Суббота, вечер. В нашем храме скоро всенощная. А у меня – сильный кашель. Что ж, хоть до храма дойти. Или постоять там сзади, у дверей, – самое последнее место, но в храме. Если будет сильный приступ, можно будет выйти в притвор, а то и совсем на улицу. Может, и до Евангелия получится достоять? «Господи, дай здоровья хоть до конца этой службы.»
Встал. Служба идёт там, вдалеке.
И вдруг вижу: здесь же, у входа, – мальчик лет восьми, худенький, темноглазенький, в красной с синим блёклой фуфаечке, – проходит мимо и улыбается своими тёмными глазками. И ещё раз проходит, и опять улыбается. А потом становится рядышком. И крестится тоже, с поклонами. Посматривает снизу – и улыбается. А потом, когда я смотрю вдаль, к Царским вратам, которые отсюда совсем далеко, словно на другом конце поля, дотрагивается до моей руки пальчиком. А потом и кладёт свою ладошку в мою ладонь, и так мы стоим с ним, совсем незнакомые, два брата во Христе…
Выходить в притвор не понадобилось. Начался полиелей, впереди зажглись паникадила. После выноса Евангелия пошли вперёд, в яркую часть храма. У дверей, где мы стояли, было совсем не так, даже не ожидал, что здесь будет так празднично и хорошо. В другой раз, конечно, стоял бы здесь с самого начала, на своём обычном месте, напротив иконы святителя Николая, и считал бы, что совершенно этого достоин, почему нет? А тут даже немного грустно стало, что лишился того прекрасного невзрачного места в самом конце, где в полумраке стоят в углу палки с перекладинами для половых тряпок. Мiра последних, не видимых никем. Мальчика. Дяденьки дорожного с толстым портфелем, перевязанным верёвкой, и с мешком, стоящим у ног его, c которыми неудобно было проходить вперёд.
Когда начался первый час, мальчик взял меня за руку и повёл к выходу. Но не к дверям, а ко всем иконам, начиная с самой первой от входа, святителя Василия Великого, к которой я почти никогда не прикладывался, а он к ней приложился (я, конечно, тоже). И дальше, к «Неопалимой Купине», к Казанской, Тихвинской, Боголюбской – ко всем подряд…
Потом мы с ним получили благословение у отца Василия и вышли из храма.
Лил дождь. Я помог ему надеть капюшон коричневой курточки, которую он надел в конце службы.
Прихожане торопились – в сухое, на троллейбус.
Мы вышли, но он повернул не к воротам, направо, а налево, куда я никогда не захожу. Приложился к наружному образу святителя Николая, я тоже. К образу Спасителя со словами Евангелия: Приидите ко Мне вси труждающиися и обремненнии, и Аз упокою вы. Дошёл до переносных загородок, стал смотреть вдаль, на образ Казанской Божией Матери над вторыми, закрытыми обычно церковными воротами. Смотрел и что-то шептал, снимая пальцами капельки дождя снизу прутьев загородки.
Я подошёл поближе, прислушался:
- Богородице Дево, радуйся…
Он путал ударения, но всё-таки до конца сказал, тихонько, из-под капюшона, прямо Ей.
– А главную молитву я ещё не знаю.
– Отче наш?
– Да.
Мы дошли с ним до его дома, это было не так далеко.
Я спросил, как его зовут, с кем он ходит на службу.
– С папой. Сегодня он вернулся за старшим братом, уговаривать его пойти в церковь. А вы умеете делать что-нибудь хозяйственное? Ну, не хозяйственное, а вот – вырезать по дереву? Я вырезаю по дереву, но у меня рисунок ещё не так хорошо получается.
Я попросил его позвонить, когда он снова пойдёт в храм. Он долго запоминал мой номер телефона.
Потом я шёл домой и думал: какое блаженство – быть самым последним, ничего не иметь, даже возможности простоять до конца службы – только если Господь даст: ещё немного, и ещё… Каждый раз как подарок.
И вот тут, когда уже ничего, кажется, у тебя нет, совсем ничего, кроме этой робкой просьбы и надежды, – вдруг придёт черноглазый мальчик, улыбнётся, тронет руку пальчиком: ты не один, не грусти, не унывай, мiр помнит о тебе, Бог ему напоминает, потому что любит тебя. И чем меньше ты помнишь о себе, делаешь что-то для себя, тем больше, и добрее, и теплее, и драгоценнее думает Он.
