Клюев. Мужицкие веды

 

К нам вести чёрные пришли,
Что больше нет родной земли…

 

Клюеву всегда хотелось, чтобы вместо России была какая-то другая Родина: Святая Русь, восставший из вод Китеж, Белая Индия. А когда России не стало, он по-другому запел. Он по-звериному завыл.

 

Их было двое, кто пришёл в Петербург морочить образованную публику. Один отправился в Зимний дворец, другой – на башню Вячеслава Иванова. Оба они заигрались в свою ложь так, что дошли до последней правды, за неё и сложили буйны головы. Со смертью Распутина закончилось русское государство, со смертью Клюева – русский народ.

 

Но это были всего лишь совпадения.

 

Один и тот же человек называл Клюева сначала «истинным Христом», а потом «новым Хлестаковым». Или сначала «новым Хлестаковым», а потом «истинным Христом». Или всё это несколько раз менялось; столько раз менялось, что слилось, как сама с собою сливается белка в колесе – уже не различишь, где хвост, где голова.

 

Даже чуткий ко всякой лжи Блок писал сестре, что встретил нового Христа – Клюева.

 

Не надо, впрочем, преувеличивать масштабы кощунства. Хлысты – это искажённое самоназвание христы. Так что, когда Клюева именуют Христом, – это всего лишь сектантский жаргон.

 

Клюев так тихо, таинственно и неустанно намекал на своё хлыстовство или даже на сектантство похлеще, что трудно было не заподозрить духовный подлог. Среди интеллигенции народное христианство было тогда в моде.

 

Распутин, скорее всего, тоже хлыстом не был.

 

В своих религиозных исканиях Клюев был ближе к умствовавшему Мережковскому, чем к Есенину, который, как и положено истинному или ложному вероучителю, шёл напролом, не стесняясь ни глупости, ни пошлости. А вот Клюев семенил сторожко и робко, знал, где смолчать, где выругаться. Русский Тартюф.

 

Такими и представляло лукавых расколоучителей официальное православие.

 

Клюев рассказывал, как в молодости прибился к скопцам и те его насильно оскопить хотели, но он в последний момент вывернулся, вырвался из затвора и убежал. История, в которую не мог поверить ни один человек, хоть как-то знакомый с настоящими обычаями русского изуверства.

 

Что побудило Клюева сплести эту историю: тёмные слухи о скопчестве или Катуллов «Атис»?

 

Рассказывал, что у скопцов был «царём Давидом» – певцом, мастером псалтыри… Чтобы понятно было, откуда есть пошла его поэзия.

 

Клюева принимали в интеллигентских домах, чтобы он потом исходил холодным гадючьим ядом на хозяев. Это не было предательством, ножом в спину, неблагодарностью, это было в правилах игры. Для того только, ради драгоценного яду, и звали.

 

Клюев ведь даже старообрядцем не был.

 

Модернизм ввёл в русскую литературу понятие жизнетворчества. Это когда поэт в первую очередь творит свою биографию, свою жизнь и лишь потом, если остаются время и силы, принимается за литературу. Бальмонт, Андрей Белый – вот общепризнанные мастера, их творения жизни живо обсуждались образованной публикой. На недосягаемой высоте был Добролюбов, чьи безжизненные стихи мало кто читал, но чья духовная проповедь стала событием культурной жизни. Проповедь, впрочем, тоже не читали, не слушали – важен был сам факт её произнесения бывшим отъявленным декадентом.

 

Стихотворение, в котором видны усилия автора подобрать рифму, соблюсти точную форму, – плохое стихотворение. Лучшие стихи кажутся естественным проявлением природы языка. Так и при жизнетворчестве творимое не должно казаться произведением искусства.

 

Жизнетворчеством других восхищались, а Клюеву верили. И кто по-настоящему преуспел? Конечно Клюев.

 

Клюеву бы жить в другую, в русско-христианскую эпоху, во времена Алексея Михайловича да его царствующих детей – так сразу бы сожгли. И клички «пустосвят» не пожалели бы.

 

Наверное, самое известное воспоминание о Клюеве – это у Георгия Иванова.

 

Я как-то зашёл к Клюеву. Клетушка оказалась номером «Отель де Франс», с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте; при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

 

– Маракую малость по-бусурманскому, – заметил он мой удивлённый взгляд. – Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох голосистей...

 

– Да что ж это я, – взволновался он, – дорогого гостя как принимаю. Садись, сынок, садись, голубь. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то, – он подмигнул, – если не торопишься, может, пополудничаем вместе. Есть тут один трактирчик. Хозяин – хороший человек, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом зовут.

 

Я не торопился.

 

– Ну вот и ладно, ну вот и чудесно – сейчас обряжусь...

 

– Зачем же вам переодеваться?

 

– Что ты, что ты – разве можно? Собаки засмеют. Обожди минутку – я духом.

 

Из-за ширмы он вышел в поддёвке, смазных сапогах и малиновой рубашке. – Ну вот – так-то лучше!

 

– Да ведь в ресторан в таком виде как раз не пустят.

 

– В общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ? Знай, сверчок, свой шесток. А мы не в общем, мы в клетушку-комнатушку, отдельный то есть. Туда и нам можно...

 

Соловьи… Дребезда, птичка певчая…

 

Георгий Иванов насмехался над Клюевым, но и Клюев насмехался над Георгием Ивановым. Георгий Иванов понимал, что Клюев насмехается над ним, и Клюев понимал, что Георгий Иванов понимает… Двум умным людям хватило короткой встречи, чтобы всё понять друг о друге и разойтись довольными.

 

Прежде всех зрителей Клюев заморочил сам себя. Что ж, это одна из особенностей мифологического жанра. Слепой рапсод верит в свои видения, потому ему и удаётся придумать Елену, Париса, воинственных героев, троянский поход, в конце концов саму Элладу.

 

Всё трезво понимая о людях и о себе на людях, Клюев упоённо лгал сам себе и увязал во всяческой лжи.

 

Клюев ходил на собрания Религиозно-философского общества. Делал доклады. Смущал петербургские умы. А интеллигенты ещё удивлялись, что в царский дворец пускают Распутина. Это было проявление всё той же веры в народ. Вот и покупались все они: «кающийся дворянин», «кающийся интеллигент», «кающиеся царь с царицей» – на одни и те же нехитрые приёмы крестьянской хитрости.

 

Крестьянской? Не пора ли наряду с люмпен-пролетариатом ввести понятие люмпен-крестьянства?

 

Сама мысль о том, что может быть один Посланник, Мессия, Мужик, – глубоко антинародная и оскорбительная. И дело не в том, что Клюев – сын жандармского унтер-офицера; будь он самой белой олонецкой кости, самой красной московской крови, это бы ничего не поменяло. Народ говорит с миром по-другому, народ говорит с миром на разных языках, народ говорит с миром на равных.

 

Есть ли у крестьянства, вообще народа свой собственный, подлинный голос? Конечно есть. Это – голос русской интеллигенции. Крестьянские поэты – это Пушкин, Лермонтов, Некрасов. Но и не только они. Державин, Батюшков, Баратынский – поэты, казалось бы, страшно далёкие от народной культуры, – они ведь о том же, тоже выразители души русской. Оказывается, что душа эта не такая примитивная, как пытались представить отщепенцы крестьянства, ничто человеческое ей не чуждо: теология, метафизика, психология, философия – всё её насущная необходимость!

 

Народные смыслы прирастают интеллигенцией, и тот, кто интеллигенцию клянёт за отвлечённость понятий, за оторванность от народа, и есть враг народа в самом прямом смысле этого слова, противник народного развития.

 

Не думал, что когда-нибудь упрекну поэта в книжности, но насколько книжными получались народные стихи у Клюева и насколько подлинно они звучат у надменного дворянина Бунина! Цветаева и Блок тоже дали разные голоса русскому народу. Вячеслав Иванов, с его пристальным интересом к глубинам славянских языков, куда более русское явление, чем дребездящий Клюев.

 

Гностическое начётничество Клюева принималось за исконную русскую философию. Мужицкие Веды, прости Господи.

 

Религия для поэта – костыли. Всегда готовые темы, набор всем понятных и вечно новых образов. Когда официальная религия омертвела и годится только для уроков Закона Божия в гимназии и для присяги в армии, то возникает нездоровый интерес к сектантству.

 

У Клюева был предшественник. Это Кузмин, который первым стал ходить в крестьянской поддёвке, являя образ русского народного благочестия в его содомском изводе.

 

Ольга Форш писала про Клюева: Он вызывал и восхищение, и почти физическую тошноту. Хотелось, защищаясь, распахнуть форточку и сказать для трезвости таблицу умножения.

 

Клюев любил рассуждать о «тайной культуре народа», о том неисследимом, о чём так легко и приятно рассуждать, не опасаясь, что придётся отвечать за сказанное. Вся эзотерика – это интеллектуальное мошенничество, а если зарифмовать – то мошенничество сугубое, а если выдавать написанное за Слово народное – то уже трегубое.

 

Клюев считал себя потомком протопопа Аввакума. Вряд ли Аввакума порадовало или удивило бы подобное родство. «Отдал светлую Россию Бог сатане».

 

Кощунство для верующего страшно, для атеиста неинтересно. Кощунство же Клюева равным образом действует на обоих – оно омерзительно.

 

Для меня Христос – член, рассекающий миры во влагалище и в нашем мире прорезавшийся залупкой, вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний – огненный.

 

Или ещё хлеще – стихи, обращённые к Христу:

 

Я солнечно брадат, розовоух и нежен,
Моя ладонь – тимпан, сосцы сладимей сот,
Будь в ласках, как жена, в лобзании безбрежен,
Раздвигни ложесна, войди в меня, как плод.
 

Я вновь Тебя зачну, и муки роженицы,
Грызь жил, последа жар, стеня, перетерплю…
Как сердцевину червь и как телков веприцы,
Тебя, Моё Дитя, Супруг и Бог — люблю.

 

Другое стихотворение тому же адресату:

 

Войти в Твои раны – в живую купель
 

<...>

Распяться на древе – с Тобою, в Тебе,
И жил тростники уподобить трубе,
Взыграть на суставах: Или – Элои,
И семенем брызнуть в утробу Земли…

 

Это что, плотское соитие с умирающим Христом? Настоящий «идеал содомский», о котором подозревал Достоевский.

 

Что нужно русскому крестьянину: правды на земле? бога, сошедшего судить, карать? мужицкого рая? Русскому крестьянину нужна была успешная и полная реализация столыпинских реформ, уничтожение общины, нормальная собственность на землю. Русскому крестьянину дали бы продыхнуть и поднакопить хоть немного… И, как обычно, крестьянина не слушали ни народники, ни так называемые крестьянские поэты. И интеллигенция начала века забыла о своём предназначении создавать новые смыслы и всё пыталась встать перед народом на колени, чем беззастенчиво пользовались ушлые дельцы-проходимцы вроде Клюева.

 

Как и положено крестьянскому поэту, Клюев, когда установилась власть рабочих и крестьян, был объявлен кулацким поэтом, даже партийность не помогла.

 

Когда самая удачливая русская хилиастическая секта, большевики, пришла к власти, Клюев не мог этого не поприветствовать. Но истинная огненная вера большевизма скоро превратилась в начётничество, и Клюев отрёкся от партии.

 

Для образованного хлыстовствующего поэта был понятен образ горацианского корабля, который стонет под бурею…

 

То Китеж новый и незримый,
То беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тётка Фёкла,
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей.

 

Китеж, который века скрывался под святыми водами Светлого озера, был срыт несчастными строителями Беломорканала. Преобразователи Руси оказались её погубителями. И в том, что осталось от России, делать Клюеву было нечего.

 

Есенин знал народный русский язык плохо, его народность зачастую была просто нарочитой безграмотностью вроде употребления слова «эфтот», ну и некоторой словарной начитанностью, спасибо Владимиру Далю. Клюев же точно знал, что никакого особого народного языка не существует, а потому писал грамотно, сочинял по-учёному, то есть обычными силлабо-тоническими размерами русской поэзии. Так можно было и хлыстовские сонеты выдавать.

 

Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в «Поморских ответах».

 

<...>

Есть в Смольном потёмки трущоб
И привкус хвои с костяникой,
Там нищий колодовый гроб
С останками Руси великой.

 

Великолепие этих стихов искупает всё, даже их насквозь-просквозь гнилость и лживость. Поэзию можно создать из чего угодно. Клюеву удалось из изуверства и лжи.

 

Клюев, следуя сиюминутной моде, старался показать себя человеком иного, неравного самому себе (то яростно-стремительного, то вязко-медленного) времени. К тридцатым годам он действительно стал не ко времени.

 

Его должны были уже расстрелять, но случилась поломка на подстанции, не было света. Почему-то это мешало чекистам приводить приговоры в исполнение. Он столько всего навыдумывал о своей жизни, что эта смертная, посмертная легенда как-то сама собой сплелась, образовалась. По инерции…

 

Россия многолика. Настоящие поэты, большие и малые, отражают, являют каждый один из ликов. Сколько их, красивых и уродливых, благородных и диких, добрых и злых? Но есть один особый: постыдный, изуверский, как бы и не русский вовсе, и век бы его не видать, – именно его явил миру поэт Николай Клюев. Миссия, с которой никто другой не смог бы справиться. Бремена тяжёлые, неудобоносимые.

 

Хорошо, что больше никому не надо их поднимать.