1
Первые художественные впечатления, идущие от иконописи, становились садами цвета и своеобразной пластики, заполнявшие воображение мальчишки; провинциальный изобразительный фольклор, искусство лубка и вывесок, наслаивались на оные, давая причудливую смесь…
К. Петров-Водкин учился упорно, он впитывал и академическую традицию, и разнообразные наплывы модерна, и, кажется, уже прозревал собственную реальность: разнообразную и противоречивую.
Открыто-противоречивое: так можно обозначить свод художественного наследия мастера: как иные картины его означить, как революционную иконопись.
Вариант оной: без религиозного чувство не может человек.
Петров-Водкин, вобравший столь много разного, синтезировал, как алхимик, усвоенное, выработав манеру, ни на кого не похожую…
…провинциальный Хлыновск, затхлый мирок мещан и торговцов, кривые заборы, много хмеля: дарующего забвенья краткого и такого тяжелого века: всякому ремесленного люду, мастеровщине… хоть и попам, давно изверившимся в правильности культа.
Хлыновск всегда оставался с ним – но кусты красок горели так ярко, что в оном чувствовалось живое преодоление всякой серости, даже уныние.
«Купание красного коня» было известно большинству советских граждан: хотя известность получило в дореволюционной России…
Репин разнёс художника, посчитав его недоучкой, подражателем западным: Гогену, Матиссу…
Новый огонь сложно почувствовать…
И он проступал уже в раннем портрете матери: сухо иконописном, наполненном плотью жизни: бесконечно-быстро уходящей в неизвестность.
Петров-Водкин много работал в церквях: впечатленья от иконописи не проходило: статичность оной, таинственно стакнутая с духовными формулами, живо зажигала творческие провода.
…он совершенно по-особенному моделировал реальность: своеобразными пластами, сгустками геометрических форм, с нарушением пропорций – ради пущей выразительности.
И параллель с живописью зрел его литературный язык: своеобразный, как и повествовательная манера художественных откровений.
2
Петров-Водкин глубок и самобытен; пласты пространства, трактуемые им по-своему, врываются в сознание, меняя его; суммы людей, предложенные им, индивидуальны настолько же, насколько изъяты из массы, плазмы жизни, и ощущение общности – русского космизма – остаётся и от картин, и от замечательной прозы художника.
В его языке есть нечто от Платонова: густота, плотность, некоторый излом, приводящий к дополнительной выразительности.
Будто нет пустых слов, будто невозможны лакуны в недрах текста: всё должно быть заполнено материалом высшей пробы.
Нечто общее видится в том, как Петров-Водкин моделировал пространство и как делал абзацы: словно слой грунта – грунта мысли клался предварительно, чтобы потом проступила буйная живопись.
«Краска для Толкачева была торговым материалом, да и покупал он её на базаре в москательной лавке. Но пчёлы с разных цветов собирают мёд, а для меня в то время достаточно было хоть самое малое отношение человека к живописи, чтоб он стал моим цветком».
Поэзия распускает свои лепестки, неся в чашечки цветка новую красоты.
«Пространство Эвклида» изобилует рассуждениями об искусстве, его характере, его влияние на судьбы людей; и, кажется, само пространство, привычно заполненное многообразием вещей, было бы довольно таковыми.
…он родился в семье сапожника, и мечтательность, с которой рассматривал зелёные пласты садов, лесистые холмы, высокий берег Волги становилась альфой грядущего.
Хлыновск, живописанный словом в одноимённой повести, развернётся банальными провинциальными панорамами, не суля художественного пути мальчишке из бедняцкой семья.
Но он будет – этот путь: он прорежет собою пространство, и принесёт столько интересного и счастливого другим: зрителям холстов, читателям книг…
