«После сего Иисус ходил по Галилее, ибо по Иудее не хотел ходить, потому что Иудеи искали убить Его. Приближался праздник Иудейский — поставление кущей. Тогда братья Его сказали Ему: выйди отсюда и пойди в Иудею, чтобы и ученики Твои видели дела, которые Ты делаешь. Ибо никто не делает чего-либо втайне, и ищет сам быть известным. Если Ты творишь такие дела, то яви Себя миру. Ибо и братья Его не веровали в Него. На это Иисус сказал им: Мое время еще не настало, а для вас всегда время. Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что Я свидетельствую о нем, что дела его злы. Вы пойдите на праздник сей; а Я еще не пойду на сей праздник, потому что Мое время еще не исполнилось. Сие сказав им, остался в Галилее. Но когда пришли братья Его, тогда и Он пришел на праздник не явно, а как бы тайно. Иудеи же искали Его на празднике и говорили: где Он? И много толков было о Нем в народе: одни говорили, что Он добр; а другие говорили: нет, но обольщает народ. Впрочем никто не говорил о Нем явно, боясь Иудеев» (Ин. 7: 1-13).
Видимо, важнейшей причиной отпадения в унию была элементарная зависть и злоба, а также происходящая от них жажда власти. Не будем забывать, что пороки человеческие, та же гордость, являются двигателями разложения и регресса (хотя иногда это кажется прогрессом), ведущего к смерти. И Иоанн Златоуст пишет: «Нет ничего хуже зависти и злобы. Чрез них смерть вошла в мир, когда диавол увидел человека в чести, то не вынес его благоденствия и сделал все, чтобы погубить его <…> Также сделались христоубийцами и иудеи…»
Вот и в Малой Руси иудеи захватывали Церкви, и можно было, только заплатив арендную плату, совершать богослужение. Невольно вспоминается знаменитая гоголевская повесть «Тарас Бульба», где великий русский писатель мастерски изобразил конец 16-го и начало 17-го века, боль и унижение русского православного народа.
Интересно, что иудейская аренда взималась при попустительстве униатской митрополии, уже открыто продавшейся не только Риму, но и иудейскому кошельку. Надо признать, что уния вызывала противление, отчуждение и презрение не только у православных, но и у католиков, считавших данное церковное направление каким-то недоразумением или переходным этапом к католицизму. Видимо, последнее будет более верным. Эту же цель преследует и современный Ватикан. В землях Малой Руси вновь возрождается греко-католицизм, который выступает в качестве знамени такого национального образования как Украина. Как только задачи переходного периода будут выполнены, и Русь православная исчезнет из сознания жителей Украины, начнется постепенное уничтожение греческих обрядов и массовое внедрение католичества в народ, бывший когда-то русским.
Можно только аплодировать Ватикану, с таким мастерством разыгрывающим украинскую карту. Одурачивание народа повсеместное, русских людей сотни лет пытаются загнать в выдуманную этническую общность, при этом, доказывая им, что они борются за свое национальное самоопределение. В средние века Риму удалось разделить общий славянский мир на: католический и православный. С Украиной и Белоруссией добавили греко-католический, разрушая русскую цивилизацию.
Именно такую цель ставил Рим в конце 16-го века. Речь Посполитая начала экспансию против России, используя династические неурядицы. Возглавлял наступление исступленный фанатик-католик король Сигизмунд Ваза, для которого Православие стояло вне закона. Кстати, обратим внимание, что как только Константинопольская патриархия отвергла Флорентийскую унию, то ни одного крестового похода против турок. Главный враг католицизма – Православие. Прикрываясь христианской фразеологией, католический мир вел и ведет войны не за освобождение славян, но их порабощение, превращая их в своих саттелитов (Хорватия, Словения, Польша, Словакия). Западная Европа дарила этим народам национальную пустышку самоопределения, когда видели опасность славянского сближения с Православной Русью. Взращенная Ватиканом система, работает и по сей день. Умение римского престола разбираться в земных хитросплетениях поразительное. Впрочем, не удивительно. Начиная с девятого века, Рим строит свою мировую систему. Имя Христа запятнали застенками инквизиции, крещением огнем и мечем православных народов. Это дела антихриста. Отец их дьявол, ибо суть католицизма во фразе: «все средства хороши». Ложь, заложенная в основе вероучения, не могла не сказаться на церкви как таковой. Поэтому всякое духовное общение с католическим миром несет в себе соблазн и церковное преступление.
Так думали братства, творивших дело Православия в Малой Руси. Никаких компромиссов с латинством и унией. Это был единственный правильный путь. Этот путь указывал митрополит Киевский Исайя Копинский, человек преданный православию, понимающий опасность латинского учения и земного притяжения «внешней мудрости»: «Ин бо есть разум мира сего, ин же духовен. Духовного бо разума от Пресвятого Духа учишася вси святи и просветишася яко солнце в мире. Днесь же не от Духа Свята, но от Аристотеля, Цицерона, Платона и прочих языческих любомудрцев разума учатся. Сего ради до конца ослепоша лжею и прельстишася от пути правого в разуме. Святии заповедей Христових и умного делания учишася, сии же точию словес и глаголаний учатся; внутрь души мрак и тма, на языце ж вся их премудрость».
Однако в то тяжелое время, с помощью польской власти, митрополитом сумел стать молдавский аристократ Петр Мовилэ (Могила), близко связанный со знатью Речи Посполитой. Деятельность митрополита весьма противоречива. В своей борьбе с латинской ересью он начинает использовать латинскую схоластику, а не традиции христианского эллинизма. Русскую паству втягивали в систему западных культурологических ценностей. Это была борьба, в которой победа могла оказаться Пирровой, а, значит, в дальнейшем поражением. Терялось национальное сознание, воспитанное христианским эллинизмом. Латинизированная школа определяла вектор движения, и это движение носило западный характер. Оно не было обращено к Афонской горе Иоанна Вишенского. Элита полонизировалась. Но хотела в большинстве своем остаться православной. Однако воспитание заставляло обращать взоры к Варшаве. Рождался русско-польский этнический суррогат, плохо переваривающий московскую пищу. В результате утрачивалось русское национальное сознание, основанное на ценностях христианского эллинизма, т.е. объективно происходило отступление от Православия. Видимо, в какой-то степени, это был дух времени. Преданные Православию хотели дать ответ католическому миру на понятном ему языке.
Западнорусская Церковь выходила из глубокого кризиса, в котором она оказалась после заключения брестской унии. Вся иерархия изменила Восточному исповеданию в 1596 году, поэтому деятельность Петра Могилы, сумевшего поставить Киевскую митрополию в рамки законов Речи Посполитой, была оправдано полезной. Но, повторюсь, латинизация Церкви не могла не привести к отрицательным результатам. Терялась внутренняя свобода, «крипто-романизм», по сути, становится определяющим в жизни Церкви. Это не могло не сказаться на психологии паствы, мировоззрение которой также романизируется, как и духовенства.
Таким образом, создавалось новое народное самосознание, плохо связанное с древними восточными традициями. Безусловно, особенно в этом виновна так называемая интеллектуальная элита. Народ, пожалуй, пытался бороться против латинских нововведений. Достаточно указать на духовную песнь, сложенную в Белой Руси в 16-17 веках, носящую знаменательное название «О лжепастырях»: «Горе оным, иже Церковь изражают, / И за имения веру продавают, / Як жиды Иуде цену поставляют, / Оставляют Восток и бегут на Запад…»
Как же точно подмечено было в народе. Но элита, к сожалению, не к народу шла, а за латинской ученостью. Она все далее удалялась от Иерусалима и Афона, уловляясь в католические хитросплетенные сети. И когда сегодня слышишь, как украинская элита призывает обратиться к народу, питаться из родника народной мудрости, то ей-Богу смешно и стыдно за этих людей. Обманывают себя и народ. Родник замутили иудины предки их, превратив в мусорозаборник. И этот мусор выдают за народно-религиозный идеал. Есть ли выход? Есть! Вернутся в ту эпоху, когда ещё не замутненной была славянская речь латинствующим и похабным суррогатом, и народ выражался ясно и точно. Приведу полностью песнь «О латынской гордости», рожденную на просторах Речи Посполитой, исполненной не духа времени, но Истины: «Але в остатний век гордыи римляне / почитают свое яко Божие создание. / Местца апостолов мнятся содержати, / а их обычаев не любят хранити. / И все противное делают Христови, / и не последуют святому Петрови. / И Божию славу мирскою покрыли, / и духовный разум плотским изменили. / Запремо ж ся таких апостолов новых, / да не отлучают нас любвей Христовых. / Святые папежи первые блажены, / иж муки за Христа были сподоблены, / И тыи истинно Христови служили / и для христиан души положили. / Яких тепер церков римская не мает, / и с жидами дружбу и любовь ховает. / Христови и Церкви зело есть противна, / и до Восточнои матки не покорна. / А вы, верныи, мачоху минайте, / святую отчизну зело заховайте. / И не последуйте гордому народу, / держите со Христом пресвятую згоду. / Не подобает нам слабоверным быти, / да не заведут нас от веры зблудити. / Кто преславной веры отступает, / такий со святыми жребия не мает. / Убог такий и наг, душа его мертва, / и сам есть гнусная греховная жертва».
Вот этой гнусью и является продажная элита. К сожалению, это так исторически укоренилось, что эти горе-интеллигенты себя искренне считают блюстителями корневого начала. Иногда просто диву даешься, как радетели «народных» основ не желают называться своим историческим самоназванием. Это уже помешательство какого-то запредельного уровня. Отказ от русскости, как уже указывалось выше, есть фактический отказ от Православия. Те, кого мы всегда считали исторически своими братьями, готовы послать «москалей» на Голгофу. И надо признать, что вызвано это глубоко проникнувшей в сердце народное латинской пропагандой, вкоренившейся в системе образования.
Больше отрицательное значение, чем положительное, для русского Православия сыграло «Исповедание» Петра Могилы, изложенное на латыни и разговорным наречием, принятым в Малой Руси.
На первый взгляд цель выглядела понятно и благородно. Но, однажды уступив в малом, будешь уступать и в большом. В своем «Исповедании» Мовилэ делает существенные уступки католическому вероисповеданию. Фактически в завуалированной форме идет разговор о «чистилище» как онтологической реальности. В сознание русичей дозировано вкрапливались еретические мысли. Эти мысли растворяются потом в образовательном пространстве, становятся допустимыми. А это уже шаг к унии, т.е. к католицизму.
Латинское богословие и философия становятся основными предметами семинарий, в которых учились представители средних и низших сословий Малой и Белой Руси. Даже больше, уже предпочитали не свои школы, но иезуитские колледжи. Обучение в данных колледжах было возможно, только при условии принятии унии или католицизма. Достоверно известно, что, например, митрополит петровской эпохи Стефан Яворский, находился в молодости в римском послушании под именем Станислав; Феофан Прокопович обучался в греческой коллегии Св. Афанасия в Риме. В Киевской академии к концу XYII века униаты были главенствующей силой. Иезуит о. Эмилиан писал в 1699 году: «Много есть монахов униатов, или близких к Унии, еще больше таких, что имеют наилучшее мнение о нас…» Известен резкий отзыв патриарха Иерусалимского Досифея в 1686 году: «В той стране, глаголемая казацкая земля, суть неции, иже в Риме и Польше от латинов научени и бяху архимандриты, игумены и прочитают неподобные мудрования в монастырях и носят иезуитские ожерелья… Да будет повелено, дабы по смерти предреченных архимандритов и священников, уже от сих, иже ходят учиться в папежские места архимандритов, игуменов и епископов не поставлять».
Не поставлять, ибо сии пастыри, объявив себя друзьями Господними, уходили от Него. Не желали соблюдать святые догматы Святой Апостольской и Соборной Церкви. Видимо, уже не веруя в них. Истина, находящаяся в мирском небрежении, им была не нужна. Слава, идущая от римской кафедры привлекала, давала возможность находиться на высокой карьерной лестнице. Это осязалось. От верных Православному вероучению требовали чудес, считая их суеверами и невежами. Рим показывал виртуозную ученость, плетенные силлогизмы, доказательства истины умом, а не сердцем.
Фактически духовенство Малой Руси, прошедшее иезуитские школы, выступало апологетом католицизма на Руси. Папский престол надеялся, что на патриарший престол в Москве, воссядет выпускник иезуитского колледжа. Наверно, поэтому Досифей Иерусалимский выступал категорически против Стефана Яворского, прекрасно зная, где обучался данный пастырь. Вообще Досифей настаивал, «чтобы в патриархи не был выбран грек, или иныя какия породы человек, сиречь или от малыя или белыя России, которые вскормилися и учатся в странах и школах латинских и полонских… Зане совокуплении с латинами и приемлют многие нравы и догматы оных».
Можно добавить, что даже если и не принимали догматы, то думали по-латински. Ибо воспитаны были латинскими пособиями. В этом было много подражательного. Мелетий Смотрицкий смеялся над проповедниками, выходящими на амвон с латино-польскими пособиями в подрясниках: «Один на кафедру с Оссорием, другой с Фабрицием, а третий со Скаргою». Вместо аскетического христианско-эллинистического слога «обилие острот и игра словами», что приводило к забвению и осквернению источника всякой мысли – Святого Писания. Не считалось неприличным Предания Святых Отцов смешивать с мифологическими баснословиями. Кстати, этим особенно грешила Киево-Могилянская Академия.
Однако надо признать, что даже в этой непростой ситуации, пройдя через искус, находились люди, ревностно боровшиеся за чистоту православия. Имя Святителя Димитрия Ростовского следует почтить особой благодарностью. Да и тот же Стефан Яворский в конце своего жизненного пути осознал пагубность латинских веяний и нововведений.
«Но ты обрати внимание на силу Христову. Из числа говоривших это один был впоследствии первым иерусалимским епископом, именно блаженный Иаков, о котором и Павел говорит: иного же от апостол не видехъ, токмо Иакова брата Господня (Гал. I, 19). Говорят также, что и Иуда сделался достойным удивления. Хотя они и присутствовали в канне, когда вода была претворена в вино, однако ж, от того не приобрели ещё никакой пользы. Отчего же у них такое неверие? От худого расположения души и зависти: сродникам знаменитым как-то обыкновенно завидуют сродники не столько знаменитые. Кого же они называют учениками? Народ, следовавший за Христом, а не двенадцать (апостолов)» (Св. Иоанн Златоуст).
Должно признать, что именно благодаря народной вере сумели сохранить православный этнос. Народ остался верен Христу. И каждый христианин прекрасно знает, что у него, возможно, есть отрезок времени, в течение которого он обязан взять Крест, чтобы, либо следовать за ним, либо взойти на него. И в этом отношении достойно восхищения, что простые казаки с готовностью исполняли свой христианский долг, в отличие от своих горе-пастырей.
И, слава Богу, что все-таки была Великая Россия, начавшая войну за освобождение своих русских братьев, находящихся в страшном польско-латинском плену. К сожалению, часть этой братии, вопившей о помощи (ибо стоял вопрос о физическом существовании), оказавшись телесно свободными, вдруг обнаружили себя совершенно другими. Были забыты и общие русские корни. Их мышление, обработанное в латинских семинариях, пропитанное полонизированным суррогатом, стало с пренебрежением озираться на Восток и искать «свободу» на Западе. Ещё вчера рабы и быдло, сегодня захотели вернуться к своему хозяину. В принципе, психологии известно данное явление. И, действительно, это касалось души человеческой.
Уже видим, что в области Богословия готовы признать непорочное зачатие Девы Марии, как того требует римское философствование. В результате в психологии народов Малой и Белой Руси появляются чужеродные элементы. Отец Георгий Флоровский пишет: «Учение о Непорочном зачатии связано с определенным уклонением в понимании и истолковании первородного греха. Но что важнее, оно отзывалось в самом религиозном чувстве и настроении. От этого украинского Барокко идет в «малороссийском» религиозном воззрении эта характерная эмоциональная нетрезвость, мечтательная возбудимость, какая-то своеобразная религиозная романтика».
Верное и точное замечание. И те, кто имеют отношение к украинской культуре на генетическом уровне, вынуждены признать правоту О. Георгия. Для малороссиян, безусловно, свойственна религиозная экзальтация, проявление своего личностного начала вовне более чем это характерно для великорусов. В этом и опасность для православного сознания, опирающегося на весьма спорную с богословской точки зрения закваску.
«С культурно-исторической точки зрения, Киевская ученость есть несомненное и значительное событие, не только явление. Это первая и открытая встреча с Западом. Можно было бы сказать, свободная встреча, - если бы она не окончилась не только пленом, но именно здачею в плен. И потому эта встреча не могла быть творчески использована. Сложилась школьная традиция, возникла школа, не создалось духовного и творческого движения. Сложилась подражательная и провинциальная схоластика, именно «школьное богословие», theologia scholastica . Это означало некую новую ступень религиозно-культурного сознания Но в то же время богословие было сорвано с его живых корней. Возникло болезненное и опасное раздвоение между опытом и мыслию. Кругозор Киевских эрудитов был достаточно широк, связь с Европой была очень оживленной, и до Киева легко доходили вести о новых движениях и исканиях на Западе. И, однако, была некая обреченность во всем этом движении. Это была псевдоморфоза религиозного сознания, псевдоморфоза православной мысли» (О. Георгий Флоровский).
Более чем страшный приговор. Отсутствие жизни может означать только смерть. Но смерть сопровождается трупным ядом. В год воссоединения Малой Руси с Великой - начался Раскол. И этот Раскол не был только результатом невежества народного и неумного неофитства патриарха Никона. Эта была хитросплетенная иезуитская паутина, где роль ядовитых нитей выполняли украинские иерархи, с инквизиционной жестокостью преследовавшие сторонников старого обряда. Достаточно вспомнить первенствующего члена Св. Синода Феофана Прокоповича, расставившего в епархиях России своих ставленников повсеместно. В своем высокоумии эти выученики иезуитских колледжей полагали, что смогут уничтожить православную мысль. Поэтому появилась потребность на Руси организовать правильную богословскую школу. До 17 века, видимо, в этом не было необходимости. И царь, и бояре, и народ считали достаточным следовать Святому Преданию. Для этих целей была начальная школа, где получали азы основного образования. Но в эпоху «бунташного» века, когда произошла реальная встреча с Западом, и не в посольской избе, а практически во всех сферах жизни, появилась необходимость в философско-богословской отповеди западному миру. Школа нужна была и с точки зрения психологии. Шла борьба за душу народную. Эта была борьба против лукавства и лицемерия, эта была борьба, которую вел Господь против иудеев и фарисеев, даже против ближних своих, не понимавших в какую бездну ведут себя. Для того и нужна была Русская богословская школа, дабы не только научить, но и выявить закравшегося в душу зверя, очистить душу от скверны.
А зверь бродил по Русской земле, рыкая, как лев, по слову апостола Петра. Церковь понимала важность и опасность тяжелейшего противостояния. Известно, что корень бед – в душе человеческой. В ней зарождается страсть, а значит опасность для православного стояния перед Богом.
Таким образом, борьба за чистоту души есть борьба за православие. В этой борьбе духовное учительство опиралось на традиции христианского эллинизма. Выходцы с Речи Посполитой с гневом и злобой, непониманием ситуации, обрушились на половину Руси, придерживающейся старого обряда, забыв слова, почитаемого на Великой Руси Иоанна Златоуста: «Будем же духовными и обуздаем этого страшного зверя. Между гневом и бешенством нет никакого различия; гнев есть тоже беснование, только временное, или даже и хуже беснования. Бесноватый может ещё получить прощение; а гневающийся подвергнется тысяче мучений, как добровольно стремящийся в бездну погибели. Да и прежде будущей геены, он уже здесь терпит наказание, так как во всю ночь и во весь день носит в помыслах души своей непрестанное смятение и незатухающую бурю. Итак, чтобы избавиться и наказания в жизни настоящей и мучения в будущей, отринем эту страсть и будем выказывать всякую кротость и уступчивость».
Святитель призывал проявить уступчивость, но не в делах веры. На Руси прекрасно понимали, что находятся в одиночестве, что борьба за Православие стала священным долгом русских людей. Само бытие Церкви связывали с существованием Государства. Русь виделась иконой, отражением Царства Божия на земле. Икону же необходимо создавать. Нужен материал, нужны умельцы, способные управляться материалом. Нужна, значит, правильная школа прикладных наук. Русь 17 века стояла перед выбором: либо быть третьестепенной конфедерацией земель, либо централизованной и мощной православной державой. Для созидания Царствия Божия на земле приходилось считаться с реальной действительностью. Создаются военные, торговые, морские школы, заимствованные в основном из западноевропейской системы образования. Уже царь Михаил, а вслед за ним Алексей утверждают полки иноземного строя. Появилась острая потребность в инженерах, учителях, офицерах. Значит, высшая школа становится злобой дня. И потребность выходила из того беспокойного «бунташного» века. В самом его начале Русь столкнулась с двумя мощнейшими державами того времени: Польшей и Швецией. Эти государства не просто захватывали русские земли, но творили страшные насилия над православными людьми, оскверняя русские святыни. Сохранились свидетельства издевательств поляков в Смоленске, шведов над новгородскими святынями. Если Польша, в какой-то степени сама себя разрушала, то чтобы победить отлаженную скандинавскую машину, нужна была такая же работающая, как часы, машина. И Русь начинает гигантскую работу по созданию отлаженного государственного механизма. То, что произойдет в эпоху Петра, не следует воспринимать как нечто случайное, зависящее от капризного характера царя. Петр, обнаруживший техническое преимущество Запада, решительно стал перенимать достижения Европы. И делал он это ради создания Православной империи. В этом величие Петра. Другое дело его перегибы в церковной политике. Беда, которая, к сожалению, убьет благие начинания царя и приведет созданную им империю к трагическому краху. В этом, кстати, и противоречие эпохи. Скорее не вина, а трагедия Петра. Русь пыталась сохранить православный мир души. Но как совместить человека и государство? Как совместить православие и увлечение латинско-протестантской культурой. Как совместить чистоту веры, когда морскому и инженерному делу следует учиться в Англии, Нидерландах и Германии, где процветало секулярное и протестантское мировоззрение. Кроме того, продолжали слышаться отзвуки Смуты. «Весь век проходит в крайнем напряжении и в беспокойстве, в разноголосице, в пререканиях и спорах. Это был век народных мятежей и восстаний… Но Смута была не только политическим кризисом и не только социальной катастрофой. Это было ещё и душевное потрясение, или нравственный перелом. В Смуте перерождается сама народная психея. Из Смуты народ выходит изменившимся, встревоженным и очень взволнованным, по-новому впечатлительным, очень недоверчивым, даже подозрительным. Это была недоверчивость от неуверенности. И эта душевная неуверенность или неустойчивость народа была много опаснее всех тех социальных и экономических трудностей, в которых сразу растерялось правительство первых Романовых» (Г. Флоровский).
Сохранение православного мировоззрения души становится стержневым для русского самосознания. Опасность его потерять была реальная. Вот, что писал Матвей Шаум, немец лютеранского исповедания, служивший в шведском войске: «Русские всех на свете грешнее по своему закоснелому суеверию и безбожию, несмотря на то, что только себя называют святым народом, а всех прочих скверными басурманами. (Они) под именем христиан остаются прямыми варварскими язычниками… Я не думаю, чтобы они удержали свою веру». Последняя фраза, видимо, ключевая. Протестантский мир очень надеялся, что вера русского народа нетверда. Победить же его считали возможным, если наряду с насилием, сумеют завести на Руси протестантские школы. Уже в 1625 году в Стокгольме был издан катехизис Лютера на славянском языке, который привозят в Россию, где начинают его изучение, привлекая в основном дворянскую молодежь. Естественно, это не могло не вызвать тревогу русских людей. Но, надо признать, вместо грамотного ответа, порой, предпочитали уходить в обрядовую сторону Православного учения. Вместо богословского спора призывали к репрессиям. А это путь в пустоту. А в пустоте терялся внутренний строй души, оставалось держаться внешнего, ибо стержень духовный колебался у самого основания. Это основание искали в быту, но вот не было Бытия. «Бегство в обряд» представлялось спасительным и упокоительным. Объективно это была своеобразная самозащита. Взоры обращали в прошлое, но не в сторону христианского эллинизма, но в прошлое обрядоверие. Это, кстати, видели и самые ярые ревнители старого обряда, тот же протопоп Аввакум. Понимали, что выход из пустоты – решительное и настойчивое избавление от привычек и неотеческого предания.
Так представлялся выход русской колесницы на православную дорогу. Другой путь – приход на православный праздник католиков и протестантов, цель которых уничтожить Россию, как когда-то фарисеи пытались убить Христа. Его хотели убить иудины наследники на Руси. Целым роем осиным наседали на медовую пасеку. Уже отмечалось усердие иезуитов и протестантов. Надеялись, что смогут одолеть Русь духовно, обратив в свой иудаизм, прикрываясь именем Христовым. Вот что пишет иезуит Франциск Эмилиан в 1699 году: «Россия или Московия не есть несокрушимый орех, и если бы Всеблагой Бог сжалился, то только нужно было бы получить царское разрешение, и невозможно исчислить, какое огромное количество народа перешло бы на нашу сторону». И реально на это надеялись, учитывая некоторое догматическое сходство Православия с католицизмом. Но опаснее все-таки был протестантизм, как бы это не выглядело парадоксальным. «Протестантство, отстоящее в догматическом плане от православия дальше, чем католицизм, казалось бы, должно было представить для него наименьшую угрозу. На практике все, однако, было иначе. В эпоху поднимающегося рационализма (как на Западе, так и на Востоке) примитивные доводы протестантов против соблюдения постов, почитания икон и святых находили отклик среди части русского населения, о чем свидетельствуют сообщения самих протестантов. Происходило соприкосновение протестантства с типично русским рационализмом, выразителем которого в свое время были Башкин и Косой. Обладая уже разработанной теологической системой, протестантство, проникая в Россию, легко поглощало русскую рационалистическую тенденцию, пускало корни и сеяло свои идеи в русском обществе» (И. Экономцев).
Эта лжебратия, действительно, представляла серьезную опасность для России. Поэтому совершенно естественно, что Русская церковь начала деятельно защищать свою паству. Дело усугублялось тем, что в характере русского человека, появилась нездоровая увлеченность западными идеями и образом жизни. Русский образованный человек стал стыдиться своего соотечественника за его, как ему казалось, невежество. Негативную роль сыграло малороссийское священство, прикормленное европейскими школами и пренебрежительно относившиеся к «русопятам». Святоотеческое предание отвергалось ради новомодных течений. Поразительный факт! Россия чуть ли не 20 лет ведет войну с Речью Посполитой, но именно польская культура и язык становятся распространенными в русском обществе. Латинский дух повсеместно входил в быт русского человека. А это уже создавало условия для формирования иной ментальности. Это удалось в Малой Руси, на очереди была великая Русь. Данной ситуацией были встревожены не только русские ревнители православия, но особенно греческие. Необходимо было адекватно ответить. С этой целью начинается подготовка по созданию высшего учебного заведения – Академии.
Она создавалась для православного обучения. Нужны были люди, аргументировано способные дать отповедь и западному миру, и, конечно же, собственному расколу, терзавшему русское сознание. Кроме того, создать Академию высшего уровня, возможно, было только в стране, где православие являлось господствующей религией. Греция находилась в запустении и мусульманском плену, в ней творились насилия и неправды. Поэтому патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский призывали создать школу, в которой бы учились и юноши из Греции. В этой школе, надеялись патриархи, будут учить слову и разуму. Академия станет оплотом православной веры на Востоке, напомнит, что смысл жизни – Христос. И только Он внесет ясность и просветит помрачившийся Восток, Своим примером разрушая дьявольские козни.
Задача же Академии пробудить веру во внутреннем человеке, разум же утверждая во Христе, Который есть самосущностное Бытие.
«Но в половине уже праздника вошел Иисус в храм и учил. И дивились Иудеи, говоря: как Он знает Писания, не учившись? Иисус, отвечая им, сказал: Мое учение — не Мое, но Пославшего Меня;
кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю.
Говорящий сам от себя ищет славы себе; а Кто ищет славы Пославшему Его, Тот истинен, и нет неправды в Нем. Не дал ли вам Моисей закона? и никто из вас не поступает по закону. За что ищете убить Меня? Народ сказал в ответ: не бес ли в Тебе? кто ищет убить Тебя? Иисус, продолжая речь, сказал им: одно дело сделал Я, и все вы дивитесь. Моисей дал вам обрезание [хотя оно не от Моисея, но от отцов], и в субботу вы обрезываете человека. Если в субботу принимает человек обрезание, чтобы не был нарушен закон Моисеев, — на Меня ли негодуете за то, что Я всего человека исцелил в субботу? Не судите по наружности, но судите судом праведным. Тут некоторые из Иерусалимлян говорили: не Тот ли это, Которого ищут убить? Вот, Он говорит явно, и ничего не говорят Ему: не удостоверились ли начальники, что Он подлинно Христос? Но мы знаем Его, откуда Он; Христос же когда придет, никто не будет знать, откуда Он. Тогда Иисус возгласил в храме, уча и говоря: и знаете Меня, и знаете, откуда Я; и Я пришел не Сам от Себя, но истинен Пославший Меня, Которого вы не знаете. Я знаю Его, потому что Я от Него, и Он послал Меня. И искали схватить Его, но никто не наложил на Него руки, потому что еще не пришел час Его. Многие же из народа уверовали в Него и говорили: когда придет Христос, неужели сотворит больше знамений, нежели сколько Сей сотворил? Услышали фарисеи такие толки о Нем в народе, и послали фарисеи и первосвященники служителей — схватить Его. Иисус же сказал им: еще недолго быть Мне с вами, и пойду к Пославшему Меня; будете искать Меня, и не найдете; и где буду Я, туда вы не можете придти.
При сем Иудеи говорили между собою: куда Он хочет идти, так что мы не найдем Его? Не хочет ли Он идти в Еллинское рассеяние и учить Еллинов? Что значат сии слова, которые Он сказал: будете искать Меня, и не найдете; и где буду Я, туда вы не можете придти? В последний же великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой. Сие сказал Он о Духе, Которого имели принять верующие в Него: ибо еще не было на них Духа Святаго, потому что Иисус еще не был прославлен» (Ин. 7: 14-39).
Каждому, идущему за Ним, необходимо осознавать свою немощь и слабость, учиться поступать так, как Христос. Но не все русские пастыри следовали Его заветам. К сожалению, например, правильное образование на Руси не вводилось лет 50. Его отсутствие, во многом, и привело к расколу. Без правильного богословского обучения легко быть уловленным расхожими мнениями, подвергнутся порочным страстям, впасть в отрицание Божественной Любви. Сколько гнева и ненависти, эгоизма и нетерпимости наблюдаем у православных иерархов во время суда над Патриархом Никоном, который им отвечал тем же. И каждый считал себя правым. Не узнаем ли в них будущего преобразователя России и первого её большевика – Петра Великого. Видимо, в фигурах, подобных Никону и его противников, замешивался раствор, из которого будут твориться «птенцы гнезда Петрова». Они не желали сомнений, будучи уверенные в своей правоте, готовы были унаваживать землю человеческими телами.
Начиналась эпоха, когда лицо, данное Богом, подменялось идеологией. Таковым был Никон. Человек, обладавший сумасшедшим темпераментом, за которым трудно было разглядеть лицо. Отсутствие ясного лица объективно сужает мировоззрение. Его суждение скорее тактическое, чем стратегическое (можно сказать, на другой стороне его медали боярыня Морозова). Узость взглядов приводило к неоправданному упрямству. Он не был властолюбив, в чем упрекали его враги, власть он понимал как возможность, способную помочь сотворить новую реальность на Руси. Но творить, в силу своих ограниченных взглядов, он не мог. Собственно, не имея ярко выраженного лица, разве можно что-то путное создать. Создал – катаклизм в России. Не имея четкого лица, невозможно постичь Бога, Который есть Верховная Личность. Человек без определенного лица ищет спасение в соблюдении закона, забывая, что милость, по слову апостола, выше закона. А милость невозможна без Любви Божией. Никон, безусловно, хотел войти в чертоги Вселенской Истины, но при наличии ярко выраженного подражательного начала в его деятельности, это приводило к тупому грекофильству, но не «византинизму». Не вдумчивый христианский эллинизм, а праздничный греческий обряд вводился на Руси. Это было красиво и впечатляло. Но вводилось это с такой страстью, что вызывало недоумение. Все греческое заменяло русское. Пройдет 50 лет (реформа Церкви произошла в 1654 году) и уже Петр с той же страстью будет строить Русь по-немецки и по-голландски. Никон не творил, но подражал. «Греческий» чин заменил ему святоотеческое предание. Этот праздничный чин виделся Никону прообразом Царствия Божия на земле.
Однако царство получалось фарисейским. Не радость Богообщения, а глубокое исполнение обряда, которое важно, но не объяснено русскому человеку. И, кстати, даже некоторые греки указывали Никону, что не только в обрядовой стороне праздник Христовый. Мелетий Сириг из Константинополя в 1655 году напишет: «Не следует думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование несколько отличающееся в вещах не существенных и не в членах веры, если только в главном и важном сохраняется согласие с кафолической Церковью».
Однако Мелетия не слушали, а внимали странствующим греческим архиереям, давно потерявших связи с истинным византинизмом и вселенским православием. Книги исправлялись не столько по отеческим рукописям, сколько по модным новогреческим изданиям, в которых чувствовалось сильнейшее латинское влияние (печатались эти книги в Западной Европе). Кроме того, и сами нововведения Никона разнились один от другого. Современник эпохи пишет: «Шесть бо выходов ево Никоновыхъ служебниковъ в русийское государство насильством разослано; а все те служебники межъ собой разгласуются и не единъ съ другимъ не согласуется». Не порядок, но полнейший беспорядок несла реформа Никона. И даже те, кто затеял реформу, стали понимать, что делается как-то неправильно. Рушить старое, вводить новое – не признак ли царства антихриста? Так многие на Руси думали. Терялись ориентиры вероучения.
«В такую-то минуту мы, расколом обнаружили, что сами не знаем во что веруем, и что одних и тех же святых, одну и ту же Апостольскую Церковь, считаем друг друга погибшими, отлученными, преданными анафеме или Антихристу… Это было роковое обстоятельство для эпохи Петровской реформы. Может быть, оно именно и дало ей столь подражательный, почти рабский характер» (Л. Тихомиров).
Не о сути был спор, но форме. Но этот спор о форме постепенно перерос в действительно сущностный вопрос, когда в притязаниях Никона увидели скрытые папистские тенденции. «За великою тенью Никона затаился признак папизма» (Ю. Самарин). Так ли это? Весьма спорно. Но раскол углубил чрезвычайно. И немалую роль в этом сыграли латинствующие киевляне и новомодные греческие архиереи, ополчившиеся на Никона на Московском Соборе 1667 года. В патриархе увидели человека, стремящегося стать восточным папой. Это, полагаю, глубокое заблуждение. Никон во всей своей деятельности следовал примеру святого Иоанна Златоуста, утверждавшего, что священство выше царства. Но греки и малороссы стали на сторону царства кесаря, тем самым, отдавая христиан в руки земного владыки. Собор изгонит Никона. И церковный народ, не понявший нововведений Никона, примет решение Собора. Никон будет взывать к отеческому преданию, но народ не увидит в нем апологета Древней Истины. Слишком часто своим грекофильством он её нарушал. В этом трагедия Никона. Владимир Соловьев скажет: «В нашем домашнем расколе дело шло не о тех частных пунктах, которые выставлялись (впрочем, совершенно искренне) спорящими сторонами, а об одном общем вопросе весьма существенного значения, чем определяется религиозная истина: решениями ли власти церковной или верностью народа древнему благочестию? Вот вопрос величайшей важности, из-за которой на самом деле произошла жестокая и доселе непримиримая распря между «никонианами» и «староверами». Обе стороны признавали истину только в Церкви, но спрашивалось: где же сама Церковь, где заключалась её сила, где у неё центр тяжести – во власти или в народе? Старообрядцы, обвиняя всю иерархию в отступничестве от истинного благочестия православной церкви, тем самым признавали, что вся Церковь в них самих – в благочестивом и правоверном народе. Греко-российская иерархия, помимо народного согласия и даже против воли народной, изменяя прежний образ благочестия и жестоко преследуя всех непокорных этому изменению, тем самым заявила, что вся сила в Церкви сосредотачивается в ней одной, что власти церковной принадлежат безусловно и исключительно все права, а народу только обязанность послушанья». И тех же старообрядцев душили, резали, сжигали, как Аввакума, за неповиновение Церкви. «Очевидно, - говорит В.С. Соловьев, - здесь под Святою Церковью разумелась только местная церковная власть».
Эта власть самовольно определяла кто прав, а кто виноват; соответственно и народ стал проявлять правоту и неправоту. Терялась Высшая Правда. Русское время и пространство, теряя вечность, приобретала сиюминутность. Те, кто возводил Новый Иерусалим, ничем не лучше были тех, кто в свое время был в Иерусалиме Ветхом. В Старом – отвергали Христа и Сыновство Его, В Новом – дела и Учение Его.
В русском расколе много человеческого, не-божеского. Христос скажет иудеям: «Учение Мое несть Мое» (ст. 16), а потом добавит: «Аще кто хочет волю Его творити, разумеет о учении, кое от Бога есть, или Азъ от себя глаголю» (ст. 17). «Эти слова значат вот что: отриньте от себя злобу гнев, зависть и ненависть, которую напрасно питаете против Меня, и ничто не помешает нам познать, что Мои слова – поистине слова Божии. Теперь эти страсти омрачают вас и искажают в вас правильное и светлое суждение. А если исторгните их от себя, то уже не будете подвергаться этому» (Св. Иоанн Златоуст).
Но исторгнуть не могли. И, стремясь к Богу, будут совершать роковые ошибки. В борьбе за Церковь утеряют любовь к Главе – Христу. В борьбе за царство Божие не увидят, что станут кесарю поклоняться более чем Христу. Что-то странно новое и суррогатное появляется на Руси. Николай Костомаров писал: «Раскол гонялся за стариною, старался как бы точнее держаться старины; но раскол был явление новой, а не древней жизни…»
Русский старовер не древним живет, но мечтанием старины, что с православной точки зрения представляет собой прелесть; в старом обряде слышим плач об утерянном рае. Не благодатное общение, но романтическое волнение, тоска по ушедшему. Отсюда начинается бесконечное бегство в никуда. Грезится Китеж, Святый град, но именно что грезится. Грезы рождают волевое исступление, отрыв от реальной почвы. В реальной действительности видится антихрист. Апокалипсис – тема Раскола. «Время близъ есть»…
Представители старого обряда весь смысл своего существования видят в ожиданиях антихриста; одно знамение накатывается на другое, прелесть заменяет новое обольщение, одержимость становится нормой жизни, если это можно назвать жизнью. Апостольская Церковь не принимается сущностно. Аввакум восклицает: «Какой тут Христос. Ни близко. Но бесов полки». Очень хорошо определил раскол Василий Ключевский – «паническое изуверство». Но это «паническое изуверство» заключалось в «последнем отступлении».
Но в этом отступлении не Христа искали, а какое-то свое учение, которое доведет старообрядческий мир до самоуничтожения путем самосожжений. Не Христову славу искали, но свою личную, по слову Св. Иоанна Златоуста (вспоминается образ старца Нектария из романа Алексея Толстого «Петр I»).
Это происходит зачастую вследствие безумного исступления. В момент экстаза очень трудно контролировать свой разум. Дошло до того, что Аввакум пишет при жизни своей житие, т.е. себя, причисляя к лику святых. Это абсолютная прелесть. Но он этого не видит. Эта исступленная борьба заводила апологетов старого чина в гордыню, в безблагодатное действо, в потерю соборной целостности и Церкви, в потерю православного Царства, того самого Царства, в котором был весь смысл их эсхатологического упования. Все это было потеряно, но им казалось, что все это потеряли «никониане». Аввакуму и его сторонникам думалось, что они ушли от царства, переставшего быть Третьим Римом, на престоле которого воссел лжецарь: «Во время се несть царя; единъ бысть православный царь на земли остался, да и того, не внимающего себе, западные еретицы яко облацы темни, угасиша христианское солнце. И се, возлюблении, не явно ли антихристова прелесть показуетъ свою личину» (диакон Феодор, не позже 1669 г.) Третий Рим, таким образом, прекращает свое существование, а так как четвертому не бывать, то, значит, кончается история, священная история. Отныне в истории, по мысли староверов, нет благодати.
Поэтому уход в пустыню для них более чем оправдан. Но и там благодати нет. В пустынях оказался не Бог, а пустота. Это был абсурдный уход из пустоты в пустоту. Не увидели, что проблема не решается на уровне двух или трехперстия. Не захотели обнаружить Суть. А Суть в Символе веры, ни одной буквы которого никто не изменил. За Суть и надо было бороться вместе.
Безусловно, вместе с нововведениями проникала латинская ересь. В частности, это выразилось в пении. С этим и нужно было бороться. К сожалению, раскольники цеплялись за форму более чем за Суть. Вместо согласия получили озлобленность. Русь становилась разобщенным национальным образованием, тем самым на руку играя своим врагам. В дискуссиях о форме, стали теряться в богословских понятиях, расчищая дорогу западному протестантизму, рядящемуся в одежды православия. Лев Тихомиров подчеркивает, что «шло обессиление Церкви и смута мировоззрения, отсюда податливость на подражание. Отсюда и страстно-подражательный характер реформы Петра. Что касается ломки церковного управления с подчинением Церкви государству, то это была идея протестантской Европы, которой во всем подражал Петр. Оправдать его ни в коем случае нельзя. Но факт истории состоит в том, что без церковной смуты такая ломка была бы невозможна даже и для Петра. В данную же минуту она стала возможна, во-первых, психологически, т.к. понимание Церкви подорвалось и у самого Петра, и у него, как у множества других, стал вопрос: где Церковь? Ломка стала возможна, во-вторых, и материально, ибо разделившийся в верованиях народ, растерявшийся в понятиях, не мог защитить управление Церкви, понятие о которой было в нем столь потрясено. Для самой же Верховной власти ломка Церкви создала страшную опасность: эволюцию в абсолютизм».
Расстраиваясь на части, теряли Православное Царство. Ради тупого субботствования Христа лишались. Самовольно отлучали себя от Причастия Святых Тайн Господних, приводя свое душевное состояние в отчаяние. Это преступление и против Церкви и против Древнего Закона, за который цеплялись представители старого обряда, не замечая, как попирают его. Держась буквы обряда, вольно или невольно утрачивали духовную составляющую. Оскудение благодати было повсеместное. Буква для раскольника дороже Святых Таинств. Устав выше живого Богообщения. Держась старого чина, как бы заменяют им отсутствие благодати. Таким образом, человеческим подменяя Божественное.
Так уже происходило в земной жизни Христа. Ради своего обряда готовы и Бога убить: «…ваше преступление есть разрушение всего закона» (Св. Иоанн Златоуст). Огромная часть народа, уйдя в раскол, потеряла живую связь с Христом и Духом Святым. Лишив себя связи, с Христовой тайной, раскольники не забывали судить ближних своих, впадая в прелесть осуждения. Попав в сети данной прелести, потеряв путь, не могли уже различить добро и зло. «Тому, кто не умеет различать, что добро и что зло, не пристало судить, кто добр и кто зол из людей. Человек, знающий Бога, - добр; а, когда он не добр, то значит, не знает Бога и никогда не будет познан от него: ибо единственный способ познания Бога есть доброта» (Св. Антоний Великий).
А доброты-то и не было в расколе. Неистовость и ненависть, как «смертоносная язва» сокрушала душу христианскую.
Безусловно, те, кто вершили новый обряд, не ангелы были. Но находились в Ограде Соборной и Апостольской Церкви. Смутно и искажено, но старались следовать преданиям Святых Отцов. Тот же Никон на Соборе 1666-1667 г.г. отстаивал отеческое предание, прекрасно понимая, что главная опасность – латинствующие греки. Но чтобы это понять, надо было фактически разорить Русь, а потом потерять и патриаршество. Никон увидел, что церковная иерархия наполовину состояла из греков, малороссов и белорусов, выпускников римской коллегии Св. Афанасия. Но что-то изменить уже был не в силах. Разумом царя овладел любитель астрологии и до сих пор неразгаданная фигура – Симеон Полоцкий. Он уже воспитатель детей царя. Мечта иезуитов сбывалась. У трона находился человек, безусловно, православный, но имеющий латинское воспитание и образ мыслей. Не лишним будет вчитаться в иезуитские инструкции Лжедмитрию I, составленные в начале 17 века:
д) «Самому государю заговаривать об унии редко и осторожно, чтоб не от него началось дело, а пусть сами русские первые предложат о некоторых важных предметах веры, требующих преобразования, и тем положат путь к унии.
е) Издать закон, чтобы в церкви русской все подведено было под правило соборов отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии: возникнут споры, дойдут до государя, он назначит собор, а там можно будет приступить к унии.
з) Намекнуть черному духовенству о льготах, белому о наградах, народу о свободе, всем о рабстве греков. Учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей ученых…»
Не эту ли программу будет вводить на великой Руси многочисленная колония из Малой и Белой Руси. Становится жутко при мысли, что благое дело просвещения затевалось только для того, чтобы уничтожить Православие.
Действительно, раскол и ересь можно победить только просвещением народа, но, когда этого добиваются весьма подозрительные Паисий Лигарид (которому цареградский патриарх отказывал в православии) и Симеон Полоцкий, то впору задуматься. Они призывали устроить училища благочестия, но этот призыв исходил от людей, прекрасно знавших иезуитскую инструкцию (тот же Паисий Лигарид служил в Пропаганде и был с католической миссией в Леванте). Именно эти два человека составляли деяния собора 1666-1667 г.г. осудившего Никона, уже понявшего к чему все идет. Они разработали проект Латинской академии. Это уже был путь откровенного наступления католицизма на Руси. Само появление латинской школы даже в проекте могло возникнуть только тогда, когда произошел раскол и были сдвинуты пласты русского сознания.
Это было время, когда Киевская школа одержала победу на Москве. Дух могилянской Академии проник в высшие сферы московского общества. Этот дух был практичнее, рациональнее московского. Соприкоснувшись с Европой, малорусские пастыри ощущали свое превосходство над великорусами. Оказавшись лицом к лицу с Европой, московиты обнаружили свою не только техническую отсталость, но и невежество в науках: изящной словесности, философии, математике. Причем европейцы уже жили в Москве, и это превосходство было осязаемым. Осознание своей отсталости наступило как раз в то время, когда ещё шли вероучительные споры. А это было крайне опасно.
«Момент критики и самосомнения мог бы, конечно, вызвать у нас и самостоятельную работу мысли. Мы могли бы и сами постепенно разобраться во всех вопросах веры, управления, знания и техники. Но в данных условиях это было невозможно, ибо мы стояли лицом к лицу с Европой. Люди доходят до потребного им своим умом только тогда, когда некого спросить. Среди равных себе можно развиваться самостоятельно. Среди высших низшему возможно только ученичество.
В отношении науки, техники, и даже в отношении веры стоило спросить европейца, и он открывал такое множество сведений, о существовании коих мы даже и не догадывались. Пробуя отыскать что-либо сами, мы могли только каждый раз убеждаться, что открываем вещи, давно известные Европе и менее совершенный чем у неё. Потому заимствование являлось вполне неизбежным, его подсказывал самый простой здравый смысл и практичность. Если при этом у нас кое-что выходило своеобразно, то только само собой, по невозможности избежать влияния своей натуры.
Но заимствуя частности и убеждаясь, что во всех этих частностях иностранцы выше нас, всё понимают и устраивают лучше нас, возможно ли удержаться от мысли, что и основные понятия, исходя из которых иностранцы дошли до столь всесторонних преимуществ перед нами, что и эти основные понятия выше наших? Если же они выше наших, то очевидно нужно усвоить их» (Л. Тихомиров).
«Самая сильная опасность при переходе русского народа из древней истории в новую, - писал С.М. Соловьев, - из возраста чувств в область мысли и знания, из жизни домашней, замкнутой в жизнь общественную народов – главная опасность при этом заключалась в отношении к чужим народам, опередивших нас в деле знания, у которых поэтому надобно было учиться. В этом-то ученическом относительно чужих живых народов положении и заключалась опасность для силы и самостоятельности русского народа, ибо как соединить положение ученика со свободой и самостоятельностью в отношении к учителю, как избежать при этом подчинения, подражания».
Сохранить же самобытную свободу, избежав опасности подражания в вероучительных вопросах, можно было только в четком следовании отеческому Преданию, византинизму, соединившем в себе не только эллинистическую мысль, но вселенскую. Это, слава Богу, поняли патриарх Иоаким, царевна Софья Алексеевна и князь Василий Голицын, отвергшие латинскую школу Симеона Полоцкого.
Они приступили к созданию новой Академии, при непосредственном участии вселенского патриарха Иерусалимского Досифея. Это была своевременная помощь Матери-Церкви своим братьям, находящимся в затруднительном положении. Вот, что писал патриарх Досифей царю в 1682 году по поводу утверждения Типографской школы – непосредственной предшественницы Славяно-греко-латинской Академии: «Благодарим Господа Бога, яко во дни Святага вашего царствия благоволили быти в царствующем граде Еллинской школе… И сие есть божественное дело, еже учити христианам греческий язык, во еже разумети книги православной веры, яко же писании суть, и познавати толкование их удобно; и наипаче, дабы отдалены были от латинских, иже исполнены суть лукавства и прелести, ереси и безбожества… Просим святое царствие твое, чтоб училище утвердити, и впредь распространити, да пребудет память твоя вечна и бессмертна, яко царя Птолемея Филадельфа… Еллинским языком просветиши люди твоя в высшее познание истинного разумения, яко прапрадед царствия вашего великий князь российский Владимир, крестив народы сущие под ним, взя учители от грек и учаша тогда греческим учением, и пение во святых церквах совершашеся гречески, купно и словенски. Аще потом и оскуде учение оно еллинское за некыя случаи: но ныне желаем обновитися и совершитися».
В этом послании, не обнаружим ли желание того самого Ренессанса, о котором жаждали русская и эллинская души со времен Кантакузенов и Григория Паламы? В конце 17 века стал вновь налаживаться мост между христианским эллинизмом и русской духовностью. Проторивался путь, по которому могла и должна была пойти Россия. Это был путь истинного возрождения, в котором бы сочетались самобытность русского пути и византинизм. Ведь именно византинизма с его вселенностью не оказалось у Никона, перепутавшего грекофильство с христианским эллинизмом так любимого им Иоанна Златоуста. Именно в 80-е годы 17 века в фактическое царствование царевны Софьи Россия, сохраняя свое лицо, начинала неспешное движение к европейской образованности, но образованности, основанной на фундаментальной истине Богобытия.
Поэтому на Москву приехали братья Лихуды, удивительные по учености и православному духу люди. Они учились в Италии, в Падуе. Остров Кефалиния, откуда были родом, принадлежал Венеции, поэтому совершено естественно, что их жизнь была связана с Италией. Однако, в отличие от многих греков, принимавших, ради получения образования, унию, братья Лихуды никогда не отступались Истины, оставаясь преданными традициям христианского эллинизма. Это был символ веры, утвердивший их личностную ментальность. Тесно общаясь с латинским миром, Лихуды прекрасно поняли его опасность для русского православного этноса. Поэтому их направляют в Москву патриархи Востока Досифей и Парфений, дабы наставить в слове Истины богоспасаемое русское царство, отвратить от еретического пути. Славянство патриархи мыслили как неразрывную часть христианско-эллинистической традиции, освященной именами Святых Кирилла и Мефодия, Симеона Нового Богослова и преподобного Сергия Радонежского, Григория Паламы и Нила Сорского, Марка Эфесского и Иосифа Волоцкого, Максима Грека и Филиппа Московского. Патриархи и Лихуды думали о свободе христианского этноса, воплощенного в царстве любви.
Академия задумывалась, чтобы спасти русский этнос от уничтожения в нем Христа. Софья и Голицын, вкупе с патриархом, осознав опасность латинизма, утвердили создание в 1685 году Славяно-греко-латинской Академии. Оставлено латинство, думаю, по вполне по объективным причинам. Начиналась бурная полемика по поводу «хлебопоклонной ереси», где было необходимо оперировать латинскими понятиями. Братья Лихуды одержат победу в борьбе за Таинство Евхаристии. И не их вина, что спустя некоторое время, уже в царствование Петра, в Академию придет киевская псевдоморфоза в лице Феофана Прокоповича и Стефана Яворского. Они все-таки заложили основы, которые были настолько фундаментальны, что никакая ересь уже не могла эти основы сдвинуть. Поколебать, да, но не более. Все русское богословское образование оглядывалось на Лихудов, они незримо на протяжении многих десятилетий присутствовали в русской жизни. Они фактически указали России путь, по которому ей следовало идти, они вернули русскому сознанию духовный стержень, который, кстати, поможет русским людям удержать, несмотря ни на что, православие на Руси в эпоху Петровских реформ. В борьбе с «хлебопоклонной ересью» они не просто боролись за чистоту учения, но за право на самостоятельную богословскую мысль, в которой отказывали православным философам, за право самостоятельно строить Русское Царство Истины. «В историю богословской мысли входят различные периоды, как бы вероучительные циклы, в которых какой-то один аспект христианского предания обретает сравнительно с другими исключительное значение, в которых все темы учения в известной степени трактуются соотносительно с каким-то одним вопросом, становящимся для догматического сознания центральным» (В.Н. Лосский).
В конце 17 века вопрос существования православного богословия и православного царства был вовсе не праздный. Протестантизм и католицизм наступали повсеместно, попеременно чередуясь. Уже говорилось, что протестантизм был не менее опасен, чем католицизм. Протестанты отрицали Таинство Евхаристии, и в Европе это вызывало настоящие религиозные войны. Наши раскольники так же отвергали Таинства Кафолической Церкви. Шла борьба не на жизнь, а на смерть. Рациональное протестантское сознание впадало в бешенство при вопросе о Пресуществлении Святых Даров. Это была проблема, в которой решалось – Бытие или не-бытие.
«Этот феномен не был, конечно, случайным. В условиях острой борьбы между католиками и протестантами особую значимость неизбежно должна была приобрести экклезиологическая проблема, а укрепляющий свои позиции рационализм должен был сконцентрировать нападки на вопросе об евхаристии как главном, узловом моменте церковной жизни, средоточии и живом воплощении мистического единства Церкви и мистического единения человека с Богом» (И. Экономцев).
Когда-то ещё в четвертом веке человека хотели лишить возможности стать богом; в конце 17-го его пытались лишить Богообщения, что, в принципе, было то же самое. Протестантская идеология, по сути своей, возвращала христиан во времена христологических и пневмотологических споров. Это понимали католики. В борьбе с протестантизмом им необходима была поддержка православных. Однако, призывая к общей борьбе, католики не гнушались откровенным прозелитизмом на православных землях, старательно искажали православное богословие, как это было с богословием Петра Мовилэ. Поэтому православным одинаковы были опасны и протестанты, и католики, а в вопросах Евхаристии, близкие православным догматически католики, представляли опасность чрезвычайную (с протестантами проще, они фактически отрицали Таинство Евхаристии).
«Указанный вопрос, однако, имеет свою долгую предысторию. Он был поднят ещё на Флорентинском соборе папой Евгением IV. Римской церковью тогда вопрос был решен в том смысле, что пресуществление совершается словами Иисуса Христа «Приимите, ядите…», а не молитвой священнослужителя, которая была исключена из употребления на Западе ещё в XI веке. Окончательное утверждение этот догмат получил на Тридентском соборе. Православная Церковь в отличие от Западной, сохранила древнее учение о том, что хлеб и вино прелагается в Тело и Кровь Христовы иерейским призыванием Святого Духа и благословением Святых Даров» (И. Экономцев).
Итак, Русь в конце 17-го века реально столкнулась с двумя еретическими направлениями в христианстве. Причем оба эти направления имели высоких покровителей в царских чертогах. Особенный успех был у представителей латинского направления – Симеон Полоцкий, учивший царских детей. Это не прошло мимо современников. Епифаний Славинецкий писал, укоряя Симеона Полоцкого, в прозападничестве: «Наши киевляне училися и учатся точию по латыни и чтут книги токмо латинские, и оттуду тако мудрствуют, а гречески не училися, и книг греческих не чтут, и того ради о сем не ведают и вельми в сем погрешили».
Но это был не просто грех, но сознательный уход от византинизма, от классического наследия христианского эллинизма, это была попытка ликвидировать глубинную традицию, вне которой немыслимо представить русско-византийский православный этнос. Как известно, русскую нацию, возможно, уничтожить только в том случае, если лишить её духовных корней, Евхаристической Тайны, непреложно сохранявшейся с древних времен, языка, пропитанного эллинистическим словарем ( в Малой и Белой Руси это в какой-то степени удалось).
Богословский спор переходил в спор бытийственный. Наиболее проницательные это поняли сразу. Например, ученик Славинецкого Евфимий «начал проповедовать грубым неучам то великое дело, о котором говорить и для самых опытных богословов страшно» (Гаврила Домецкий). Но, главное, на Руси жили братья Лихуды, своим оригинальным творчеством, доказывающих жизненность и богословскую мощь византинизма. Именно, продолжая византийскую традицию, можно было сокрушить на Руси протестантизм и католицизм. Как указывалось выше, с точки зрения вероучительной, латинская ересь была крайне опасной, но протестантизм имел свои отрицательные особенности. Рациональное мышление разделяло веру и разум, вследствие чего мышление становилось механистическим, поэтому догматы усваивались буквально. Выхолащивался дух, забывались слова апостола, что «буква убивает, а дух животворит» (2. Кор. 3, 6). Слова, не наполненные духом, теряли свое христианское содержание, заменяясь магическим формулами. Обряд превращался в некий цирковой ритуал с фокусами. Само пресуществление в таком обряде принимало кощунственную форму, священник же становился жрецом-магом. Уничтожалось мистическое единение человека с Богом. Таким образом, протестантизм исподволь подтачивал православное древо. И православный народ интуитивно почувствовал это, отвергнув «хлебопоклонную ересь» (этот пробный атакующий шар протестантов и католиков) на Соборе 1690 года в Москве.
Надо сказать, что к спорам конца 17 века многие историки относятся несерьезно, не видя в них большой проблемы. Однако на самом деле происходила борьба за чистоту веры. Кроме того, Собор 1690 года изживал Раскол, показывая, что Истина не в обрядовой стороне, но в животворном духе, в единении с Церковью, которая есть, по слову Апостола, «столп и утверждение Истины».
Огромную роль в работе Собора играли братья Лихуды, которые свои богословские суждения высказали в своем «Акосе». «В каждом таинстве, полагают они, священник есть «органная вина токмо» и, следовательно, в его устах слова «Приимите, ядите…» и «Пиите…» не могут иметь того значения, какие они имели в устах Спасителя. Священник произносит их «повествовательне, и уже по одному этому в них нельзя видеть совершительный момент». Рассматривая чин римско-католической литургии, Лихуды замечают, что католики противоречат сами себе, потому что многократно знаменуют хлеб и чашу знамениями креста после словес Господних, когда они «веруют таинству совершенну быти» и когда благословлять Дары, - значит забывать правило: «Меньшее благословляются от большего». Лихуды подчеркивают, что на Тайной Вечере Христос совершил Таинство Евхаристии непосредственно, Сам, будучи «и приносяй и приносимый, и священнодействуяй и священнодействуемый». Но и в Его устах слова «Приимите, ядите…» не имели совершительного значения, поскольку преложение хлеба и вина в Божественные Тело и Кровь на Тайной Вечере Христос совершил ещё ранее «неизреченными глаголы», когда «прием хлеб в Святыя Своя и пречистые руки, благодари, благослови, освяти». Но как могли это знать апостолы, спрашивают Лихуды, ведь они первый раз видели совершение Таинства? И вот ради их немощи, когда они «недоумеваху в себе, что бе бываемое» Христос «образом изъявительным, яко да и ученики недоумение сего свободит» рече «сие есть Тело Мое и в чаши сия есть Кровь Моя» (И. Экономцев).
Лихуды не просто побеждали ересь, но и становились во главе православной партии. Даже патриарх Иоаким обращался к ним за разъяснением, касаемо вопроса о времени Пресуществления Святых Даров, чтобы «хранить во всем благочестие восточныя церкви согласно и единомысленно с четверопрестольными братиями архипастырства своего».
Русский мир недавно потрясенный расколом, вновь обретал Истину неповрежденной, с надеждой на будущее Православной Державы.
Но «дьявол рыкает, как лев». Зло нагло и гордо желает посрамить смирение. Именно в смирении величие, но решили, что достигнуть величия, возможно, с помощью насилия и отступления от основ Бытия.
Пока был жив царь Иван V и царица-мать Наталья Кирилловна, православие торжествовало. Но далее началось самостоятельное правление Петра, царя, конечно же, православного, но ушибленного протестантским рационализмом. Добавлялся к этому характер царя с его скоморошьими чудачествами, генетически восходящими к прапрадеду – Ивану Грозному. Забавное зрелище можно было наблюдать на Москве: царь с пьяной кампанией разъезжал по городу в дрожках, запряженных хрюкающими свиньями. Представить себе такое в православной Византии немыслимо. Почему это возможно было в России? Дело, видимо, в том, что Петр появился в век перелома, когда настроение определялось то нетерпимостью, то вседозволенностью; когда русская элита, соприкоснувшись с Западом, возомнила, что может возродить перворимскую империю.
Весь имперский пафос Петра – это идеологический бросок к латинскому Риму, бывшему когда-то православным. Но этот бросок Петр совершал, взяв себе в союзники, протестантизм. В Европе зарождалась реальная империя с римским двуглавым орлом. Молодой Петр с детства жил имперским иллюзиями и созданные им потешные полки явились началом будущих легионов. Его немецкое и польско-литовское окружение поддерживало эту иллюзию. Поход против Турции был не просто Азовский поход. Это был поход в прошлое, здесь начинался «греческий проект» Екатерины. Не удался. Удар по Швеции совместно с дряхлеющей, но союзной Польшей, был удар зарождавшейся империи, удар двуглавого орла по орлу одноглавому, самой сильной европейской державе того времени. Для воплощения своей имперской мечты Петру более всего подходил цезарепапизм, мыслимый только в секулярном государстве. Его западничество не более, чем форма. Главное: совершенный царем секулярный переворот. Вот, где произошел раскол: «Сочинил из России самую метаморфозис или претворение», - отмечал современник. Петр внес в сознание русского человека отрицательное отношение к бытию, революционность, что приводило к неизбежному конфликту его власти кесаря с Церковью. Рождаются две точки опоры: Церковь и государство. Русское сознание стало раздваиваться, происходил надлом и душевный сдвиг. Нарушив симфонию государства и Церкви, Петр породил в народном сознании неопределенное отношение к власти. Однако он четко понимает свою задачу: Церковь должна стать «ведомством православного исповедания», т.е. частью государственной структуры. Независимость Церкви объявлялась «папизмом». Таким образом, мирское стало руководить духовным. Недаром создается полиция, которой поручено блюсти состояние общества. Раньше этим занималась Церковь, теперь государство. Создавая секулярное общество, Петр, тем самым, подкладывал мину замедленного действия под свою империю. Россия строилась по ранжиру и регламенту, уничтожалась ментальность русского человека. Это совершенно не вписывалось во вселенские ценности христианства.
Видимо, поэтому, в петровскую эпоху начинаются гонения на братьев Лихудов, представлявших собой реальную угрозу для секулярного государства и таких горе-пастырей как Феофан Прокопович и Стефан Яворский. Эти горе-пастыри не могли согласиться с теми, кто отстаивал свободу человеческой личности. А именно об этом писали Лихуды в своем «Слове о предопределении». Конечно же, это была антипротестантская проповедь братьев. «Цель труда – доказать, что предопределение не безусловно и не независимо от добрых дел. Говоря, что Бог от века предназначил одних к блаженству, а других к погибели, Лихуды заявляют, что это предопределение основывается на предведении Им, кто воспользуется спасительной благодатью и кто отвергнет её. Предопределение в их интерпретации по существу, и есть Божественное предведение.
Безусловный детерминизм, по мысли Лихудов, несовместим с абсолютной благодатью Бога, даровавшего человеку свободу воли и право выбора между добром и злом. Подчиняя жизнь людей господству необходимости, детерминизм лишает человека не только свободы воли, но и самой индивидуальности, уничтожает человеческую личность. В конечном счете, он приводит к пантеизму, к пониманию образования мира не как акта свободной всемогущей воли, а как следствие неизбежного саморазвития Божества и Его эманации» (И. Экономцев).
Петровским реформаторам свобода была не нужна, как пятое колесо в телеге. Поэтому и закрывают школы, открытые Лихудами и их учениками. Особенно печально то, что расправились со славяно-эллинской школой в Новгороде. И разгромил её никто иной, как архиепископ Новгородский Феофан Прокопович.
Надо признать, что школы зачастую закрывались только потому, что были основаны Лихудами, настолько власть предержащим была ненавистна их свобода. Даже не существо дела иной раз являлось главным, а лицо его производящее. Таким образом, нарушалась заповедь Христова. «Итак, не судите на лица. Будем уверены, что это сказано не жившим только тогда, а и нам, чтобы мы ни для чего не нарушали справедливости, но все для ней делали. Нищ ли кто, или богат, мы не должны обращать внимание на лица, но обязаны исследовать их дела» (Св. Иоанн Златоуст). Впрочем, дел-то и боялись.
Если бы дело просвещения, которое претворяли в жизнь Лихуды, состоялось, то, возможно, не смог бы Петр утвердить окончательно крепостное право на Руси. Именно Петр Великий довел страну до пропасти, до полного рабства. Низшие сословия превращались в бессловесное стадо, обязанное трудиться и погибать под палками и в болотах. Вот это уничтожение человеческой личности и было самое страшное в петровской реформе. Если это просвещение, то наше сознание, действительно, перевернуто, коль Петра признаем просветителем Земли Русской, человека, напрочь отвергавшего фундаментальность Бытия ради сиюминутных успехов государственного существования. Таково его отношение и к Европе, к которой он относится более чем прагматично: «Европа нужна нам, - писал царь, - только на несколько десятков лет, а после того мы можем обернуться к ней задом». Такое же отношение, естественно, и к Церкви, занимавшейся фундаментальным просвещением. Петра же интересовала злоба сегодняшнего дня: построить дороги, мостить мосты, создавать корабли. Фундаментальные знания не вписывались в регламентированную систему ценностей царя.
Даже Святитель Димитрий Ростовский, которого принято считать сподвижником Петра с горечью писал Иову Новгородскому: «Я, грешный, пришедши на престол Ростовской паствы, завел было училище греческое и латинское, ученики поучились года два и больше, и уже начали грамматику разуметь недурно. Но попущением Божием скудость архиерейского дома положила препятствие. Питающий нас (уж не Петр ли – С.Р) вознегодовал, будто много издерживается на учителей и учеников, и отнято все, чем дому архиерейскому питаться». Такая участь постигла и 14 школ, основанных Иовом Новгородским, сподвижником Лихудов.
Петр на корню резал русское фундаментальное просвещение. И это правда о Петровской реформе, которую пора сказать. «Любит, сказано, правду Господь: Любяй же неправду ненавидит свою душу. Не будем же ненавидеть свою душу, не будем любить неправду» (Св. Иоанн Златоуст).
Надо ясно представить, что деятельность царя вела не к величию России, а её фактическому уничтожению. И, слава Богу, что здоровые силы Руси сумели сохранить святорусскую идею. Часто считается, что Петр пришел на смену реакционной Софье и Василию Голицыну. Но факты говорят о другом. Именно в царствование Софьи учреждается Академия, утихомиривается Раскол, уничтожается «хлебопоколонная ересь», разрабатываются князем Василием Голицыным проект отмены крепостного права, включение страну в Европейскую систему, не порывая с русской традицией Бытия. Ведь ломка страны Петром, на самом деле, не шаг вперед в науке и технике. Настоящие открытия русские ученые начнут совершать только в 19-м веке. Явление Ломоносова стало возможно не благодаря, а вопреки реформам Петра. Его обучение проходило в Академии, основателями которой были Лихуды, и где был ещё жив их дух. Это было природное русское дарование, доказавшее свою самобытность всем этим немецким ученым. И неправда, что православие будто бы являлось тормозом естественнонаучным дисциплинам. История Древней Руси говорит о другом. Во времена исихазма, эпохи Сергия Радонежского, наблюдаем взлет архитектурного и живописного зодчества на Руси, бурно развивалось пушкарское дело, строились фортификационные сооружения высшего класса, сформирована одна из лучших европейских армий, громившей поляков и шведов, разбивавшей турок и татар. Отсталость, вызванная смутой и расколом, к концу 17-го века начинали преодолевать постепенно, не скачками, сохраняя в сути своей так необходимый русскому человеку антиномизм сознания, присущий православному мышлению. Однако в век утилитаризма и рационализма русская правящая элита во главе с Петром отдала предпочтение прагматизму и скептицизму, не слишком волнуясь нравственно-религиозными проблемами. За пределы Эвклидова мира современники Лейбница были не готовы выйти, на что способно православное мировоззрение.
Больное воображение Петра не пошло и не могло пойти далее Регламента, являющегося, по сути, по словам Георгия Флоровского, программой русской реформации.
И русский мир, как это ни прискорбно, стал приспосабливаться, изворачиваться, теряя целокупность мировоззрения. Что такое свобода, добро и зло, - ведал царь, а все остальные должны были беспрекословно повиноваться. Андрей Нартов вспоминал: «Петр Великий, беседуя в токарной с Брюсом и Остерманом, с жаром говорил им: «Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю поданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять. Усматривающий вред и придумывающий добро говорить может предо мною без боязни. Свидетели тому – вы. Полезное слушать рад я и от последнего поданного: руки, ноги, язык не скованы. Доступ до меня свободен, лишь бы не отягощали меня только бездельством и не отнимали бы времени напрасно, которого всякий час дорог. Недоброхоты и злодеи мои и отечеству не могут быть довольны; узда им – закон. Тот свободен, кто не творит зла и послушен добру».
Вот и слушались доброго регламента, сочиненного клевретом Петра Феофаном Прокоповичем. А те, кто не так понимали добро, отправлялись в ссылки и каторжные работы. Поэтому пусть не поражает уступчивость духовенства, сдача православных позиций в угоду рационализму и бюрократизму царя.
Возможно, что корни реформы нужно искать не только в личности Петра и его окружения, но и в среднем классе страны. Имперская идея царя была близка русским своей вселенностью. И то, что столица переносилась на окраины государства, была чисто римская традиция (достаточно вспомнить Аврелиана, Диоклетиана, Константина и др.).
Москва, как и Рим, по-прежнему находился в статусе первопрестольной столицы, но резиденцией императора стал Петербург. В какой-то степени это дезорганизало русских людей, кроме того, шла бесконечная Северная война, и всякое сопротивление воспринималось как государственная измена. Так, видимо, воспринималось дело царевича Алексея и сопротивление Правде «воли монаршей». Эта монаршая воля фактически ликвидировала православную свободу, утверждала новые жизненные начала, доселе невиданные на Руси. О. Георгий Флоровский пишет: «Это было требование признать и принять новую программу жизни, - признать новый порядок вещей и принять новое мировоззрение. Это было требование внутреннего перелома и приспособления…» Это было разрушение личностного начала, так характерного для русского византинизма. И сопровождалось это разрушение ненавистью и сарказмом. С народом разговаривали как с больными на голову детьми. Указы Петра, по слову Пушкина, писаны кнутом, его «Регламент» полон издевательской желчи. Царь патологически боится прошлого и рвет с ним без остатка, мосты сжигаются так, чтобы никто никогда не смог их восстановить. Отсюда и отношение к Церкви, неразрывно связанной со старой традицией, с христианским эллинизмом и византинизмом, со свободным восприятием Христа. Поэтому Петр выстраивает церковное управление по-протестантски. В век абсолютизма соборность была для него неприемлема. Хотя в самом Царе было ещё много от московской старины. И даже его кощунство носило не столько европейский, сколько русский характер. В подсознание Петра проникало нечто демоническое, шутовское. И этот «всешутейший собор» надламывал душу царя, проникая демоническим расколом в сознание.
И это демоническое врывалось «Регламентом» Феофана, ликвидируя соборные начала, являющиеся неотъемлемой составляющей христианской души. Церковное управление не собор уже, но – коллегиум. Ни один канон, ни одно правило вселенского собора не ведает такого учреждения, но его ведают Петр и Феофан, утверждая самую настоящую бюрократическую тиранию, причем оправдываясь государственной безопасностью. Феофан пишет в «Регламенте»: «Велико и се: что от соборного правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единого собственного правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной, но великою высочайшего пастыря честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть то вторый государь, самодержцу равносильный или и больший его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство».
Правда, было неудобство. Чтобы низвести патриарха, необходим поместный собор, на котором бы председательствовал вселенский патриарх. Но это неудобство устраняется отправкой писем в Царьград, где уже оповестили о сделанном. Царю не важны каноны Церкви, ему нужно послушное духовенство. «А когда ещё видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и ныне пребудет в кротости своей, и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовного». И далее Феофан напоминает: «Коллегиум правительское под державным Монархом есть и от Монарха установлено».
Обратим внимание, не от Христа власть, но от монарха. Это, конечно, римский доминат времен Диоклетиана, не имеющий отношение к истинно христианскому римо-эллинизму. И это происходило в богоизбранной стране.
«В Божественном Писании ничего не сказано без цели, так как все изречено Духом Святым. Потому мы должны все тщательно исследовать. Часто и по одному в нем слову можно дойти до целой мысли, как, например, и предложенном ныне месте. Многие от иерусалимлян глаголаху: не сей ли есть, Его же ищут убити? И се не обинуяся глаголют, и ничесоже Ему не глаголют. Зачем прибавлено: от иерусалимлян? Этим евангелист показывает, что те, которые по преимуществу удостоились великих чудес, были жалче всех, что те, которые видели величайшие знамения Его Божества, все предоставили суду своих развращенных начальников» (Св. Иоанн Златоуст).
Именно начальники творили беспредел и готовили из Руси страну, в которой отступление могло стать нормой жизни, а народ, потерявшийся в нравственных ориентирах. «Русский того времени, вместе с Петром, кощунствовал в комедиях «всепьянейшего собора», он порабощал мирской власти своей Церкви, он насильствовал над народом, вызывая раскольничьи самосожжения и т. д.» (Л. Тихомиров).
В какой-то степени часть русской элиты делала сознательный выбор, подобно древним иудеям, отвергая Христа. Возлюбившим рабское подражание, свобода Христова мешала физически. От Него уходили, как от огня. Но разве убежишь от себя? Вот и началось невиданное доселе на Руси пьянство и разгул. Из Святой Руси она в петровскую эпоху становилась пьяной и гулящей. Это было предательство идеи Третьего Рима. Невозможно строить христианскую империю во хмелю. В этом состоянии можно ли было увидеть, что Монарх заменил собой Христа? Этим блестяще пользовался Феофан Прокопович, рабски утверждая для царя откровенную тиранию. Его «Правда воли монаршей» тому прекрасный образчик.
П.В. Верховский выделяет три ключевых момента в данном документе:
1). Государство обладает верховенством (маестат), а потому всякая иная власть (включая церковную) верховенством не обладает и юридически подчиняется государственной власти.
2). Верховная государственная власть повинуется только Богу и никаким человеческим нормам, в том числе и церковным канонам.
3). Судьей того, соответствует ли её решение воли Божией или нет, является сама Верховная власть».
И. Экономцев рассуждает: «Все эти три положения по своей сути диаметрально противоположны традиционным воззрениям Руси, которые предполагали, что:
1) Взаимоотношения государственной и церковной власти характеризуется симфонией, параллелизмом самобытных по существу и происхождению власти царя и власти патриарха;
2) Божественные каноны, являющиеся законом Божиим, требуют безусловного подчинения себе всех христиан, в том числе и царей;
3) Судьей того, грешит царь или нет, является духовенство, которому дана власть «вязать и решать».
Отсюда видно, что цель петровской реформы заключалось не в секуляризации и не столько в подчинении Церкви государству, сколько в абсолютизации государственной власти, её освобождении от всех религиозно-нравственных норм. Это был вызов национальной традиции, духовным ценностям и всему укладу жизни русского народа».
Секуляризация, полагаю, была частью общей программы. Цель: уничтожить русский византинизм, как оплот свободы. Внешне это удалось. Но, слава Богу, корневое начало все-таки на Руси сумели сохранить, благодаря тысячам русским подвижникам благочестия. Дух свободы был в тысячелетнем фундаменте русского православного сознания. Это сознание питалось глубоким Святоотечеким Преданием, которым поверяли свои дела и поступки.
«Ибо кто не скоро приемлет, тот, когда бог отлагает и медлит, ещё более возгорается и сильнее вожделевает небесных благ, и ежедневно прилагает большее желание, рачение, неутомимость, усилие, совокупность всех добродетелей, алчбу и жажду, только бы получить благо, а не ослабевать от порочных помыслов, пребывающих в душе, не впадет в леность, нетерпеливость и отчаяние; или, под предлогом замедления, не предается расслаблению, водясь таким помыслом: «когда-то получу благодать Божию?» и чрез это вовлекаясь лукавым в нерадение. Напротив того, в какой мере Сам Господь отлагает и медлит, испытывая веру и любовь воли его, в такой и он, тем стремительнее и тщательнее, неослабно и неутомимо, должен искать дара Божия, единожды уверовав и убедившись, что не ложен и истинен Бог, обетовавший подавать благодать Свою тем, которые просят её с верою и со всяким до конца терпением» (Святой Макарий Великий).
Русь должна была пронести свой голгофский крест с терпением, чтобы чрез страдание достичь Святыни. Познание Истины всегда достигается через тернии. Русскому народу, видимо, необходимо было пройти через имперский соблазн Петра и его окружения, чтобы понять истинное назначение России. Вглядываясь в петровские реформы, приходишь к четкому понимание, что русский путь – это Третий Рим в его святом величии, а не империя Августа и Тиберия. Русь обладала своим уникальным духовно-нравственным идеалом, который и не дал скатиться в состояние неоязыческой империи. Кроме того, у самого Петра на уровне сердечного знания было стремление к этому идеалу – Святой Руси. В этом противоречие Петра, и залог, что Русь сохранит свою уникальную самобытность, несмотря ни на что. Интересно мнение Л. Тихомирова:
«В Петре – величие русского духа, - В Петре жалкая отсталость России, бедность её умственных средств. Но средства наживаются, если сохраняется величие духа. Впоследствии стали появляться у нас искры уже просвещенного сознания и просвещенной веры. Если Россия настоящего и будущего сохранили свою лучшую черту, любовь к истине, решимость жить только правдой, что было у Петра, то Петровская реформа и станет исходным пунктом того, что говорил сам преобразователь в словах: «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога: жила бы только Россия в чести и славе…»
А если у нас исчезнет любовь к истине, то не Петр будет виноват в этом».
Согласимся с тяготением к истине, но не думаю, что Петр ввел просвещение на Руси. Это глубокое заблуждение. Царь, к сожалению, не смог понять смысл русской идеи. Этому мешал его рационализм. Не понимал, что Русь избранна Богом, значит, надо было прислушаться воли Божией, Его Закона, а не себя объявлять Верховным законом.
Русь, начиная с 15-го века, как пала Византия, пыталась определиться в своем развитии. И это определение должно было произойти в личности как таковой, и в личности соборной, коей является этнос. Владимир Соловьев писал: «Призвание, или та особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа – индивида или нации – и которая открывается сознанию этого существа, как его верховный долг, - эта идея действует во всех случаях бытия морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется, как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места. Моральное существо никогда не может освободиться от власти божественной идеи, являющейся смыслом его бытия, то от него зависит, носит её в сердце своем и в судьбах как благословение или как проклятие».
А.В. Карташев заметил: «Призванием легче всего пренебречь: прежде всего – не угадать и не осознать его, соблазниться чужим путем, заблудиться или, узнав, залениться, возмечтать получать все даром, без усилий и – пропасть исторически». Вот это могло произойти, ибо произошел в петровскую эпоху перекос в сознании русской элиты. Они почитали Бога устами, но дела Его не творили, по слову Апостола Павла (Тит. I, 16).
В глубинных же пластах народного сознания русский человек знал свое призвание. Почти тысячелетнее духовно-нравственное воспитание не могло пройти даром для народа. Его идеал – Святая Русь. Вл. Соловьев скажет: «Вот идеал: и не либеральный, не политический, не эстетический, даже не формально-эстетический, а идеал нравственно-религиозный». Посмотрите: русских святых отличает удивительная жертвенность, смирение, любовь нелицемерная, нестяжание мирское, миролюбие духовное. В каждой русской семье знали христианский подвиг любви святых Бориса и Глеба, мудрость и отеческое попечение Печерских святых, один из которых, Илья Муромец, стал путеводной звездой, образцом для русских воинов; помнили братолюбие преподобного Сергия Радонежского, его готовность душу свою за други своя положити и многих, многих их же Бог весть.
«Русский национальный идеал выражают не только наши святые, он нашел воплощение в летописях, в литературе, в иконах и фресках, в церковном пении, архитектуре наших храмов, городов и весей. Он отразился на нашей государственности – и самый блестящий пример этого – «Правда Ярослава». Он активно влиял на внешнюю политику государства. Но вместе с тем отождествлять национальный идеал, национальную идею с государственной идеей и государственными интересами было бы глубоко ошибочным. Святая Русь – это, с одной стороны небесный Иерусалим, невидимый град Китеж, а с другой – Русская Земля, бытие которой не зависит от государственного устройства и границ. В период существования самостоятельных русских княжеств Русская Земля охватывала их все. Национальный идеал и Церковь, носительница религиозной идеи, единая для всей Русской Земли, - вот что было гарантией её единства» (И. Экономцев).
Петр же решил, что имперская идея вытекает из нравственного идеала Святой Руси. Он считал, что лучше своих невежественных поданных знает путь Христов. Он вел свою любимую Россию к счастью и благоденствию, как их понимал. Вел варварски, бичуя до изуверства, тем самым, уводя святорусский идеал в пустыни, где его не могла достать государственная власть, потерявшая Христа в своем фундаментальном основании.
Эта власть, не неся в себе семя Христово, заменило его бюрократическим насилием. Империя понималась Петром как организм, часовой механизм, заведенный мановением самодержавного Законодателя. Соборные начала русского народа воспринимались как дурость и суеверие, как непонимание исторической необходимости.
Евгений Анисимов в книге «Время Петровских реформ» пишет: «Петр, исходя из концепций рационалистической философии и традиционных представлений о роли самодержца в России, придавал огромное значение писаному законодательству. Он искренне верил в то, что «правильный» закон во время изданный и последовательно осуществленный в жизни, может сделать почти все, начиная со снабжения народа хлебом и кончая исправлением нравов. Именно поэтому законодательство петровской эпохи бесцеремонно вмешивалось в сферу частной жизни, выполняло функции назойливой «полиции нравов»…
Царь был убежден, что последовательное исполнение (по терминологии Петра – «хранение») «правильных» законов – ключ к общему благополучию и процветанию страны, универсальная панацея от всех трудностей и неудач, которые полагал он, происходят из-за «небрежения законами» и плохого «порядка», т.е. организации. Великий реформатор России мечтал создать совершенное и всеобъемлющее законодательство, которым было бы охвачена и регламентирована вся жизнь поданных. Он мечтал о точной, как часы, идеальной государственной структуре, через которую это законодательство могло бы реализоваться
Можно говорить о появлении при Петре подлинного культа бюрократического учреждения, административной инстанции. Ни одна общественная структура от торговли до церкви, от солдатской казармы до частного дома – не могла существовать без управления, контроля или наблюдения со стороны специально созданных органов общего или специального назначения».
Итак, не Христос фундамент общественному зданию, но рациональное законодательство. Такое здание не могло не давать трещину объективно. Господь не может поддерживать того, кто уходит от Него. Русская элита, к сожалению, не осознала своего истинного призвания. Эсхатологическую идею святой Руси заменили политической. Избрание Руси, произошедшее в княжение Василия Темного, когда была отвергнута уния, стали принимать искаженно, забыв преданность Православию русского народа 15-го века.
«Пульс духовного волнения души русской возвышается до библейских высот. Святая Русь оправдывала свою претензию на деле. Она взяла на себя героическую ответственность защитницы православия во всем мире, она стала в своих глазах мировой нацией, ибо Московская держава стала вдруг последней носительницей, броней и сосудом Царства Христова в истории. Римом третьим, а четвертому не бывати» (А.В. Карташев). И далее А.В. Карташев продолжает: «Выше этих высот и шире этих широт русское национально-религиозное и религиозно-национальное сознание никогда не поднималось. Последующая его история была только практически раскрытием приложением всего того же цикла идей. Русское самосознание от самых пелен своих как-то сразу вознеслось на свою предельную высоту… На грани 15-го и 16-го веков величие и слава Святой Руси сразу и ослепительно открылись русской душе и затем незабываемо залегли в ней навсегда».
Действительно, универсалистская, имперская идея зародилась в далеком 15-м веке. Вопрос стоял в воплощении этой идеи. Так ли уж Руси была необходима империя, в которой центр тяжести полностью находится в руках самодержавного монарха? Как известно, идеи абсолютизма в основном западноевропейского происхождения. Востоку была присуща симфония государства и Церкви. Тому пример – Византия. Не всегда эта симфония была реальна, но идеологически, безусловно. Некоторые считают, что у России был и другой путь – федерация княжеств, объединенных общей святорусской идей. Например, И. Экономцев пишет: «Ситуация стала меняться в период подъема Московского государства. Тогда же начинается постепенное подчинение Церкви государству и подмена национальной идеи идеей империи.
Подобное развитие событий считается неизбежным и необходимым, поскольку наши национальные интересы якобы требовали создания централизованного русского государства. Но на самом ли деле это так? Не отвечала ли в тот период в большей степени нашим национальным интересам федерация или конфедерация русских княжеств и республик? Во всяком случае, в условиях конфедерации вмешательство бюрократического государственного аппарата в духовную и хозяйственную жизнь было бы минимальным, представители творческой элиты и ремесленники получили бы более благоприятные возможности для своей деятельности, имея выбор места приложения своих сил при соперничестве князей в укрощении своих городов и меценатстве, как это было в Германии. Не смогли бы мы избежать и трагического раскола науки? Ведь именно централизаторская политика Москвы побудило второе по значению русское княжество со столицей в Вильне предпочесть федерацию с Польшей. Лучшие представители Русской Православной Церкви, и в частности преп. Сергий Радонежский, прилагали усилия в направлении сближения и сотрудничества русских княжеств (т.е. по существу, в направлении федерации), и созданный под прямым давлением Церкви союз русских князей одержал блистательную победу на Куликовом поле, доказав свою эффективность и сделав важнейший шаг к решению исторической национальной задачи – освобождению Руси от татарского ига, к чему, между прочим, не очень стремились московские правители, предпочитавшие использовать Орду в интересах своей централизаторской политики».
Весьма спорное суждение. История не имеет сослагательного наклонения. Но, во-первых, Сергий Радонежский жил в 14-м веке, когда был православный царь в Константинополе, поэтому союз русских князей на федеративной основе был единственно возможным и верным решением. Спустя 50 лет на Руси родиться новый идеологический феномен, который требовал фактически продолжения византийской истории. Во вторых, не будем забывать, что конфедерация князей привела Русь к монгольскому игу, сделав её улусом Золотой Орды (в котором, правда, русские князья были не столько подручными ханов, сколько их побратимами (Александр Невский), родственниками (Юрий Московский) и друзьями (Иван Калита), за редкими исключениями врагами, как, например Св. Михаил Черниговский, Михаил Тверской и его сын Александр). В-третьих, федерация русских княжеств, вошедших в Литовское княжество, через время потеряли свою самостоятельность, и через пару десятков лет просились обратно в единую Русь. Те, кто остались, растворили свое лицо в Речи Посполитой, утеряв национальную и религиозную идентичность.
Значит, нужен был другой путь. И по нему Русь шла, была соборная монархия, сохранявшая автономию русских княжеств, пока не наступила эпоха Ивана Грозного. Грозный Царь своей опричниной нанес Земле Русской удар, от которого она оправлялась 50 лет. Но вышла, сохраняя соборность и святорусскую идею. Так было до Петра, отвергшего соборность как таковую. Идея Третьего Рима для царя носила чисто политический характер.
«При нем империя, провозгласившая себя уже номинально империей, окончательно вырабатывает и утверждает свою идеологию, зеркально противоположную национальному идеалу. В ней все иначе: вместо этнической общности – общность гражданская, вместо исконно национальной территории, органически связанной с этногенезом и жизнью нации, - территория империи, не имеющая пределов для своего расширения, вместо духовной вселенскости и общечеловечности – глобальные имперские устремления, вместо эсхатологии – политика, возведенная на уровень эсхатологии, вместо возвышенного космизма – принципиальная ограниченная приземленность, вместо утонченного мистицизма, - рационализм и позитивизм, вместо религиозного понятия добра и Бога –абстрактное «общее благо», вместо нравственного закона – имперские юридические нормы, вместо личностного начала – тоталитарность, вместо соборности – коллегиальность, вместо духовной иерархии – табель о рангах, вместо терпимости борьба с инакомыслием, вместо креационизма – ремесленничество, вместо творчества – его жалкая имитация. Вот почему в духовном и творческом отношении петровский период оказался бесплодным. Если позднее в русской духовной и культурной жизни произошло возрождение, то произошло оно не благодаря петровским реформам, а вопреки имперской идеологии, которой так и не удалось до конца подавить и уничтожить национально-религиозный идеал Святой Руси. Не случайно, конечно, столь трагически складывалась судьба лучших и наиболее талантливых представителей творческой элиты России, само творчество которых, сам талант, сложившийся на национальной основе, был вызван бездуховной имперской идеологией» (И. Экономцев).
В этом не только вина Петра. В его эпоху в русской прозападно настроенной элите постепенно складывалось отношение к бытию, в котором православное мировоззрение играло минимальную роль. Здесь, конечно же, и Раскол сыграл свою негативную роль, тяжело ранив «народную совесть». В эпоху Никона вместе с малороссами на Русь проникает нездоровая тенденция опираться на римское образотворчество. Как известно, икона способствует формированию в человеке религиозного сознания. Древнерусское зодчество и иконотворчество формировало душу древнего русича, ядро славянского сакрального самосознания. Древняя русская икона начинает осмеиваться. Её византинизм и обратная перспектива, так мастерски проявленные в «Троице» преподобного Андрея Рублева, вызывают недоумение. Достаточно взглянуть на «Троицу» Симона Ушакова, чтобы увидеть в какую прелестнейшую бездну она уводила, смотрящих на неё. Из духовных высот икону спускали в мирские сети. Известный художник 17-го века Владимиров считал, что живописец должен следовать натуральной идее отражения, исторически верно изображать образы святых и особенно Христа. Но почему-то его образы несли в себе много воображения его самого. Зеркальное отражение, как Ушакова, так и Владимирова, на самом деле несло в себе огромный элемент фантазии, на что указывал современник 20-го века Леонид Успенский. «Здесь, - писал он в «Искусстве 17-го века», - не только римокатолическое понятие «заслуг», но и представление об образе как возбудителе естественных эмоций. И действительно, образ, воспроизводящий натурально человека и его душевно-телесную жизнь, конечно, не может претендовать ни на что другое, как на соответствующую же душевно-телесную реакцию человеческой природы на эмоциональное воздействие».
Именно низведение сознания русской элиты до душевно-телесного приведет к торжеству империи светской, не нуждавшейся в православном обосновании своего существования. Скорее в протестантском, великолепно выраженном Феофаном Прокоповичем, о котором здорово сказал О. Георгий Флоровский: «Перед нами даже не западник, но попросту западный человек, иностранец. И не даром всего легче Феофану было именно и иностранцами, иностранными министрами, с учеными немцами из Академии наук. На православный мир смотрел он со стороны. И воображал его себе, как сколок с Рима. Православной жизни он просто не чувствовал. Он весь в западных спорах, он до конца с протестантами…
Феофан не чувствует, не замечает мистической реальности Церкви. Для него это словно только некий союз христианской взаимопомощи и единомыслия».
Не случайно, многие современники считали Феофана скрытым протестантом, т.е. человеком, способным объективно только вредить России. Ничего положительного протестантская доктрина не могла дать Руси. Её примитивизм способствовал уничтожению в сознании русских сакральности. Но это, слава Богу, произошло только в правящей элите. Можно отменить патриаршество, но как упразднить Христа?
«Равным образом, если бы Он ещё долгое время оставался среди них, то и в этом случае они были бы беззаботны. Но теперь Он со всех сторон тревожит их и устрашает. А словами: иду к пославшему Мя показывает, что от их злого умысла Он не потерпит никакого вреда и что Его страдание будет добровольным. Итак, Он изрек два предсказания, - одно, что, спустя немного времени, Он отойдет, другое, что они не придут к Нему» (Св. Иоанн Златоуст). Господь, действительно, уходил, ибо не было предстоятеля, народ же будет стремиться к Нему, но элита, ведущая народ, к сожалению, не к Христу шла, а к противоположному берегу, обрекая и себя и доверчивый народ на жуткие страдания и мучения. И не только это. Именно Петр довершил Раскол, совершив разделение между православным народом и государством, тем самым, разрушая вековечные чаяния русского общественного сознания о Едином Царствии Божием.
Отменив патриаршество, царь, видимо, полагал, что соединение власти в одном лице придаст настоящее единство. Однако, на самом деле, была нарушена симфония духовной и светской власти, и двуглавый орел потерял одну голову. Вместо полноты бытия обнаружили его несовершенство. Государственная власть, символизирующая телесно-душевную действительность не способна привести народ к духовному восстановлению и созиданию Образа и Подобия Божия. Государственная сообразность и целесообразность стали господствовать над совестью. Будь у Руси патриарх, то не думаю, чтобы он молчал в деле царевича Алексея, деле загадочном и до сих пор не ясном. К сожалению, позволили пролиться царской крови. И не царь, и не сенат, приговоривший к смерти царевича, не покаялись даже и на смертном одре. Оправдает ли их Высший суд? Подписав приговор царевичу, не разума ли лишились. Как можно на крови царской строить христианскую империю? Ведь неправедный суд неизбежно ведет к возмездию. И это возмездие бесконечная чреда переворотов на русском престоле в 18-м веке, закончившееся в Ипатьевском Доме. Трихины русской революции, безусловно, в эпохе Петра. Первый большевик – Петр, как положено революционеру-чекисту, умело сфабриковал дело своего сына, чтобы потом оправдаться перед историей. Все прекрасно понимали, что царь-революционер судил не столько сына, сколько глухую русскую оппозицию.
То, что произошло с Алексеем, есть результат политики Петра по отношении к своим поданным. Царь строил государство, в котором православные ценности семьи уже не играли никакой роли. Государство становилось отцом и матерью. Это уже встречали в деятельности Ивана Грозного. Но Грозный царь надломился и, убив сына, испытывал тяжкие муки, страдания, наконец, известно его покаяние. Петр же, наоборот, спокоен. Собственно, с восьми лет Алексей был лишен матери, воспитывался в атмосфере отчуждения. Екатерина, которую он называл мамой, не могла заменить ему мать, да она и не пыталась это сделать, кроме того, у неё были свои дети, и царевич для неё был соперником объективно. Царевича воспитывали в жестком регламенте. Отсутствие материнской ласки приводило к перекосу в сознании. Алексей тосковал по матери. Известно, что уже в 17 лет он ездил в Суздаль к матери, в монастырь, в котором несла свое послушание царица Евдокия, старица и монахиня Елена. Узнав, Петр был вне себя от ярости. Это, естественно, рождало конфликт между отцом и сыном. Сын не мог не знать, что, отослав жену в монастырь, царь нарушил православный канон, и уже одно это не могло не принести несчастье. Фактически Петр повторил историю Василия III со своей первой женой. Одно беззаконие рождает другое.
Принуждение, насилие над личностью царевича должно было привести к психологическому негативу. Как часто бывает в жизни, давление на личность ребенка, вызывает ответную реакцию: притворство, лицемерие, желание найти противовес диктату царя. Сильное скрытое сопротивление всему, что исходило от отца, проявлялось в чувстве «омерзения» к его особе. Как итог непонимание, неприятие грандиозных дел, составлявших смысл жизни Петра.
Известный довоенный фильм «Петр I», где роль царевича Алексея играет Николай Черкасов, сформировал в общественном сознании образ наследника как личность ничтожную, безвольную, неврастеническую и посредственную. В действительности, вероятно, было не так. Не надо забывать, что Алексей был сыном Петра, и унаследовал многие его черты. Эти черты в неблагоприятных обстоятельствах жизни царевича сильно реформировались: «упорство превращалось в бессмысленное упрямство, ум ушел в злословие, энергия – в кутежи с приближенными, «организованными», подобно «Всепьянейшему собору» отца в особую «кампанию», в которой не оказалось ни одного человека, кто бы разглядел смысл нараставшего год от года конфликта между отцом и сыном» (Е. Анисимов).
Дмитрий Мережковский считал, что конфликт лежал и в разности духовного местоположения и отношения к Бытию. Петр вводит в русское пространство Психей и Венер, т.е. мифологическую бесовщину, с точки зрения православного канона; Алексей же остается в той системе отношений, которые отвергают культурную и религиозную ценность античных изваяний и сюжетов. Он живет стариной. И даже его грешная связь с дворовой девкой Афроськой, в принципе, веет глубокой русской стариной. Вступив в династический брак по воле отца, он не приобрел в жене матери. Кронпринцесса Шарлотта-София Брауншвейг-Вольфенбюттельская была для него, по словам Алексея, чертовка. Чуждые друг другу, жили каждый своей жизнью. После же её смерти, не связанный узами брака, царевич нашел обычную женскую ласку в обычной русской молодой и здоровой бабе.
И ни в каких заговорах он не участвовал. Просто строй его жизни не соответствовал нововведениям Петра. В системе, которую выстроил Петр, Алексею места не было. Петр и Алексей – две равноудоляющиеся друг от друга силы. И потому совершенно естественно, что царь переживал за дело своей жизни. И поэтому он фактически провоцировал сына на совершение необдуманного поступка, который привел бы, в конечном счете, к суду и устранению соперника. Однако Петр терпел, пока не родился у него сын Петр. Рождение второго сыны давало возможность лишить Алексея права наследования. Вот что пишет Петр Алексею 11 октября 1715 года: «Сие все представя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное с помощью вышняго насаждения и уже некоторое и возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что Бог дал, бросил)! Ещё и сие воспомяну, какова злаго нрава и упрямого ты исполнен, ибо сколько много за сие тебя бранивал, но не только бранивал, но и бивал, к тому же сколько лет почитай не говорю с тобой, но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться, хотя от другой половины и все противно идет. Однако всего лучше, всего дороже безумный радуется своей бедою, не ведая, что может оттого следовать… Не точию тебе, но и всему государству. Что все я с горечью размышляю и вижу, что ничем тебя склонить к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало подождать, аще нелицемерно обратишься» И далее то, ради чего писал это письмо: «Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный и не мни себе, что один ты у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо за мое отечество и люди и живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть».
Что в этой ситуации оставалось делать человеку, не принимающего систему координат своего отца. Либо становиться тем, кого хотел видеть царь, либо удаляться. Алексея упрекают в лицемерии, но, напротив, он честно пишет отцу, что отрекается наследия в пользу своего брата Петра. В этом письме Алексей называет себя гнилым, непотребным, лишенным памяти, ослабевшим и потому не способным претендовать на русское царство. Просит отца позаботиться о его детях. Алексей юродствует, что, кстати, говорит, о его недюжинных способностях. Юродивые обладают острым и чутким умом. Петр это понимает. Понимает и то, что все легитимные права после смерти останутся у Алексея. Поэтому требует от сына, чтобы он постригся в монахи: «А будя того не учинишь, то я с тобою как с злодеем поступлю». Что должен был ответить человек, не понимающий жизненных ценностей царя? «Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого произволения. Раб ваш и непотребный сын Алексей».
И, может быть, этим бы и закончился конфликт отца с сыном, но Петра не устраивало быстрое согласие сына. Он не верит ему. Кроме того, монастырская жизнь для Петра – тунеядство. Он вновь требует Алексея к себе в Копенгаген, либо пусть окончательно укажет место и время, где примет монашеский постриг, «ибо вижу я,- пишет царь, - что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии». И царевич бежал. Почему не совершил постриг? Кто-то пытается найти ответ в словах Ефросиньи, которая показывала на допросах: «Царевич же мне сказывал, что он от отца оттого ушел, что-де отец к нему был немилостив, и как мог искал, чтоб живот его прекратить и хотел лишить наследства; к тому же, когда во время корабельного спуску всегда его поили смертно и заставляли стоять на морозе, и от того-де он и ушел, чтобы ему жить в покое, доколе отец жив будет и наследства он, царевич, весьма желал и постричься отнюдь не хотел». Где здесь, правда, а где хитроумная сплетня, составленная Петром Толстым, то Бог весть. Но думаю, что Алексей не хотел идти в монастырь, потому что знал его нравы, знал, что не оставят его в покое и там. Тлетворное влияние Петра проникло и в монастыри. Вот что пишет Е. Поселянин:
«Петр, с его ограниченными религиозными понятиями, не мог понять, что аскетическое монашество, молитвенно-созерцательное, служит громадную службу обществу, представляя собою прибежище для встречающихся во всяком обществе и во всякую эпоху людей тонкой духовной организации, которые задыхаются среди лжи, неправд и жестокостей мира и идеальные стремления которых находят себе пылкое удовлетворение лишь в пустыне, молитве, посте и уединении. Он забыл, что монастырь с его истовым богослужением, с его скопленною веками и сияющею в храмах священною роскошью удовлетворяет эстетическому чувству народа, как бы видящего в этом великолепии храмов и божественных служб отблеск страстно желаемой им райской вечной красоты. Он забыл, чем был монастырь для средневекового русского общества, которому он помог вынести непомерную тяготу татарщины, какие духовные силы монастырь Троицкий сумел пробудить в погибавшем народе в конце смутного времени». Добавлю, что в Троицкой обители Петр от своей сестры Софьи спасался.
Но для Петра с его рациональным мышлением монастырь представлял собой всего лишь тюрьму. Поэтому постриг в монастыре был гибелен Алексею так же, как и поездка к отцу в Копенгаген. Эта была трагедия. И царевич выбирает единственное, что он мог выбрать – побег. Это был самый нелогичный побег в истории. Алексей бежал от давящего его ужаса, бежал без всякого плана, взяв с собой единственного дорогого человека, - Ефросинью. В ней он пытался увидеть и мать, и жену, и отца. Доведенный до отчаянья , царевич убегал неведомо куда по местоположению, но, как ему казалось, по чувствополаганию – к любви и милости. Так иногда кажутся русскому человеку заморские страны. Кстати, его бегство говорит о европейском векторе в политике. Он надеется, что обретет покой. И совершает трагическую ошибку, убегая в Австрию, владения Священной Римской империи, соперника русской имперской идеи. Здесь не было покоя, он стал игрушкой в большой европейской политике, разменной картой. Его сердце жаждало свободы, но царевич оказался в натуральном заключении. Душа металась между Сциллой и Харибдой. Кроме того, Алексея не покидало ощущение вины за содеянный побег. Его христианская душа не могла смириться с тем, что он совершил грех, нарушив древнюю заповедь, не почтив отца. Испытывая неприязнь к отцу, он все-таки боялся Бога, повелевающего любить и находиться в послушании у отца. И любовь к Богу восторжествовала: Алексей принимает решение вернуться домой. Он возвращается, надеясь обрести покой, поверив страшным клятвам отца. Он возвращается, чтобы создать свой мир, и этот мир – семья, которую царевич хочет создать с обыкновенной девкой Афроськой. Но хотела ли этого Ефросинья? Думается, что она сыграла роль троянского коня в трагической истории с Алексеем. Достаточно заметить, что она единственная из всего окружения царевича, вышла сухой из воды. И это в деле, где головы рубили, как капусты, а на кол сажали ради забавы. Вокруг пытки, страдания, мучения, а Афроська строчит показания на Алексея, подписывая ему фактически приговор. Если бы она любила, то никогда не позволила сохранить хоть малейший намек, способный повредить её любимому. Поэтому, думаю, была проведена блестящая операция первым чекистом Петром Андреевичем Толстым (за что и графский титул получил). История –занимательная штука. Первый Толстой кровь царскую пролил, последний великий Толстой имперской России – Лев – стал зеркалом русской революции. Символично!
И ведь знал Толстой, что царевич возвращался домой ради покоя и семейного счастья. Это и было условие его возвращения: «Я поеду к отцу, - говорил Алексей, - с условием, что назначено было мне жить в деревне и чтобы Ефросиньи у меня не отнимать». И как же ему было не ехать, когда любимая просит «повинится батюшке», как же не ехать, когда отец Богом обещает дать прощение и волю. Петр писал сыну: «Буде же боишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю Богом и Судом Его, что никакого наказания тебе не будет; но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься». То, что произойдет далее, покажет, как Петр почитал Бога. Произойдет страшный спектакль, в финале которого смерть человека, отказавшегося от наследия принародно в присутствии Сената и Государя, министров и духовных лиц 3 февраля 1718 года в Ответной Палате Москвы и в Соборном Храме. Алексей бросился в ноги отцу, прося прощения, подобно блудному сыну. Царь-отец дал его, но при этом задумал уже следствие, о чем и обер-фискал Нестеров писал Александру Меншикову. Прощая, царь уже ждал, что ему сын объявит его согласников, и царевич искренне готов это сделать, чтобы и они попали под государево прощение, но Петр приказал царевичу замолчать. Он не собирался прощать. Следствие ему было необходимо, чтобы с корнем вырвать оппозицию его делу. Поэтому прощение было лицемерным, оно было необходимо с точки зрения государственной целесообразности. Это был рациональный подход.
Алексей же совершенно наивно полагал, что получил желаемое. Вот что он пишет Ефросинье: «Друг мой сердешной Афросинюшка! Здравствуй, матушка моя на множество лет. Я приехал сюда сегодни, а батюшка был в Верху на Москве, в Столовой палате со всеми, и тут я пришел и поклонился ему в землю, прося прощения, что от него ушел к цесарю. И подал ему повинное письмо и он меня простил милостиво и сказал, что-де тебя наследства лишаю и надлежит-де тебе и прочим крест целовать брату, яко наследнику, и чтоб как мне, так и прочим, по смерти Батюшковой не промышлять о моем возведении на престол, и потом велел честь, за что он лишил меня наследства, и потом пошли в соборную церковь и целовали я и прочие крест, а каково объявление и пред крестом присяга – то пришлю тебе впредь, а ныне за скоростью не успел, и потом батюшка взял меня к себе есть, и поступает ко мне милостиво, дай Боже и впредь также и чтоб мне дождаться тебя в радости. Слава Богу, что нас от наследства отлучили, понеже останемся в покое с тобою. Дай Боже благополучно пожить с тобою в деревне, понеже мы с тобою ничего не желаем, только чтоб жить в Рождственне; сама ты знаешь, что мне ничего не хочется, только б с тобою до смерти в покое дожить, а что немецких врак, будет о сем – не верь, пожалуй, ей-ей больше ничего не было. Верный друг твой Алексей. И Преображенского в 3 февраля 1718».
Конечно, царевич знал, что его письмо будет читаться, но все равно видна неподдельная любовь и желание истинного покоя. Алексей не готов был быть царем этой страны. Это очевидно. Его отказ был искренним. Могут возразить, что после смерти Петра, все могло повернуться иначе. Возможно. Но процесс европеизации зашел слишком далеко. Даже, став царем, Алексей вряд ли повернул бы Россию вспять. Может быть, придал больше русскости. Нечто подобное наблюдалось в правление его сына, Петра II. Но и тогда знатные боярские роды не могли не считаться с преобразованиями, произошедшими на Руси. Старина ушла. Её можно было обновить, но не восстановить. Но это все рассуждения сослагательного характера.
Творилась история Руси, в которой пытался править Цезарь, а не Христос. Цезаризм требовал во исполнение необходимости наказать нерадивого поданного Алексея Петровича Романова. Господь простил блудного сына. Казалось, что Петр прощает сына во исполнение христианской заповеди. Возможно, допускаю, что он простил искренне. Но тем хуже, что сотворил царь далее. Петр оказался не цельным человеком, но противоречивым и двойственным. Это качество будет присущим многим Романовым. Достаточно вспомнить Александра II, который простил Каракозова, стрелявшего в него, как христианин, но не простил как государь. Вот так действовал Петр по отношению к собственному сыну, которого он простил как отец, но не мог простить как государь. И началось государственное следствие, в котором все средства были хороши. Алексей в этом деле был предлогом, способствующим составить сочетание, которое нужно было стереть из памяти людской, как написанное мелом на доске.
«Кровавое дело Алексея, потрясшее тогдашнее общество, как раньше кровавые стрелецкие казни, должны были парализовать способность оппозиции к сопротивлению реформам и лично царю» (Е. Анисимов).
Здесь царь забыл о своей крестной клятве не причинять вреда сыну. Государственная необходимость требовала забыть о совести. В его царстве Бог отсутствовал: нужен артикул и бездуховность: рационализм стал господствовать над сознанием русской правящей элиты. Однако рационализм побеждал не с помощью разума, но жесточайших пыток. Известно, каким страшным пыткам были подвержены ближние царевича, да и сам царевич не избежал их. Слуга П. Мусина-Пушкина Андрей Рубцов показывал: «Когда он был с помещиком своим Платоном, в мызе, где был государь-царевич, в одно время помещик его приказывал ему, когда придет в мызу царское величество, чтобы он в то время не мотался: станут-де государя-царевича пытать». И далее Рубцов продолжает: «Как приехал в ту мызу царское величество, из избы его, Андрея, выслали вон и он, Андрей, стоял в лесу от той мызы далече, и в то время в той мызе в сарае кричал и охал, а кто – не знает. И после спустя дня с три, видел он, что государь-царевич говорил, что у него болит рука и велел ту руку подле кисти завязать платком и завязали».
После страшных пыток, после свершенного злодеяния, которое совершил священник, раскрывший тайну исповеди, 24 июня 1718 года состоялся Верховный суд, приговоривший Алексея Петровича Романова к смертной казни за то, что «…утаил бунтовный, с давних лет задуманный, против отца и государя подыск и про изыскивание к престолу, даже при жизни родителя имел надежду на чернь и желал отцу и государю своему скорой кончины…Намерен был овладеть престолом чрез бунтовщиков, чрез чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска с разорением всего государства при животе государя – отца своего».
В Записной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии есть запись за 26 июня 1718 года: «Того же числа по-полудни в 6 часу, будучи под караулом в Трубецком раскате в гарнизоне, царевич Алексей Петрович представился».
О смерти царевича много слухов. Одни считали, что он умер, узнав о приговоре; другие, - что он умер под пыткой, которой его «удостоил» отец в день казни; третьи, - что сам царь, не рассчитав силу, забил сына. Из письма гвардии капитана А.И. Румянцева к некоему Д.И. Титову знаем, что царевич был задушен подушками ночью, оным Румянцевым, генерал-поручиком Бутурлиным, Тайным Советником Петром Андреевичем Толстым и майором Ушаковым тайно, по личному приказу царя, несмотря на то, что Троицкий архимандрит Феодосий на просьбу царя о благословении воскликнул: «Царю благий помысли мало, да не каяться будеши?» Но царь уже принял решение. Он не хотел принародного усекновения главы. Он понимал, что потечет царская кровь, и приказал умертвить тайно, чтобы потом объявить, что царевич умер от болезни. Петр во «благо государства» лгал. А отец лжи – дьявол. Забыл об этом царь. А, может быть, и помнил?
Не тогда ли научились руку на царей поднимать. Весь 18-й век практиковали навыки убийства. Преступив единожды, превратили убийство царей чуть ли не в будничное дело. Стало можно поднять руку на Помазанника Божия, забыв библейское проклятие цареубийце. Священное Писание не вписывалось в рациональную систему координат. 18 век – век государственной необходимости. Ради неё был убит Иван Антонович, внук Петра Великого Петр III и его правнук Павел. Страна, в которой поднять руку на князя считалось величайшим преступлением, уже не стеснялась лить царскую кровь, как воду. Цезарепапизм стал господствующим явлением на Руси. Получив власть, выхолостив душу, не могли уже идти за Христом. К Нему же шли те, кто уже был не в силах противостоять наступившему скептицизму и государственной необходимости, духовному оскудению. Мир же русской элиты из вечного царства уходил во временное пространство целесообразности.
Забыли слова Иоанна Златоуста, что «ничто так не угашает Духа, как бесчеловечие, жестокость и хищничество». Русский царь нарушил главнейшие принципы христианства – милость, прощение и любовь, выше которых в мире нет. После совершенного убийства сына, нарушенной клятвы пред Богом, царю осталось довершить дело своего падения – ликвидировать православную соборность сущностно, фактически предавая ей протестантский статус. Воюя со Швецией, Петр с неё взял пример управления государством, особенно, если это касалось церковной политики. Там, где должна присутствовать добровольность, царь вводит принуждение, попирая церковные каноны, основанные на Христовой любви, которая призывает, а не загоняет палками в рай. Иоанн Златоуст скажет: «Христос говорит: аще кто жаждет, да придет ко Мне и пиетъ. Эти слова означают: Я никого не влеку принуждением и насилием; но кто имеет великое усердие, кто пламенеет, того Я призываю…»
Петр же вгонял свой народ в мертвую реку. И прав Тихомиров, говоря, что «перестраивать Церковь для подчинения её государству не имел ни малейшего права». Политика царя породила в народе страшные нестроения и, самое печальное и удручающее, сомнение:
«Многие из народа, услышав сии слова, говорили: Он точно пророк.Другие говорили: это Христос. А иные говорили: разве из Галилеи Христос придет? Не сказано ли в Писании, что Христос придет от семени Давидова и из Вифлеема, из того места, откуда был Давид? Итак произошла о Нем распря в народе. Некоторые из них хотели схватить Его; но никто не наложил на Него рук. Итак служители возвратились к первосвященникам и фарисеям, и сии сказали им: для чего вы не привели Его? Служители отвечали: никогда человек не говорил так, как Этот Человек. Фарисеи сказали им: неужели и вы прельстились? Уверовал ли в Него кто из начальников, или из фарисеев? Но этот народ невежда в законе, проклят он. Никодим, приходивший к Нему ночью, будучи один из них, говорит им:
судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? На это сказали ему: и ты не из Галилеи ли? рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк.
И разошлись все по домам» (Ин. 7: 40-53).
Где сомнение, там и ложь ищет себе обитель. «Он (Петр – С.Р.) вместо охраны своей самостоятельности, посягнул на самостоятельность Церкви, и притом уже в конце царствования, когда провел сближение с Европой до конца и когда ни один сколько-нибудь проницательный человек не мог даже и вообразить, чтобы Россия свернула с установленного пути просвещения.
В письме к восточным патриархам Петр объясняет учреждение Синода тем, что он боится гнева Божия за нестроения в Церкви, почему будто бы и решился привести её в порядок. Однако, если это правда Петр в случае понимания своего царского принципа мог бы вспомнить, что организация Церкви, вполне обеспечивающая порядок, установлена самой церковью более 1000 лет до рождения его самого, и что если следовало устроить Русскую Церковь, действительно весьма расшатанную Петром и его нежеланием целых 20 лет допустить избрания нового патриарха, то для этого устроения не было надобности выдумывать «Духовный Регламент», а следовало только избрать патриарха и собрать обычный собор, который, конечно, и сам установил бы все, что есть дельного в «Регламенте». Впрочем, излишне лицемерить 200 лет после Петра. Само собой, что не о порядке в Церкви он думал, а её подчинении царской власти» (Лев Тихомиров). «Взгляд Петра Великого на Церковь, как на служебную силу государства, образовался под влиянием протестантской канонической системы, так называемой территориальной, основной принцип которой выражается в положении cijis reqio jus reliqio. Петр познакомился с этой теорией во время пребывания своего в Голландии по сочинениям известного юриста Пуффендорфа, из которых некоторые переведены потом по приказанию царя на русский язык. Принципы этой теории проглядывают во всех важнейших преобразованиях Петра Великого в сфере церковного управления. Начнем с уничтожения патриаршества и учреждения Св. Синода» (А.С. Павлов).
Надо признать, что цезарепапизм Петра превзошел даже римских императоров-язычников, не считавших себя судьями в вопросам веры. Петр, являясь христианином, требовал, чтобы ему присягали как крайнему судии «духовныя сея коллегии». Не Христос, а земной царь стал владыкой. До такого маразма даже римские папы не доходили. Не приходится удивляться, что в русском народе смута только углубила свои борозды. На троне сидел человек, восхищавшийся Лютером и хваливший его за то, что «на папу и все его воинство столь мужественно наступил для величайшей пользы своего государя и многих князей».
Страшно и то, что русский царь выбивал из природы власти существеннейший момент – религиозно-нравственную основу. Непонимание религиозной жизни заставило его обрушиться на церковные обряды, которые являлись сутью народной жизни. Константин Победоносцев в своих «Выписках» отмечал вопиющие нарушения канонической, церковной жизни. И это не легенды, но документы, подтверждающие махровый и запредельный цезарепапизм русского царя. Например, №3910 – запрещение ходить из Церкви с образами на дом; № 3912 – архимандриты под присягой обязуются не держать затворников; № 4022 – запрещено приглашать священников на дом для служения вечерни или заутрени: «Сей бесчинный обычай, - сказано в законе, - весьма отставить, а на преслушников налагать штрафы». В 1723 г. Января 28-го числа указано «впредь никого не постригать (а это уже прямая ликвидация православного Бытия, ибо именно монастырям Русь обязана своим сохранением как этно-православной общности)». Явный протестантизм, вызванный непониманием аскетического образа жизни (справедливости ради замечу, что это был невольный протестантизм, царю нужны были солдаты, которых надо было рожать, чего монахи, естественно, делать не могли). Дальше, ещё больше. Русский государь буквально наводнил страну немцами всех мастей, причем не только из прибалтийских провинций (в основном, из чисто технических побуждений, но…). Именно немецкое засилье начинает страшную работу свою по превращению русского сознания в какой-то субстрат лютеранства и православия. Дойдет до того, что Екатерина II будет считать, что между лютеранством и православием нет больших различий. И это было не только частное мнение царицы, оно уже было внедрено в русское сознание со времен Петра и Анны.
Такое абсурдное отношение государственной власти к Церкви могло поддерживаться только террором в отношении иерархов. «За первое десятилетие после учреждения Синода большая часть русских епископов побывало в тюрьмах, были расстригаемы, биты кнутом и т.п. Я это проверял по спискам епископов в указанном сочинении Добросклонского. В истории Константинопольской Церкви после турецкого завоевания мы не находим ни одного периода такого разгрома епископов и такой бесцеремонности в отношении церковного искусства» (Лев Тихомиров).
Особенно острые отношения сложились в аннинское время, т.е. при Бироне. Вот что вспоминал проповедник Елизаветы Петровны Амвросий Юшкевич: «На благочестие и веру нашу православную наступили, но таким образом и претекстом, будто они не веру, но непотребное и весьма вредительское христианству суеверие искореняют. О, коль многое множество под таким предлогом людей духовных, а наипаче ученых, истребили, монахов порасстригали и перемучили. Спроси ж за что. Больше ответа не услышишь, кроме того: суевер, ханжа, лицемер, ни к чему годный. Сие же делали такою хитростию и умыслом, чтобы вовсе в России истребити священство православное и завесть свою новымышленную беспоповщину».
Действительно, противовес протестантизму был только при русских природных царях: Петре II и Елизавете I. При Анне же и Екатерине II явно и исподтишка уничтожали Русскую Церковь сущностно. При Бироне, надо признать, это переходило все границы. Например, книгу Стефана Яворского «Камень веры», где опровергалась протестантская ересь, запретили в 1732 году. Т.е. борьба шла не только практическая, но и теоретическая. Ересь освящалась свыше. «Враги наши домашние внутренние какую стратегему сочинили, чтобы веру православную поколебать, готовыя книги духовныя в тьме заключили, а другие сочинять под смертную казнь запретили. Не токмо учителей, но и учения и книги их вязали, ковали и в темницы затворяли, и уже к тому приходило, что в своем православном государстве о вере своей уста отворять было опасно: тотчас беды и гонения надейся» (Амвросий Юшкевич).
Воистину, как в Иудее, ожидающей Мессии и готовые убить Его, потому что Он не втискивается в прокрустово ложе человеческих понятий.
Протестантское мышление, отсутствие духовного взгляда на мир, фактическое отрицание связи с горним, неизбежно приводит к оскудению веры и гибели православного этноса. Ликвидация монашества и означало уничтожение православия как самобытной и самодостаточной сути; это была попытка устранить Бога, Его духовные дары из жизни человека, превратив его в марионетку, которой легко управлять.
То, что происходило при Бироне, ещё не до конца осознанно. На самом деле происходило уничтожение Руси во имя мифической и языческой империи. Бироны и иже с ними пытались вектор национального бытия направить к земле, накормив её последнего русского. Однако тысячелетнее ментально-сакральное воспитание не могло измениться в одночасье, не могло уйти втуне воспитанное Добротолюбием разумение души, стремление к Горнему, упование на Него. Ибо знали, что, даже пребывая в плоти, по слову Макария Великого, могут сподобиться небесной Благодати и Любви Христовой.
Но вместо упования на Бога, власть предержащие строили пародию, пытаясь скопировать с немецких княжеств государственное устройство. Живую русскую душу загоняли в немецкий механизм. Только вот механизм постоянно давал сбои.
В течение 35 лет пять царей и цариц, да и шестая взошла на престол в результате беззаконного убийства собственного мужа. Видимо, Русь проходила соблазнительную болезнь. «Болезнь посылается иногда для очищения согрешений, а иногда для того, чтобы смирить возношение» (Св. Иоанн Лествичник).
Возомнили себя римской империей, но при этом попирали Третий Рим, превращая Москву в провинциальное захолустье. Перенесся столицу в Петербург, видимо, очень хотели стать наследниками не Константинополя, но ветхого Рима, города святого Петра. Забыли, что и Москва город Святителя Петра, ангела своим имеющего апостола Петра. Однако Царь Петр испытывал патологическую ненависть к старой Москве, к её святыням. И нельзя сказать, что государь не любил Бога. Однако именно он стал вводить в русское сознание материализм и протестантизм (недаром Максимилиан Волошин назовет Петра первым большевиком). Т.е. государственное начало стало господствующим и уничтожающим религиозное, связь с Богом не восстанавливалась, но рушилась. И эта связь нарушалась особо, когда государство вмешалось в область духовных отношений священника и его чад, исповедующихся у него. Петр прямо повелел, чтобы таинство исповеди открывалось, если в нем услышаны злоумышления. Так произошло с царевичем Алексеем, которого предал духовник, так будет происходить со многими. Будет уничтожено доверие. П.И. Кедров пишет: «Когда Петр повелел указом, чтобы духовный отец открывал уголовному следователю грехи, сказанные на исповеди, духовенство должно было почувствовать, что отселе государственная власть становится между ним и народом, что она берет на себя исключительно руководство народною мыслию и старается разрушить ту связь духовных отношений, то взаимное доверие, какое было между паствою и пастырем».
Разрушив связь, можно и утверждать Синод вместо патриарха. Можно совершать насилие, о котором говорилось выше, над русской иерархией. Конечно, закономерно возникнет вопрос: смог бы патриарх противостоять губительным для церкви решениям Петра? Вот что писал Святитель Филарет (Дроздов): «Хорошо было бы не уничтожать патриарха и не колебать иерархии, но восстановлять патриарха было бы не очень удобно; едва ли был бы он полезнее Синода. Если светская власть начала тяготеть над духовной: почему один патриарх твердо вынес бы сию тягость нежели Синод? И при вселенском патриархе нужным оказался Синод; и в России есть Синод. Очень ли велика разность в том, что в России первенствующий член Св. Синода не называется патриархом».
Правда, нужно оговориться, Святитель полагал, что Св. Синод утвержден с благословенья вселенских патриархов и носил характер собора. Это, конечно, не соответствовало действительности.. Петр, упраздняя патриаршество, лгал цареградскому и Антиохийскому патриархам. Да и не будем забывать, что эти патриархи, живя в мусульманском окружении, только и вздохнуть могли, если православный царь милостыню пошлёт. Кроме того, упразднение патриархии воспринималось ими как возвращение к древнему статус-кво, когда существовали только вселенские патриархии. Однако и Синод не мог восприниматься в качестве собора, если уж говорить о восстановлении соборности Русской Церкви. С.Ю. Витте в записке «О современном положении в Православной Церкви» (1904 г.) говорил: «Учрежденный Преобразователем России Синод носит только внешние, отнюдь не канонические черты соборности. В нем соборное начало подменено коллегиальностью. Сущность соборного начала не в том, что во главе правления стоит не одно, а несколько лиц, а в том, что каждая из этих лиц является представителем целой общины. Коллегиальность же есть система внутренней бюрократической организации».
Действительно, коллегиальность и соборность суть разные вещи. Коллегиальность ввел на Руси Петр Великий. Его ум, зараженный протестантизмом, так понимал соборность. Потом эта коллегиальность выльется в пресловутое коммунистическое правление, где активное меньшинство нации, овладев коллегиальным большинством, целый народ истребляли патологически, исправляя его. Это в будущем, ставшим для нас прошлым.
О. Иоанн Экономцев напишет: «Реформа Петра оказалась чревата серьезными негативными последствиями для Церкви.
Нарушение принципа соборности не могло не привести к определенной стагнации церковной жизни. Разверзлась брешь между центральной церковной властью, назначаемой и действующей по указу государя, и поставленными в полную зависимость от неё епархиальными архиереями. Возник раскол между обществом и духовенством. Если в Древней Руси духовенство не представляло собой замкнутого сословия и было открыто для выходцев из всех слоев общества (любой человек, не имеющий канонических препятствий, мог принять духовный сан), то теперь оно превращалось в особый служилый класс, вступление в который и выход из которого был резко ограничен. По существу произошло закрепощение духовенства. Затруднение притока новых сил неминуемо вело к его интеллектуальному и духовному оскудению и ослаблению, таким образом, нравственного влияния на общество».
Не само, таким образом, утверждение Синода печально, а попытка ликвидировать соборность, т.е. то, что является основой православного мироощущения. «Русская иерархия, - писал патриарх Сергий (Страгородский), - фактически сознавала себя лишь частью иерархии вселенской и правила Церковью, так сказать, во имя вселенской иерархии и под нравственным контролем вселенской Церкви. С учреждением Св. Синода, прежде всего, рухнула эта фактическая связь с Церковью вселенскою, осталась только догматическая и таинственная… Уже не в качестве представителя вселенской иерархии Синод правит Русскою Церковью, а… по указу Его императорского величества».
Империи гибли, когда нарушалась симфония между Церковью и государством. Это факт. Империи гибли, когда выхолащивалась соборность. Почему же так сильны соборность и соборы, что и государства гибнут, когда они отсутствуют? Наш современник дьякон Андрей Кураев пишет: «Собор – не авторитет: он свидетельствует не о своей вере и не от себя, но о вере Церкви. В Церкви нет никого, кто бы стоял выше неё в вопросах веры и авторитета. И потому Собор не властен менять веру. Он может лишь свидетельствовать о вере Церкви и искать более точные формулировки.
Церковь же противится ереси не потому, что та была осуждена Собором; напротив, Собор осуждает ересь, если видит в ней нечто противное вере Церкви.
Соборы никогда не собирались для того, чтобы сформулировать «новое учение». Да и вообще – на Вселенских Соборах не ставилась задача развернуть широкие философско-богословские дискуссии. Задача Собора всегда понималась конкретнее и скромнее: епископ как представитель своей епархии, своего церковного народа, должен был засвидетельствовать, как его церковь мыслит тот или иной вопрос.
Вселенская истина устанавливалась не столько дискуссией, сколько опросом участников. Св. Феофан Затворник исторически вполне корректно реконструирует ход I Вселенского Собора: «Истина в общности исповедания: что всеми всегда всюду было исповедуемо, то истинно. 318 св. отцов собрались на Собор для утверждения главного христианского догмата. И что же делали? Философствовали? Пускались в соображения? – Нисколько. А только расспрашивали взаимно, как, где содержится исповедание о господе Спасителе. Когда удостоверились, что все всюду и не слыхивали другого учения о Спасителе, как то, что Он есть Бог, тогда единодушно утвердили, что тот богоборец, кто учит иначе, что сия есть вера отеческая».
В таком опросе имели право голоса не только ныне живущие христиане, но и отцы Церкви прежних времен: к их трудам также аппелировали участники Собора. Учение, которое не подтверждается вселенской полнотой Церкви, то есть как прошлым Церкви, так и нынешней её верой, не имело шансов на соборное утверждение. Ни один Собор – даже Вселенский – не имел права ничего менять в сути апостольской проповеди. Однажды установленное в Церкви остается в ней навечно.
Если бы Собор дерзнул отменить ранее существовавшее правило веры – церковный народ не принял бы решения иерархов. Собор бы стяжал славу «разбойничьяго»».
Русский царь, даже и собора не созывал, он по-разбойничьи устанавливал абсолютизм – не православное, но католико-протестантское явление. Изначально строилась неоязыческая империя. За время Петербургского периода в России ни разу не собирался Собор, где можно было бы выявить веру церковного народа. Абсолютизм боялся своего народа. Петр писал пролог Династии, эпилог написала революция 1917 года.
Соборность сущностно не вписывалась в систему бюрократического секулярного и утилитарного мышления. Соборность, кроме всего прочего, не согласуется с таким «отвратительным недугом» как рабство. В стране, где устанавливали крепостное право, соборное мнение было опасно. Недальновидные люди иногда удивляются: как в век «Просвещения» Петр и Екатерина II ещё более ужесточали крепостное право? Ответ предельно ясен. Их просветительство несло протестантский характер, в сути которого несвобода. Разглагольствуя о свободе, уничтожали её. Их свобода – царство греха; свобода во Христе – царство без греха. Порочным и властолюбивым необходимо первое.
Каждое свое деяние будут оправдывать не русской традицией, не словами Св. Отцов, а учениями западных философов и суесловов. Дойдет до того, что спустя сто лет после петровской революции русский дворянин с удивлением обнаружит, что западноевропейская философия с её новейшими изысканиями есть жалкая пародия творений Святых Отцов. Но отказаться от западничества было невероятно трудно. «Вступивщи однажды в немцы выйти из них очень трудно» (Александр Герцен).
Уничтожая соборность, бюрократическая элита строила протестантское общество, прикрываясь православной фразеологией. Шло повсеместное наступление на иконопочитание. Немцы, управлявшие Русью, омерзительно отзывались об иконе и о, как они считали, варварской любви русского человека к ней.
Они не понимали сакральной глубины живописного образа, его реально-символического смысла. Князь Е. Трубецкой в «Трех очерках о русской иконе» писал:
«Великие художники нашей иконописи так же, как родоначальники этой символики, иконописцы греческие, были, без сомнения, тонкими и глубокими наблюдателями неба в обоих значениях этого слова. Одно из них, небо здешнее открывалось их телесным очам; другое, потустороннее они созерцали очами умными. Оно жило в их внутреннем, религиозном переживании. Их художественное творчество связывало то и другое. Потустороннее небо для них окрашивалось многоцветной радугой посюсторонних, здешних тонов. И в этом окрашивании не было ничего случайного, произвольного. Каждый цветовой оттенок имеет в своем месте свое особое смысловое оправдание и значение. Если этот смысл нам не всегда виден и ясен, это обуславливается единственно тем, что мы его утратили; мы потеряли ключ к пониманию этого единственного в мире искусства.
Смысловая гамма иконописных красок – необозрима, как и передаваемая гамма небесных цветов. Прежде всего, иконописец знает великое многообразие оттенков голубого – и темной синий цвет звездной ночи, и яркое дневное сияние голубой тверди, и множество бледнеющих к закату тонов светло-голубых, бирюзовых и даже зеленоватых. Нам – жителям севера очень часто приходится наблюдать эти зеленоватые тона после захода солнца. Но голубым представляется лишь тот общий тон неба, на котором развертывается бесконечное разнообразие небесных красок, - и ночное звездное блистание и пурпур зари, и пурпур ночной грозы, и пурпуровое зарево пожара, и многоцветная радуга, и, наконец, яркое золото полуденного, достигшего зенита, солнца.
В древне-русской живописи мы находим все эти цвета в их символическом, потустороннем применении ими всеми иконописец пользуется для отделения неба запредельного от нашего, посюстороннего, здешнего плана существования. В этом – ключ к пониманию неизреченной красоты иконописной символики красок».
Вот это потрясающее восприятие мира желали задавить узко-рационалистическим протестантизмом. Убогие и несчастные примитивисты возомнили себя держателями истины, более того учителями православного мира. И элита, используя этот примитивизм, создавала империю, как им казалось, похожую на монархию Марка Аврелия. Нет, не империю Константина, Юстиниана, Комнинов и Палеологов, а именно империю языческих стоиков, бывших гонителями Христа. Но те были честнее, не прикрывались именем Христовым. Эти же устами славили Бога, делами же совершали непоправимый вред, разрывая целокупность русского народного сознания.
Говорили о торжестве просвещения, но фактически уничтожали русскую просветительную традицию. Боролись, как думали, с ханжеством, но на самом деле вводили в сознание образованного общества атеистический скептицизм, ведущий к разрушению человеческой личности. Восток представлялся невежественным и грубым; Запад – утонченным и изнеженным; Восток – подлым и коварным; Запад – благородным и рыцарственным. Ценности Востока подвергались уничижению и осмеянию. Копируя Запад, не видели очевидного. И это не удивительно, чтобы увидеть, надо обладать оригинальным мышлением. Имитаторы на это не способны. Онемеченная элита не желала знать, что Истина пришла с Востока, и не германское варварство построило и создало культуру Европы. Её создал христианский эллинизм, от которого с такой легкостью отказывалась петровская Россия. Не христианский эллинизм, а латинский Запад стал доминировать не только в светском обществе, но и в богословии церковной элиты. В политике же – германский вектор основополагающий. Не удивительно. Русские цари, начиная с Петра III, разве что только русскую фамилию носили. Хотя в Европе их называли и называют Романовы-Голштейн-Готторпы. Тот же Петр воспитывался в лютеранской традиции: детское восприятие трудно удалить из сознания. Все эти Ульрихи, Брауншвейги, дочь захудалого штетинского коменданта, могли ли принять Россию сердцем? Сомнительно. Русь виделась им сквозь просветительские очки немецкого утилитаризма и примитивизма. Это уже Пушкин заметил, когда писал, что Екатерину не спасут от справедливого суда истории её заигрывания с Вольтером и Дидро.
Разорванная на сословные части Русь все-таки жила. Вифлеемская звезда каждый раз зажигалась в русском сердце, каждый раз приходил Господь из Галилеи, и верные принимали Его. Скептики и циники начинали свои рассуждения о невозможности прихода истины от Галилеи. Она могла придти только от Декарта и Лейбница, от Монтескье и Вольтера. С Афона сияло солнце, но, казалось, что восходит в Фернее. Но в Фернее была луна или жалкое подобие светоносного луча.
Слава Богу, Что Господь не покинул Своих верных и неразумных чад, приходил к тем, Кто Его принимал. Если бы таковых не было, то произошло бы то, что произошло в Европе конца 18-го века. Представить революцию в 18-м веке было немыслимо. Русь в народных низах была крепка православной верой, несмотря ни на что. И немецкие царьки вынуждены считаться с этим. Не зря, свергая Петра III, Екатерина наденет на себя маску благочестия. Хочу оговориться, что не питаю иллюзий относительно Петра III. Это был царь своего века, немец, по сути, и по рождению, но, в принципе, неплохой человек, даже сентиментальный. Искренне считал себя продолжателем дела своего деда Петра Великого, только вот величие деда – напрочь отсутствовало. Кроме того, как говорилось выше, лютеранское воспитание доминировало над православием. Православие ему было чуждо. Достаточно указать на задуманную вместе с Ломоносовым реформу календаря. Уже всерьез поговаривали о переносе Великого Поста с весны на лето или на осень. Петр Великий боялся тронуть букву обряда, понимая, что народные верования часть русской исторической традиции: шел только на незначительные изменения, которые болезненно отзывались в народной душе, но все-таки не затрагивали веру в глубинной основе. Петр же III начинал править абсолютно. За 186 дней правления издал сотни законодательных актов и указов. Однако царь был обречен, русский народ не шел за «просветителями», а за своими святыми. В этот темный век «просвещения» творили и молились за Русь епископ Арсений Мациевич, замученный Екатериной II за то, что не признавал за ней право быть судьей Русской Церкви, Паисий Величковский, хранитель Земель Русских и Молдавских.
Личность Паисия уникальна. Юношей он поступает в Киевскую Академию. Но, увидев засилье латинского учения, покидает полуязыческое учебное заведение и отправляется на Афон. Паисий не отрицает учение, он жаждет пить из реки отеческого предания. Оказавшись в Молдавии, он устраивает монастыри, возрождая лучшие традиции византийского монашества, выраженные в исихазме великих Паламитов, среди которых почитаемый им Св. Нил Сорский. Огромная заслуга Паисия в том, что он собрал уникальные источники подлинно христианского эллинизма, перевел древние книги, воплотив слово в реальную жизнь. Его Добротолюбие станет настольной книгой иночества. Он весь в Предании. Если Феофан Прокопович стремился к новизне, то Паисий, увидев результат этой новизны в Академии, творил Афонскую реальность времен Симеона Нового Богослова. Это было возвращение к Древней Руси 14-15-го века.
Надо признать, что это возвращение к истокам представляло собой в своем роде ответ Петровско-Екатерининской революции. «Они хотели погубить Христа, чтобы уничтожить Его проповедь; а случилось противное. Проповедь, по благодати Христовой, процветает» (Св. Иоанн Златоуст).
Народ стал выдвигать из своей среды, которую считали темной и невежественной, святых подвижников, сумевших сказать так, как говорил Христос, Словом своим, поражая маловерных. Именно в простом народе жила православная вера, сохранялись традиции. Достаточно указать на замечательного Киршу Данилова, сумевшего не просто возбудить интерес к русскому фольклору, но заставивший так называемое образованное общество, признать богатейший творческий потенциал, многослойную положительную духовность, фундаментальность русского бытия. Однако, вместо того, чтобы идти навстречу народному сознанию, русская элита считала своим долгом навязывать здоровым началам русской самобытности европейскую прививку. Этот фаресеизм буквально пропитал русскую образованщину. Хорошо писал Св. Иоанн златоуст: «Нет ничего яснее, ничего проще истины, если мы действуем не злонамеренно; но когда мы поступаем злонамеренно, тогда нет ничего ея труднее. Вот поэтому-то фарисеи и книжники, люди, считавшиеся самыми мудрыми, хотя всегда находились со Христом (с тем, чтобы строить против Него козни) и видели чудеса, и читали Писания, однако ж не получили никакой пользы, а напротив ещё потерпели вред. А слуги, которые не могли сказать ничего такого, были уловлены одною только беседою Христа и, отправившись связать Его, возвратились, сами связанные удивлением».
Этим удивлением жил русский народ. Его и пыталась вытравить онемеченная элита. Слава Богу, что среди этой элиты постепенно приходило осознание порочности выбранного пути. Русский человек так устроен: увидев, что не туда забрел, начинает искать выход из создавшегося положения. Приходило понимание, что Западная Европа иное образование, мало общего имеющее с Востоком. Более того, Россия – это своя особая цивилизация, возможно, как и Греция, являющаяся колыбелью европейской цивилизации. Вспомнить истоки – вот задача России. Идти от своего родника твердыми шагами. Понять, что многие шаги уже пройдены. Начинаем движение по кругу, поэтому заболели ноги, заплетаются, уклоняясь с самобытного пути, который всегда оставался в народной памяти. «Внимание, любопытство к народности было первым признаком начавшегося самоопределения.
Труд русской мысли по самопознанию в общей сложности был громаден. Требовалось расследовать все: историю в её многоразличных проявлениях, язык, быт, искусство, психологию народа и т.д. И по всем этим отделам самоисследования сделано очень много. Достаточно перелистать Каяловича, вспомнить горы разысканных и опубликованных исторических материалов, народных сказаний и т.д., вспомнить громадный и блестящий «подвиг» России по созданию своего литературного языка и литературы, которая раскрыла такие многообразные тайники национальной психологии. Многое достигнуто. Русская история сделалась наукой… Язык разработан. Литература довольно богатая количественно, по качеству уже дала создания истинно великие в мировом смысле.
Россия осознала себя и со стороны искусства – музыки, живописи. В значительной степени она в этом отношении стала обеспечена от простой подражательности (Лев Тихомиров).
Как это не парадоксально, но во многом это произошло благодаря реформам Петра Великого и Екатерины II. Это был ответ, желание доказать самобытность и славянскую сущность. До Петра в этом не было надобности, после – насущнейшая необходимость. Запертые в систему абсолютизма, думали о Святой Руси. А.В. Карташев скажет: «Несбываемое не бывает. Прошлогодний снег растаял. И не в нем дело, не в истлевшей плоти старой Руси, а в её бессмертном духе, имеющем вновь воплотиться в соответствующую ему в новых условиях, новую форму. Старотеократические условия исчезли. Мы живем в мире секуляризовавшейся культуры, новых правовых и авторитарных государств, многоверных, разноверных и безверных…Святая Русь в арматуре новейшей общественности и государственности – это не парадокс, а единственно реальная возможность». Добавлю, что воплощение этой реальной возможности есть единственный выход и в современных исторических условиях. Если бы не тяготение к Святой Руси, к её идеалу, Заключенному во Христе, то сегодня такого этнического образования как Россия на карте Евразии не существовало.
Именно вера в Святую Русь, которой жил этот «темный» и «невежественный» народ, совершила, казалось бы, невозможное. Народ пошел по тому пути, по которому шли искренние и немудрые. «Просветители», подобно фарисеям, возомнили себя великими знатоками, народ, по их мнению, находился в проклятом суеверии, незнании, как Божественных законов, так и природы. Поэтому с такой легкостью «просветитель» Вольтер будет оправдывать казнь «маркиза де Пугачева». Не исполняя Божественного Закона, философы от других требовали Его исполнения вплоть до смерти, становясь, таким образом, преступниками. Именно преступники Закона воцарились на Святой Руси.
Не случайно, во времена Екатерины II распространился такой феномен как самозванчество. Произошло нарушение естественного, Божественного права: два императора были убиты царицей. Совершенно естественно, что в народе пытались сохранить легитимность. Поэтому, не важно был ли Пугачев Петром III, главное, он поднял на щит Божественное право. Важен – принцип. Но, с другой стороны, - самозванчество – болезнь. Ибо ложь, употребляемая даже и в лучших побуждениях, все равно остается грехом. Неправдой Царство Божие не берется.
Таким образом, можно говорить об искажении русской души, которое совершала сидящая на троне неправда. Именно в это время бурно ринулись в Россию авантюристы всех мастей, в моду вошло масонство, казавшееся таким безобидным. Именно в екатерининскую эпоху западное просвещение проникает практически во все сферы русского образования. Масоны приходили, как волки в овечьей шкуре. Орден пытался исподволь заменить Православную Церковь. Это был плод «Просвещения». Орден тамплиеров брал реванш. И хотя православие не сжигала Жака де Молэ, в нем его последователи видели врага. Победив в России, могли рассчитывать на победу в католической Европе. А в России со времен Петра была создана почва для внедрения масонства. Иногда кажется невероятным, что масонство получило распространение на Руси, особенно в дворянской среде. Но это произошло. «Это были люди, потерявшие «восточный» путь, и потерявшиеся на западных. Вполне естественно, что новый путь они нашли с западного перекрестка… Первое петровское поколение было воспитано на началах служилого утилитаризма. Новый культурный класс слагается из обратившихся, т.е. приявших реформу. Именно этим приятием или признанием и определяется в то время принадлежность к новому «классу». И новые люди привыкают и приучаются все свое существование осмысливать в одних только категориях государственной пользы и общего блага. «Табель о рангах» заменяет и символ веры, и самое мировоззрение… Сознание этих новых людей экстравертировано до надрыва. Душа теряется, растеривается, растворяется в этом горячечном прибое внешних впечатлений и переживаний. В строительной сутолоке петровского времени некогда было одуматься и опомниться. Когда стало свободнее, душа уже была растрачена и опустошена. Нравственная восприимчивость притупилась. Религиозная потребность была заглушена и заглохла. Уже в следующем поколении начинают с тревогой говорить «о повреждении нравов в России». И скорее не договариваются до конца» (Г. Флоровский).
Оказавшись в пустыне, русский человек со свойственной ему энергией пытается духовно заполнит свой сосуд. Надо оговориться, русское масонство, в отличие от европейского, поражает наивностью и даже некоторой искренностью. Европейское прекрасно знало, что борется с католической гадиной, которую нужно раздавить, русское же – уходило в аскезу, призывало к деятельной любви. Поэтому вольтерианка Екатерина будет методично преследовать искренних масонов, считавших орден продолжением христианства. «Умереть на кресте самоотвержение и истлеть в огне очищение» - считал смыслом масонства И.В. Лопухин. Такое философствование неизбежно приводило к чтению Св. Отцов.
Вторая половина 18-го века отмечена гигантским распространением масонской литературы. Читали Беме, Сен-Мартина, Гиона. Но и открывали и Св. Григорию Паламу, и Дионисия Ареопагита, и Марка Эфесского. Происходило пробуждение сердца. Видимо, поэтому в этом веке зарождается сентиментализм. Человек жаждет мистической тайны, окунается в неё, начинает жить фантазиями и грезами. С точки зрения православной экзегетики – это прелесть, но – совершенно естественная. Ибо, потеряв Бога, начинали Его искать. И, к сожалению, искали в грезах сердца. Не в сердце, а в грезах. Создавались замечательные поэтические образы, только образы эти были эфемерными, т.е. тяготели, по меткому выражению Г. Флоровского, к развоплощению. Создавали иллюзии. С них начинался романтизм. В пафосе романтизма искали Бога, но найти – не могли. Душа томилась и пребывала в печальном поиске. Печаль рождалась вследствие жажды Богобытия. Но эта печаль заставляла пристально вглядываться в странные образования, похожие на тени. Отсюда стремление слиться в кладбищенском экстазе с этими тенями.
Все это становилось фактом культуры. Более того, для зарождающейся русской интеллигенции культура становится религиозным фактом. Произойдет нарушение второй заповеди. Литература и искусство будет возводиться на божественную высоту. Этому немало способствовала Екатерина II. Её любовь к слову была не святоотеческая, а в духе принятой тогда полезности в области воспитания и философского обучения, которыми повсеместно руководили масоны. Этот утилитарный взгляд мог только завести в тупик и к очередному поиску Смысла Бытия. Таким образом, при всем своем положительном моменте масонство уводило русского интеллигента от Церкви. Фактически масонство представляло собой неоплатонический гностицизм, прошедший в течение тысячи лет несколько превращений. Гностическое масонство считало мир больным и падшим, а они тот свет, который спасет мир. Покаяния в нем не было, но – любовь к смерти и воздержание (дань стоицизму Сенеки и Марка Аврелия). Масонский гностицизм – весь в тенях и следах библейской символики. Даже один из оригинальных философов 18-го века Григорий Сковорода не избежал соблазнов руссоизма и даже дохристианского гностицизма. И прав Г.Флоровский, когда скажет, что «вся его мистическая филология попросту взята у Филона». Русский интеллигент вместо вдумчивого похода в Храм предпочтет нервические припадки и нездоровый спиритический интерес. Это не могло не повлиять на простой народ. Видя отсутствие дворянства в Церкви, простой люд начинал смущаться. Отсюда (конечно, одна из причин) – хлысты, сионцы, духоборы, молокане и проч.
Однако главное все-таки произошло. Несмотря на то, что по Православной Церкви был нанесен удар, и, казалось, Её дни сочтены, Она сумела подняться, возрождаясь и преображаясь. Был услышан голос Святого Паисия, доносившийся из Молдавии.
Русь оживала. Конец века был совершенно не похож на начало. В начале – попытка заморозить монашество, в середине века секулярная реформа Екатерины, проекты Мелиссино, слава Богу, не реализованные, в конце же – монашеский Ренессанс. Стали восстанавливаться Обители, вновь засиял Валаам, строиться Саровский монастырь и многие другие. Интересен тот факт, что митрополит Гавриил (Петров), которого все знали, как вельможного архиерея повсеместно вводит Добротолюбие, переведенное Паисием Величковским. При этом сами екатерининские иерархи живут подвижнически, соблюдая строгий пост, творя умную молитву, бескорыстно участвуя в делах милосердия. На опустошение и затемнение Церковь ответила живым творчеством. Только так мог простить Господь свою блудную дочь.
