину, он непременно созывал своих соседей-крестьян и с почтением выслушивал их суждения, причем отнюдь не с позиции "суди, дружок, не выше сапога".
Нравственная проповедь Ге после того, как жизнь его обрела новый смысл, кроме близких к Толстому людей почти не находила сторонников. Как-то он умудрился своими рассуждениями даже напугать художника Коровина, записавшего после ухода гостя: "У меня был Ге, говорил о любви и прочем. Да, правда, любовь - это многое, но о деньгах он как-то отвернулся... Во мне нет корысти. Я бы действительно хотел петь красками песню поэзии, но я не могу - у меня нет насущного. А если я буду оригинален, то и не пойду по ступенькам признания, и поэтому принужден быть голодным".
Так что "о любви и прочем" легче всего было разговаривать с Толстым. С ним он беседовал и о том, что постоянно занимало его ум - о личности и учении Христа. Уже первая его картина, "Тайная вечеря", свидетельствует о живом увлечении этой темой, но все же истинный "Страстной цикл" обязан своему появлению знакомству с "великим писателем земли русской". По словам художника, прежде он любил и понимал Христа только сердцем, а теперь стал понимать Его и умом.
Он всегда носил с собой Евангелие и часто бывало так, что умиротворяя яростно спорящих, он доставал "книгу книг" из кармана и зачитывал подходящий к разговору отрывок. "В этой книге есть все, что нужно человеку", - любил говорить он.
Лев Толстой во многом уважал и ценил творчество Ге именно за это "понимание Христа умом". Сам он рассуждал об этом предмете так: "Картины Ге проникнуты идеей, и я отхожу от них с желанием добра, с сочувствием ближнему". Знаменитая картина Ге "Распятие Христа", которую художник писал "в согласии с исторической правдой" (то есть крест на картине необычайно низок и пальцы ног распятого упираются в землю, сам же распятый Христос - тщедушный, изможденный и некрасивый человек), своей "достоверностью" вызывала уважение Толстого.
Николай Николаевич никаких полетов воображения не приветствовал и как-то, посещая вместе с графом Толстым Третьяковскую галерею, очень негодовал по поводу васнецовского "Распятия". Его возмущали ангелы на картине. "Нет, вы скажите, зачем тут птицы-то, птицы-то эти!" - восклицал "патетический реалист" (как его прозвал кто-то из современников), стоя у нашумевшего полотна. Лев Толстой возмущался большекрылыми ангелами на пару с художником.
Иногда, впрочем, доходило и до курьезов: художник А.Куренной, недолгое время бывший учеником Ге, в своих воспоминаниях воскрешает следующую сцену: "Н.Н. остановился перед своим эскизом, указывает мне на него и говорит: "Вот эскиз "Христос и эллины"... Это если написать красками, можно много красоты живописью выразить, будет картина, - а углем что можно передать?" А я и говорю: "Так почему же, Н.Н., вам не начать писать красками, краски же у вас есть, и много". - "Да Лев Николаевич говорит, что только углем для народа надо рисовать!" - "А когда Лев Николаевич пишет что-нибудь, спрашивает вас, как надо написать?" - "Да, иногда советуется". - "И всегда делает так, как вы посоветуете?" - "Нет, не всегда". Я всегда был прост и прямолинеен и поэтому сказал Н.Н.: "Охота вам слушать в этом Льва Николаевича, хочется писать красками - пишите!" Тогда Н.Н. говорит: "Да, Лев Николаевич никогда не был живописцем, и потом, знаете, он дальтонист, для него черное или краски - все равно!"
Думается, что "дальтонистом" Ге назвал своего любимого учителя и единомышленника не в прямом смысле. Так и хочется сказать: может, он имел в виду, что в погоне за "идеей" могут потеряться какие-то важные краски и чрезмерно упростится творческий замысел, сделается, так сказать, черно-белым? Сомнительно.
И тем не менее слово - не воробей, хотя оно и не отражает в полной мере то живое, трепетное и трогательное общение душ, которое освещало жизнь двух "мастеров религиозных исканий" - Льва Толстого и Николая Ге.
http://religion.ng.ru/art/2005-11-02/6_kraski.html
