«Просите у Бога милости и призывайте на помощь крепкую нашу заступницу, и святых и небесных сил, и всех святых чтобы отринуть от себя женскую немощь, и воспринять мужескую храбрость, и стоять против врагов Божиих и наших губителей крепко, уповая и на Бога, и на Пречистую Богородицу, и на всех святых…»
(из обращения патриарха Гермогена к русскому народу)
Пролог
Демон смуты бессмертен. Он прячется в самых тёмных углах человеческих душ. При малейшем ослаблении государства, он вырывается наружу, неся с собою безумие, хаос и смерть.
Когда не стало первого, поистине народного царя Иоанна Васильевича, которого неблагодарные потомки обвинили в самых страшных грехах и нарекли Иваном IV Грозным, демон смуты выполз наружу, распаляя гордыню, и жажду власти среди многих именитых, но себялюбивых бояр. Во время царствования сына могущественного Иоанна I (IV) Фёдора Иоанновича и сменившего его потом Бориса Годунова, они преимущественно занимались междоусобными распрями, только издали, но вельми алчно, поглядывая на русский трон. Однако, с появлением незваного Лжедмитрия I, демон смуты совершенно овладел их душами и помыслами. Бояре, в угоду самозванцу, извели Годунова, убили его сына, получившего трон по наследству, посадили на этот трон самозванца, а потом сами же его и убили.
На этом бесчинства бояр, обуянных кровавым демоном, не завершились.
В цари был выбран Василий Шуйский. Многим из бояр не по нраву был сей выбор. Одно только то, что Шуйский из рода Рюриковичей (правда, другой ветви – суздальской), настраивало их против него, как против представителя всего этого рода, за которым маячила грозная тень первого русского царя, которого самовольные бояре (олигархат) будут помнить в веках.
Шапку Мономаха Василий Шуйский заслужил своими победами над Лжедмитрием I и над разбойником неизвестного происхождения Болотниковым. Однако, недолгим было царствование Шуйского. Вскоре объявился новый самозванец – Лжедмитрий II, а за ним и Речь Посполитая во главе с Сигизмундом III. И если принять во внимание произошедшее потом, можно прийти к выводу, что именно бояре подстроили все последующие неудачи, преследовавшие царя, главная из которых – предательство шведов, нанятых поддержать наше, уже сильно потрепанное в недавних боях с Лжедмитрием I и Болотниковым войско. Очень может быть, что коварные бояре заплатили шведам за это. И шведы ушли, так и не встретившись с войсками Сигизмунда III. Ушли на север России грабить там наши города.
Царствование Василия Шуйского завершилось тем, что бояре низложили его и вместе с супругой насильно постригли в монахи. Всего правления Василия I было четыре года.
* * *
Демон смуты ненасытен. Далее самая тяжкая страница смутной истории России первой половины 17 века – семибоярщина.
Отправив в монастырь законного царя, семь самых родовитых бояр во главе с Иваном Фёдоровичем Мстиславским насильно захватывают власть и совершают невероятное предательство земли русской – впускают в Кремль поляков и призывают на русский трон сына Сигизмунда III – Владислава! Единственный, кто мог встать тогда на защиту русской судьбы, и встал, несмотря на прямую угрозу жизни, был патриарх Гермоген. Во все концы России полетели его грамоты с пламенными призывами о защите Святой Руси от иноплеменного ига. И народ внял его призывам! В городах, деревнях стали собираться ополчения, которые слились воедино под стенами Москвы.
Вот небольшой отрывок из статьи о патриархе Гермогене, которую стоит прочитать всем интересующимся личностью патриарха и историей смутного времени:
«Такое единодушное восстание русских сильно смутило бояр-изменников и поляков, которые думали, что стоит только развратить бояр и Россия в их руках, но они упустили из виду простой русский народ и святую православную веру народную – две могущественные силы, с которыми трудно кому-либо справиться. Всполошившись, поляки пришли к Гермогену с Салтыковым (член семибоярщины – Авт.) и паном Гонсевским. «Это ты писал грамоты – говорил Салтыков патриарху – всем людям ополчаться и идти к Москве, теперь напиши, чтоб не ходили». «Напишу, – отвечал патриарх, – чтоб возвратились, если ты и все находящиеся с тобою изменники и королевские люди выйдете вон из Москвы; если же не выйдете, то благословляю всех довести начатое дело до конца; ибо вижу попрание истинной веры от еретиков и от вас, изменников, и разорение святых Божиих церквей, и не могу более слышать пения латинского в Москве».
Разъярённые бояре бросили Гермогена в подвал Чудова монастыря, где он умер с голоду…
После ряда неудач, народное ополчение, изрядно вооружённое, благодаря посадскому человеку Кузьме Минину, и ладно сбитое, благодаря князю Дмитрию Пожарскому, одержало-таки победу над поляками и над их московскими прихвостнями! Это был огромный народный подвиг!
Интересно, что ещё во время низложения Василия Шуйского, Патриарх Гермоген предлагал на трон Михаила Романова, но тогда его никто не слушал, а теперь Земский собор постановил призвать всё же Михаила к царскому служению.
И вот теперь мы приступаем к сказу о подвиге русского крестьянина, спасшего для Руси царя.
Инокиня Марфа
Поезд из трёх саней въехал в Домнино. Боярыня Ксения Шестова, а ныне инокиня Марфа, вернулась после многих мытарств, ниспосланных Господом, в свой отчий дом с единственным сыном Михаилом, коему исполнилось полных шестнадцать лет. Здесь, думалось ей, она наконец-то получит покой и уединение, здесь, в любви и радости будет она растить, воспитывать и холить своё дорогое дитя. К слову сказать, шестнадцать лет на Руси семнадцатого века возраст самостоятельный, но не будем слишком строго судить одинокую мать, пережившую неисчислимые беды, похоронившую пятерых детей, за безрассудную любовь к своему дитяти, который, благодарение Богу, один остался жив.
На передних санях-розвальнях, щедро застланных сеном, покрытом коврами и мехами, восседала сама Марфа с Михаилом, заботливо укутанном шубами; на вторых санях скарб: короба, сундуки, сундучки и разная рухлядь; на третьих челядь. Повезло – не встретили на пути ни лихих людей, ни бандитствующих ляхов, коих с лихвой развелось на Руси в смутное время.
На широком дворе большого деревянного дома Шестовых поезд остановился. Навстречу вышла немногочисленная дворня, на попечение которой было оставлено хозяйство. Среди них выделялся высокий седой старик в длинном тулупе – староста деревни Иван Сусанин.
– Рада видеть тебя в здравии, Иван… – выбираясь из саней, поздоровалась с ним особо Марфа. Старик поклонился до земли.
– Как дочка? Антонида, кажется?
– Спасибо, матушка, всё хорошо.
– Выросла уж поди… замуж не вышла?
– Вышла, матушка, дитю нынче, Ванятке, шесть лет исполнилось.
– Как же давно я дома не была, – тяжко вздохнула Марфа. – За кого вышла-то?
– А за Сафрона сына….
– Это который Собинин, что ли?
– Он самый… как же ты всё помнишь, матушка…
– Люблю, Иван… дом свой люблю… родина….
Увы, и года не прожила в своем доме Ксения. Не успела как следует обустроиться в родительском гнезде, пришла новая беда. Вот она, по деревянной лестнице множеством сапог стучит, вот в палаты входит – послы московские:
– Мир дому сему!
– С миром принимаем, – замерев от недоброго предчувствия, отвечала Марфа.
– Русь тебе челом бьёт, боярыня! Земский собор Михаила Фёдоровича на царство просит, – кланяются послы в пол.
Оторопела на мгновение Марфа, но тут же собралась и наступая разъярённой медведицей на попятившихся послов, вскричала:
– Ишь, чего выдумали! С ума сошли?! Чтобы я своего единственного сына…
Услышав эти слова, Мишенька бросился к матери, и разрыдался в голос.
– Не страшись, сынок! Мамка не выдаст, мамка защитит! Не дам! Не допущу! Ещё чего! На дитё шапку Мономаха напялить! Не отдам сына на заклание! – продолжала кричать Марфа Ивановна, крепко обняв рыдающего Михаила.
– Матушка, – стали увещевать инокиню послы Земского собора, – на что же обрекаешь ты многострадальный народ наш?! Сама же знаешь, без царя Русь не Русь, снова рознь начнет, чернь снова подымется – бунты… басурмане обратно придут – всё, что свято нам, снова поруганию придадут… снова церкви разорят, иконы порубят… людей посекут немерено – этого хочешь?!
– Всё так, бояре. – Вдруг спокойным, но сильным голосом заговорила инокиня, выпрямившись в полный рост. – Всё так. Только веры вам нет… Ивана Васильевича с малолетства всю жизнь травили и предавали, в лицо улыбаясь… Годунова предали, а как стелились перед ним. Сына его Фёдора – убили… и самозванца убили, а сами же его на царство пригласили. Шуйского низложили и в монастырь упекли… он-то что вам сделал? Вам сына отдать то же, что на плаху отправить. Не бывать тому!
Будущий царь вцепился в руку матери и судорожно всхлипывая, с животным страхом вглядывается в глаза послов… Замолкло посольство, переминается с ноги на ногу, сапоги чуть слышно поскрипывают, на лицах растерянность…
– Взыщет! Взыщет с тебя, инокиня, Господь Бог наш! – Вдруг в отчаянии возопил один из послов, архиепископ рязанский Феодорит, показывая рукой на Фёдоровскую икону Богоматери, которую Марфа первою повесила в доме. – И с Михаила Федоровича взыщет, с единственного сына твоего! Ох, смотри, инокиня, будет ли лучше… а то и последнего отберёт!
Знал архиепископ о пятерых умерших детях её. Побледнела Марфа Ивановна смертной бледностию, опустилась на колени пред иконой и в общем безмолвии молитву зашептала, крестясь непрестанно:
– О, Премилосердая Госпоже, Царице Богородице, приими смиренное моление наше, и не отрини нас, заступление и прибежище наше, и не возгнушайся нас, недостойных, но яко Милосердая, не престани молящи, Егоже родила еси, да дарует нам прощение многих согрешений наших, да спасет нас имиже весть судьбами…
Долго шла молитва… послы уж не знали, что и думать, не пора ли и восвояси… Михаил же, уперев глаза в пол, стоял замерев. Наконец Марфа Ивановна произнесла отчётливо:
– Да будет воля Твоя, Владычице! В Твои руки предаю сына моего: наставь его на путь истинный, на благо Себе и Отечеству! – Перекрестилась широко и поднялась с колен. Будущий царь, оглядел всех полными безумия глазами и бросился вон из дома. Архиепископ хотел было за ним, да Марфа Ивановна остановила, промолвив помертвевшим голосом:
– Пускай перемается.
Ванятка
– Чего мастеришь, Ванятка?
– Копьецо стругаю, деда, – деловито шмыгнув носом, отвечает Ванятка, не отрываясь от важного занятия.
– На охоту, никак, собираешься?
– На охоту, деда.
– И на кого же охотиться пойдешь… с копьецом-то?
– На ляха.
На ступеньках крыльца рядком сидят Иван Сусанин и внук его Ванятка – мальчик лет шести. Сусанину уже за шестьдесят, он высокого роста, в длиннополом тулупе, в сапогах. Старик широк в плечах, большие наработавшиеся, но ещё крепкие руки, крупная голова, покрытая густой копной седых волос, широкий лоб, изборожденное морщинами лицо, синий ласковый взгляд из-под нависших бровей, улыбка, прячется в белых, как бы слегка опаленных усах, плавно нисходящих в такую же белую с подпалиной широкую бороду, закрывающую всю его могучую грудь. Ванятка тоже в тулупчике и валенках, но в треухе. В покрасневших от морозца руках нож, взятый у мамки на кухне, и тонкий трёхаршинный ствол молодой березки, очищенный от веток, который он увлеченно строгает, заостряя конец.
– Да возьмёшь ли его деревяшкой-то? – Усомнился дед.
– Ляха-то? Возьмё-ёшь, – важно отвечает Ванятка, – это тебя, деда, не взять, ты вон какой большой, а ляха…
– Надел бы рукавицы-то.
– В них неловко… сейчас, еще малёхо постругаю и надену, отогреюсь.
– Только ты один не ходи, а то ляхи по одному не ходят, они гурьбой ходят – по одному боятся. Соберешься, так меня с собой зови – вдвоем-то сподручнее. Но и мне копьецо выстругай, а то у меня даже сабли нет.
– Хорошо, деда! – Ванятка вскочил с крыльца, – я тогда еще Паху позову, Андрейку и Данилку! Скажу, чтобы тоже копья себе стругали. Целая дружина соберется, как у бати! А ты, деда, воеводой у нас будешь!
– Ладно, беги, воин, собирай дружину.
Ванятка уж рванул было за ворота, но тут они распахнулись, впуская шумную ватагу – около десятка ополченцев, вооруженных вилами да косами, только у некоторых боевые топоры да у одного – ручная пищаль. Впереди Ваняткин отец – с саблей на боку, с палицей у пояса, с бердышем в руках. Как же он красив, статен! Ванятка уверен – ляхи, как увидят отца, сразу оружие свое побросают и убегут!
Ваняткин отец, вернулся из-под Москвы, где он ляхов бил, а когда гетман Ходкевич наконец бежал, Богдан Собинин домой вернулся, чтобы новую дружину собрать, старые-то товарищи, почитай, все полегли…. Как разбили ворога, по Руси много банд Речи Посполитой шляться стало. На больших дорогах разбойничали, монастыри грабили… деревушки… брали всё, ничем не гнушались, девок портили, дома жгли… убивали и детей, и стариков… для них русские люди что? – быдло. Вот и придумал тогда Собинин этих басурман на Руси повывести. Теперь, перед походом, зашел в родной дом с семьёй попрощаться.
– Какое славное копьецо… – отец взял копьё из Ваниных рук, стал разглядывать, – дед, поди, сработал? – Лукаво глянув на сына спросил он.
– Са-а-ам, – важно, чуть с обидой, но и с гордостью, что отец с дедом попутал, произнёс Ванятка.
– Здорово! – Похвалил отец, – только поострее затачивай…
– Малость еще не достругал… мы с дедом тоже ополчение собираем! Тоже пойдем ляхов бить!
– Это вы славно придумали! Помощь нам понадобиться.
На крыльцо выбежала Антонида в валенках, шушуне и в наспех накинутом на голову платке, в руках сума, собранная для Богдана. Её раскрасневшееся от нечаянной встречи с мужем лицо, большие распахнутые серо-голубые глаза разом выражали и любовь, и радость, и страх: что, если он снова уйдёт на войну и на этот раз… нет, нет, лучше не думать….
– Богдан!
– Тонюшка, ласточка моя… – бережно обнял подбежавшую жену Богдан, – ничего, потерпи, скоро всё кончится… вот изгоним нерусей и заживем….
– Это что, Богдан, все ополчение? – Показывая рукой на ватагу, встревоженно спрашивает дед, прерывая свидание.
– Да нет, это только наши домнинские… но, думаю, пяток с Деревенек подтянутся, да с Русятино, с Болотова мужиков с десяток, с Исупово… да еще по дороге прибавятся… Сотню-то, верно, наберем….
– Ну-ну, ладно, коли так. С оружием-то не шибко… вилы – что за оружие.
– Не скажи, батя, в умелых руках и Ванюшкино копьецо оружие.
Ванятка уже не слышал этих слов, он топоры у ополченцев разглядывал, но особо его пищаль занимала – как замок устроен, как курок действует, какие пули, порох – все ему любопытно.
Тем временем тесть говорил Богдану:
– Весточка пришла – наши из Кремля ляхов вышибли…
– Что ты говоришь, батя! Победа! – вскричал Богдан и обернулся к дружине, чтобы сообщить радостную весть, но тесть остановил его:
– Погоди… на Земском соборе царя выбрали… Романова….
– Ивана?! – Перебил тестя Богдан, – он же из этих… за Жигимонтовича!
– Нет, племянника его выбрали… Михаила… Михаила Романова… он, хоть и дальний, но все же родственник Иоанну Васильевичу, заступнику нашему, Царство ему Небесное… молод, конечно, избранник… да матушка-то Михаила инокиня Марфа – Ксения… наша, домнинская, дочь Ивана Васильевича Шестова… мы с ним вместе на Ливонской были… во Пскове погиб… порода… воспитает царя на погибель боярам-отступникам…. Ныне собирается Ксения Ивановна опять в Москву – сына на царство ставить…. Вот бы и вам с ней… охрана им нужна, не было бы беды – ляхам шибко не по нраву такой выбор, чуют псякревы, куда ветер дует.
– Перекусил бы с дороги, – робко встряла в мужской разговор Антонида.
– Некогда, Тонюшка… мы сейчас к дому Шестовых двинем….
– Вот, возьми, положила тут кое-чего… – протянула Антонида суму Богдану.
Ляхи
В ставке Речи Посполитой, в Смоленске, который в течении почти двух лет осаждали войска Жигимонта III, и который с огромными трудами и потерями всё же взяли упрямые ляхи, смятение – Жигимонт III с сыном Владиславом, выбранным семи боярами в русские цари, вернулись в Варшаву. Поднадоело, видно, воевать с Русью – тяжело в этой варварской стране, неизвестно, чего от них ждать. А тут вдруг весть, как обухом по голове, гетман Ходкевич бежал из-под Москвы, а ополченцы освободили Кремль… и теперь московиты не хотят Жигимонтовича… другого царя ставят – Михалку Романова. А он – изменник – крест Владиславу целовал, а ныне себя царем московским называет, чего и слышать негодно.
Весть, конечно, печальная… но ляхи не любят горевать! Гордый шляхетский дух не оставляет места унынию! В стане ляхов пир да веселье, между очередными тостами за женщин да за победу, говорили на самую животрепещущую тему – о формах и одеждах пани Радзивилл и пани Сапеги. Между делом порешили – изменника выловить и предъявить на суд Владиславу, а будет упираться, так и покончить с ним разом. Он теперь под Костромой, в вотчине материнской ховается… благо, дружелюбец наш Иван Никитич Романов, дядька изменника, подсказал – где-то в деревне Домнино…
Собрали самых отчаянных головорезов десятка три, снабдили пистолями, к ним пороху и пуль вдосталь... сабли востро наточили, коней добрых оседлали и – вперёд! Чуяли ляхи добычу легкую. Но, дорога дальняя… и от ополченцев удирать приходилось, и разбойный люд на дороге попадался… словом, пока добрались до места, вполовину поредела банда.
– Это Домнино или нет? – Спрашивает главный лях, сидящий на вороном жеребце, слегка склоняясь к согбенно стоявшему у стремени кургузому мужичонку. Руки его связны пеньковой верёвкой, другой конец которой приторочен к седлу.
– Да кто ж его знает, пан-воевода, может и Домнино… а может и Деревеньки… Говорю же – не тутошний я… Отпустил бы ты меня, пан…
Неуловимым движением лях чиркает мужичонку саблей по горлу… и тот падает как подкошенный, падает на снег, пытаясь связанными руками зажать глубокую рану… между пальцев кровь, обагряя белый снег, бьёт толчками, как ключ из-под земли, постепенно стихая…
– Он говорил, тут могут быть ополченцы… – произнёс «пан-воевода», одним махом перерубив верёвку.
* * *
Скудный свет просачивается через слюдяное окно в довольно просторную кухню избы, высвечивая большую беленую русскую печь, пол, выскобленный до яичной желтизны, стол с обширной столешницей из толстых и широких плах, лежащих на умело, и даже с некоторым изяществом, вытесанных из цельных стволов сосны ногах.
За столом, под потемневшим от времени ликом Николая Угодника, скупо сияющим полустёртым золотом нимба, спиной к окошку сидит Иван Сусанин.
Тяжёлые мысли роятся в голове деревенского старосты – который год уж нет доброго урожая. Мужики уходят из разоренных деревень в поисках лучшей доли, кто на менее пострадавший от тяжёлых смутных времён юг, кто к казакам, кто в ополчения, дабы помочь Руси выстоять в лихие годы, а кто и в разбойный промысел. Кому теперь земельку обрабатывать? Половина бурьяном зарастает… Кое-как концы с концами сводим… что-то принесёт нам будущее лето… разобраться бы поскорее с ляхами...
Распахнув дверь, вбегает раскрасневшийся на морозе Ванятка:
– Деда, там люди с конями, верно, ляхи! На околице… высматривают чего-то.
Сусанин, набросив на плечи тулуп, вышел во двор, Ванятка за ним. Чуть приоткрыв калитку у ворот, выглянул осторожно… в самом конце улицы, где дорога, теперь заметённая снегом, входит в деревню, ляхи, ведя коней в поводу, медленно продвигаются вдоль забора первой избы, часто останавливаясь и оглядываясь окрест, видно, опасаясь наткнуться на ополченцев. Осмотревшись, медленно двигаются дальше, буровя сапогами глубокий снег.
– Что же им здесь понадобилось? – пробормотал Сусанин…
– Я сейчас копьё возьму! Эх, тебе не успел выстругать…
– Ты вот что, Вань, – остановил дед внука, – послушай, копьё своё мне оставь, на всякий случай, вдруг понадобится, а ты беги что есть духу в шестовский дом, да через огороды беги – не дай Бог увидят! Предупредить надо Ксению Ивановну и царя батюшку Михаила Фёдоровича. Найди отца, он там с мужиками нашими. Скажи, мол ляхи тут, в Домнино. Пускай, мол, они в Ипатьевский бегут! Ну, внучек, торопись, торопись, Ваня… ну, с Богом!
– Да, деда… а ты как?
– А я пока побалакаю с ними… задержу… меня не тронут, на что им старик… ну, беги, беги!
И Ваня побежал… Он бежал что есть силы, не обращая внимания на снег, остро бьющий по лицу, бежал через огороды, как сказал дед… но местами снег был так глубок, что Ваня проваливался по пояс… выбирался и снова бежал… и снова проваливался… не помнил, как и до шестовского дома добрался. У ворот его встретил отец со своими ополченцами.
– Ляхи! Тятя, ляхи! Много! Там дед с ними балакает, задержит пока… царю бежать надо… убить хотят! – Прокричал Ванятка и обессилив, упал на руки отцу. Отец приказал ополченцам запрягать пару, а сам стал подниматься в дом с Ваней на руках, тут дверь распахнулась, и на пороге показалась Ксения Ивановна.
– Собинин, кто это у тебя? Не сынок ли?
– Матушка! – Вместо отца отвечал Ваня, высвобождаясь из его рук, – дед сказал, царю бежать надо! Ляхи в деревне! Ты Ксения Ивановна? Собирайся скорее! Бери царя и в Ипатьевский монастырь! Дед их пока задержит!
– Коней уже запрягают, – опередил вопрос Марфы Ивановны Богдан. В дверях показался Михаил.
– Ты царь? – Спросил Ваня и не дожидаясь ответа, добавил, – давай живо собирайся, а то ляхи придут и тебя убьют! А дед говорит, без тебя нам никак…
Подвиг крестьянина
Сусанин, взяв пехло, вышел за ворота, наскоро раскидал перед калиткой снег, наметенный ветром, краем глаза заметил, что ляхи его увидели, и ушел, прикрыв за собой калитку.
Когда Сусанин вошёл в дом, на кухне хлопотала Антонида – ставила в заустье печи горшок с полбой, томиться.
– Антонида, к нам гости непрошенные… иди-ка, дочка, покуда в горницу… нет, лучше на чердак поднимись и сиди там тихо, шубейку накинь… – Антонида проворно выскочила в сени…
Снявши тулуп и сапоги, Сусанин неспешно сел за стол и стал из деревянной кружки прихлебывать взвар, оставшийся с утра. Вскоре со скрипом и воем распахнулась дверь, и в избу, вместе с клубами холода, ввалились, размахивая как безумные саблями, ляхи, человек шесть или семь, остальные на дворе остались. По собачьи обнюхав все углы в доме, подступили к Сусанину:
– Где круль ваш, быдло, говори!
– Помилосердствуйте, паны! – спокойно, громовым голосом, не вставая со скамьи ответил старик, – откуда ж мне знать? Я простой крестьянин…
– А-а-а! Пся крев! Говори, варвар, где круля своего прячешь!
– Нашли у кого спрашивать…
– Говори, падаль, где круль, сейчас разом голову сниму! – Взмахнул саблей один, который стоял ближе.
– От, человек! – Не шелохнувшись отвечал старик. – Говорю же – не знаю. Знал бы, сказал… Ну, снимешь ты мне голову, а зачем? А так… покумекаем, может чего и придумаем…
Растолкав всех, вышел вперед другой, главный, тот самый – «пан-воевода». Еле сдерживая нетерпение, заговорил:
– Слушай, старик, нам нужен царь ваш? Где он может прятаться? Говорят, в Домнино… это Домнино? Подскажешь, я тебе заплачу… щедро заплачу…
– Это Деревеньки, а Домнино вёрст тридесять, а то и все сорок… по объездной… только нынче её замело – не проехать… а по прямой вёрст пять-шесть всего… А царь где… как мне знать… но…
Старик задумался… Видя это, ляхи примолкли…
– В Домнино вотчина его матушки… может он там хоронится? – Произнес дед раздумчиво.
– Покажи дорогу! – Радостно засверкал глазами главный.
Старик вопрошающе посмотрел на него.
– Сказал, заплачу, значит – заплачу…
– Сколько? – спросил Сусанин.
– Вот это разговор! Не обижу, старик! Новый дом себе купишь, слуг наймешь! Кралю себе новую заведешь… старуха-то, верно, сдохла?
Старик с силой опустил кружку на стол… вдруг стремительно поднялся во весь рост, затмив собою скудный свет из слюдяного окошка и оказавшись выше всех ляхов на голову. Ляхи испуганно отступили, крепче сжав в руках свои сабли.
– Не боись, робятки, сейчас онучи намотаю, сапоги натяну, тулупчик… да и пойдём с Богом.
Ляхи жались к стене, и следили за тем, как старик, не спеша, основательно оборачивает онучами ноги, как натягивает сапоги, тулуп…
– Ну, что, огольцы, я готов, – притопнув сапогом и чуть ухмыльнувшись в бороду сказал старик. Взяв стоявший в углу избы толстый суковатый батог и перекрестившись троекратно на Николая Угодника, вышел в дверь. Ляхи, пихая друг друга, гурьбой ринулись за ним.
Оказавшись во дворе, ляхи кинулись было к коням, да Сусанин остановил:
– Там, где мы пойдем, коней только гробить – снегу по грудь, ямы, колдобины, буераки да буреломы – ноги переломают… и лес дикий, с конями не продерёшься… бросить их там придётся… а я по тропке, мне ведомой, вас выведу. Тут недалёко. Не сомневайтесь. Потом, как дело сделаете, коней заберёте… никуда не денутся…
– А ополчение? Говорили, тут у вас…
– Ополчение было, да всё под Москвой полегло… теперь никого не осталось – только старики, да дети малые…
Метель не утихала, пела неспешно свою погребальную песню.
Сусанин повел ляхов через всю деревню на другой её конец. По дороге из дворов с любопытством выглядывали старики и детишки: что за странное шествие – впереди Иван Сусанин с непокрытой головой и большим батогом, а позади ляхи вереницей с саблями – «Куда это он их повёл? Там же один бурелом да болота...» – гадали жители.
А старик вёл нерусей в глубь леса, в самое неудобье, где бурелом за буреломом, буерак за буераком.
– Ничего, – подбадривал ляхов Сусанин. – Зато быстрее придём на место…
Они всё шли и шли… известное дело – в таких зарослях верста за пять идёт… уж и смеркаться стало, а метель во вьюгу превратилась и теперь завывала как стая голодных волков…
Наконец непроходимый бурелом окружил их.
– Эй, старик! Долго ещё?! Ты ненароком не заблудился ли?! – Перекрикивая вьюгу, спросил Сусанина «пан-воевода».
– Да пришли уже… с Божьей помощью.
– Где?! Ничего не вижу! В какой стороне?
– Вот здесь. – Отвечал старик, показывая своим батогом ему под ноги.
Некоторое время лях непонимающе смотрел на то место, куда указал Сусанин.
– Матка Боска… – прошептал наконец лях в беспомощном страхе, но тут же встрепенулся. – Пся крев! Ты нарочно завел нас в эту глушь?! Веди обратно, русская свинья, не то разрубим тебя в куски, то-то волкам будет пир!
– А и хотел бы, так не смогу, – отвечал старик спокойно, – в такие дебри завел вас, что и сам дороги назад не найду. Здесь наша с вами смертушка… робятки…
Лях замахнулся на старика саблей, но старик концом своего батога неожиданно ловко выбил её у него из рук и другим концом крепко хрястнул ляха в висок! Тот покачнулся и рухнул в снег. Ляхи замерли, но тут же опомнившись, всей оравой кинулись на Сусанина с обнаженными саблями, и стали рубить, и рубили его со звериной яростью…
И только когда от тела старика осталось одно кровавое месиво, ляхи остановились… и осмотрелись вокруг… и сердца их застыли, и дыхание замерло… – более сотни устремлённых на них глаз, горящих мрачным голодным огнём, увидели они… и услышали они вынимающий душу вой русских волков…
* * *
Собравшись наспех, инокиня с будущим царём и несколькими ополченцами, теперь вооружёнными пищалями, которые нашлись в шестовском доме, уселись в розвальни и помчали в Ипатьевский монастырь.
Оставив Ваню на попечение дворни, Собинин с ополченцами вернулся домой. Оставленные ляхами кони ржали и рвались с привязи, чуя, что никогда больше не увидят своих седоков…. В избе, сидя у стола под образом Николы плакала Антонида. На вопросы о Сусанине она ничего ответить не смогла, сказала только, что отца увели куда-то ляхи. Потом соседи рассказали, что Сусанин ушёл с ними на болото. Вьюга наконец утихла, но все возможные следы успела замести снегом…. Искать их в огромном лесу по буеракам и буреломам, неизвестно в какой стороне… Богдан, конечно, попробовал, но вскоре понял, что затея это пустая. Сосед сусанинский старик Еремей, проворчал:
– Завёл он их… в самую глушь завел… что, я Ивана не знаю?! Там все и полегли… волки съели. Волков-то нынче прорва… вон, в Исупово заходили, чуть всю живность не пожрали… мужики во двор-то боялись выйти, не то, что со двора….
До утра бодрствовали Собинин с Антонидой и ополченцы, не зная, кого ждать – деда ли, ляхов ли…. К утру стало ясно – никто не вернётся…
Только летом жители деревни Исупово, заготавливая дрова на зиму, наткнулись в буреломе на небольшую полянку между поваленными деревьями, усыпанную обглоданными костями, среди которых торчали поржавевшие сабли, валялись пистоли, ещё не сгнившие части рваного шляхетского снаряжения. И глубоко воткнутый меж причудливо сплетенных корней поваленного дерева батог Ивана Сусанина.
* * *
Двадцать первое июля 1613 года… Веселый перезвон сорока сороков московских церквей гоняет над Пожаром стаи голубей и ворон, забавляя и стар, и млад… Народу – не протолкнуться! В Успенском соборе Кремля митрополит Казанский Ефрем венчает на царство Михаила Фёдоровича Романова – нового царя Михаила – внучатого племянника Иоанна I, особо любимого русским народом! И двоюродный племянник последнему из Рюриковичей, сыну Иоанна I, Фёдору Иоанновичу! Ликованию нет предела!
Тяжкие бармы ложатся на плечи молодого царя. Шапка Мономаха пригибает неокрепшую юношескую шею. Животворящий крест и золотая цепь неумолимо тянут к земле… колеблется под Михаилом чертожное место… туманится в глазах… вдруг всплывает в памяти ново-венчанного царя лицо мальчика Вани из Домнино… и слышит он слова его: «Дед сказал, нам без тебя никак!» «Без меня никак» – мысленно повторил царь. И вот уже не колеблется чертожное место, и шапка Мономаха, и бармы, и золотая цепь, и крест Животворящий не кажутся такими гнетущими…
И золотой дождь осыпал первого Романова с головы до ног…
Эпилог
Прошли столетия. Нет больше дома Романовых, рухнул и безбожный «рай на земле», но память о подвиге домнинского крестьянина жива, как ни пытаются иные стереть её из памяти народной. Сельский староста, по призыву патриарха Гермогена, с Божьей помощью отринул от себя «женскую немощь» и сознательно пошёл на смерть, ради спасения самодержавной Руси.
Автор предложил свою версию этой истории, но не ради версии, а ради того, чтобы ещё раз вспомнить вместе с читателями о подвижничестве русского человека, осенённом любовью к Родине в час общенародной беды.
1.