Какое счастье...

КАКОЕ СЧАСТЬЕ

Какое счастье — затопить печь в холодном доме позд­ней осенью! Ветер ревет, гремит над крышей, тяга в тру­бе от ветра плохая, но сухие дрова не сдаются, горят ве­село. Солнце быстро появляется и исчезает, не успеваешь даже выглянуть в окно.

Ставишь чайник, разбираешь привезенное с собой и вдруг не выдержишь и почти бегом идешь в ближний лес. А ветер навстречу до слез. В лесу он отступается, взлетает вверх и треплет ни в чем не виноватые вершины деревьев. Идешь в покое, горячо лицу, а над тобой бу­шует и злится непогода, осыпает всего хвойными иг­лами.

Сегодня видел, как ветром сломало сухое дерево — сосну. Ветер вверху прерывисто гудел, но я привык и ра­довался лесу, собирал позднюю водянистую малину, и вдруг раздался ужасающий треск, и так близко, что я испугался и присел. И то сказать — совсем рядом пова­лилось огромное дерево. Оно вначале повалилось не до конца, а как бы оперлось на живую сосну, та откачну­лась, но выдержала, а мертвое дерево хрустнуло еще и в середине и будто в изнеможении посунулось вперед и вниз. Земля дрогнула.

Скорей, скорей домой! Скорей посмотреть на градус­ник и обрадоваться, что тепло наступает, скоро можно будет снять куртку и медленно пить чай. И читать хоро­шую книгу. И отложить ее, когда устанут глаза, потро­гать печку, подойти к окну и смотреть на близкий лес и на позолоченный крест колокольни. Когда солнце, уйдя на запад, отражается от креста. В комнате светлеет и кажется, что включать электричество еще рано.

ДЫХАНИЕ

Морозный закат. Пошел за деревню, к лесу, от которого шел розовеющий на солнце туман. Но туман оказал­ся вовсе не туманом, это был дым, причем не дым обыч­ного костра, запах чего-то тяжелого услышался издали. Подойдя, я понял, что это — это строители жгли старые покрышки, грелись около них. Гора запасенных покры­шек высилась рядом.

Пошел дальше. У леса оглянулся — закат заканчи­вался, такое было ощущение, что не солнце опускается, а тучи находят на него, затапливают. Вот солнце исчез­ло, только последний луч вырвался вверх, как сигнал из бездны, что именно тут затонул корабль.

И еще долго шагал. Вскоре настоящий туман разом схватил пространство, потом вдруг исчез, снег под ногой стал крепнуть, вскрикивать. Потом туман вновь появил­ся, снег замолчал. И так несколько раз — туман то по­являлся, то исчезал, будто кто приближался к земле и сокрушенно вздыхал.

Ночью поднялся ветер, поднял снег. При луне было видно, что нового снега сверху не добавлялось, это преж­де упавший всё носился и всё не мог найти места, где улечься до весны.

ДВА ИВАНА

Огромная свалка па окраине села Никольского. Везут на нее... чего только не везут на нее. И дымит она день и ночь, год за годом. Дымит главным образом за счет отходов мебельных фабрик. Эти отходы жители Николь­ского пускают на дрова, они по договоренности с водите­лями самосвалов приворачивают машины к своим забо­рам. Отходы сортируют. Мелочь в печку, а из того, что покрупнее, возводят курятники и сарайчики. А так как отходы разнокалиберные, то архитектура сарайчиков по­лучается затейливой.

Строит сарайчики Иван, по прозвищу Копченый. У ко­го он работает, у того и живет. Собственно, не живет, а только ночует. А так все время на улице, от того и по­чернел. Прозвище у него достаточно обидное, но Иван не обижается.

- Это что, — говорит он, — меня разве так обзы­вали.

- А как?

- А так. Говорили: «Машек да Иванов как грибов поганых».

Он приходит ко мне с утра. Вид у него... да какой там вид, никакого вида, при смерти человек. Я знаю, он при­шел спастись «Тройным» одеколоном. Как он его пьет, я не буду описывать. Он его бережет, тратит по два-три наперстка. Выпьет, согнется и ждет. Вот дождался, ожил. Разогнулся. Теперь покурить и спать. Спит он одетым па моей солдатской койке. Мечется, бормочет. Просыпается быстро, лежит лицом к стене, водит черным пальцем по узорам желтых обоев и рассказывает.

- За двести подрядился. Мне одному неделю бы гу­деть. Но они же знают, что я один не могу. За день аванс прокочегарили.

Щупает карман. Там чего-то есть. Садится на крова­ти, курит.

- Пойду похмелюсь, да к Тамарке. Обещал.

- Ты уж сегодня никуда не ходи, отлежись. Чаю выпей.

- Чай! С него же тошнит с похмелья. Нет, надо идти. Летом самый заработок.

Назавтра с утра пораньше он опять реанимируется «Тройным» одеколоном.

- Остальное прогудел. С хозяевами. Да еще остава­лось в бутылке, бабка на лекарство внучке забрала.

У них внучку клопы изгрызли, а думали аллергия. А это клопы. Они кусаются, она в коляске чешется, исчесалась в кровь. Вот как нынешние родители спят.

- Да неужели клопы есть?

- О! с клеща!.. Да-а, посидели. Слушай, ты как-ни­будь достань магнитофон, я тебе редких песен спою. Вче­ра много вспомнил, весь вечер пел.

- Спой без магнитофона.

Иван долго готовится, но у него не выходит.

- Я тебе вначале стих скажу. Только весь не по­мню: Вот: «Как труп, давно уже смердит душа, пропав­шая в вине. И смерть в глаза мои глядит, и руки тянут­ся ко мне». В смысле ее руки тянутся ко мне.

- Ты сам к ней тянешься.

- Еще бы не тянуться, — отвечает Иван. — Зачем жить-то мне? Меня уже ничто не вылечит: и доброволь­но лечился, и принудительно. Только того и добился, что человеком перестали считать.

Он сидит на койке и бормочет:

- «Милая родная мама... милая родная мама, о! Ми­лая родная мама, зачем ты так рано ушла? Ты с жизнью простилася рано, отца подлеца не нашла...» Тут про­пуск. — «А там, в роскошном замке, с женою живет прокурор. Судил он воров беспощадно, не зная, что сын его — вор. В суде, на скамье подсудимых, молоденький мальчик сидел и голубыми глазами на прокурора глядел. Вот кончилась речь прокурора, преступнику слово дано. «Судите, граждане судьи, лицо перед вами мое»... — Иван долго думает: — В общем, его присудили к рас­стрелу. А в конце: «И над двойною могилой лил слезы судья-прокурор».

- Почему над двойною?

- У него же не родная жена, первая жена была воз­любленной, он ее бросил, сын стал воровать, а отец стал прокурором. И отец дал ему расстрел. А когда узнал, что это был сын, то и получается, что над двойною могилой лил слезы отец прокурор. Жена-то до суда не дожила. Я этих песен знаю полную коробочку.

Он ложится лицом к стене и долго молчит. Я думаю, что заснул, нет. Говорит неожиданно:

- Вчера знаешь как плакал. Отчего-то слезы лились, и все. Подумал про матерь, слезы полились. Минут пят­надцать, наверное. Проснулся — вся телогрейка мокрая. Мать вспомнил. И спокойно потом уснул. Это я по ней тосковал. А вот эту песню знаешь? «Вмиг просверлили четыре отверстия против стального замка. Дверцы открылися с грохотом, добыча была велика. Денег доста­лось немало, по двадцать пять тысяч рублей. Я дал тебе слово — столицу покинуть в несколько дней. — Дальше Иван вспоминает с трудом: — Ровно в семь тридцать по­кинул столицу, и даже в окно не взглянул. Поезд по­мчался на бешеной скорости, а вечером Харьков мельк­нул огоньками и скрылся в ночной полутьме... — тут за­был, тут... — одет был прилично — костюм из бостона и серое английское пальто... дальше, дальше: нужно опять воровать, нужно опять опускаться в хмурый и злой Ле­нинград».

- Ладно, спи, — говорю я. — Я буду тихо сидеть.

- Да я под гром пушек могу спать. Я на крыше то­варного вагона пять суток жил и ехал. Тоже ведь, как думаешь, и спать приходилось. А вот эту знаешь: «В од­ном прекрасном месте, на берегу реки стоял красивый домик...

-...в нем жили рыбаки». Знаю.

- Да-а. Вчера и ее спели, «Раскинула все карты, боится говорить. — «Тебя жена не любит: семерка треф лежит. А туз пике — могила», — цыганка говорит... да-а, цыганке заплатил, а сам тропой печальной до дому по­спешил...

Вскоре он засыпает, но тут же начинает стонать и ме­таться во сне. Начинает плакать. Слышать и видеть это невыносимо. Я выхожу из дома и сажусь на лавочке у калитки.

- Размышляете? — приветствует меня подходящий с бетонной дороги мужчина в летней шляпе.

Мы здороваемся. Это тоже Иван. Иван Иванович. Он часто приходит ко мне и старается заинтересовать исто­рией села Никольского. То есть заинтересовывать меня не надо, история интересна. Но Иван Иванович считает, что у меня есть или непременно должны быть такие зна­комства среди ученых, чтобы организовать раскопки на окраине села. Как раз недалеко от дымящейся свалки. Там, по его словам, французские могилы.

Никольское — это бывшее село Разореново. Так на­звано после Наполеонова нашествия. А как называлось до этого — Иван Иванович скоро установит. Так вот, ме­сто историческое. Французы тут все сожгли, разорили. Но жители решили: не поддадимся. Французы были из­гнаны на Николу, назвали село Никольским, изгоняли Ва­силиса и Герасим, партизаны, описанные в романе «Вой­на и мир». Заложили крестьяне села церковь и освятили ее в честь Рождества Богородицы. А французов, брошен­ных французами, предали без почестей земле. Место за­хоронения ученые, которых я обязан найти, должны оп­ределить и подтвердить народное предание. Иван Ивано­вич восклицает:

- Живем меж Стромынским шоссе и Владимиркой!

Нынешнее Щелковское шоссе было Стромынским, а

Горьковское называлось Владимиркой.

- Картина Левитана, — сообщает Иван Иванович. — Каторжный путь! Историческая трасса!

Из дому выходит Иван. Идет боком. Он считает себя недостойным сидеть рядом с Иваном Ивановичем. Так же считает и Иван Иванович и очень меня осуждает, что я вожу дружбу с Копченым. Все-таки я зову Ивана по­сидеть. Иван Иванович насмешливо допытывается, когда же Иван мылся последний раз, Иван отмалчивается.

- На работу? — спрашиваю я его.

- Пива поищу, — отвечает он. — Вчера, нет, по­завчера, в Балашихе у пивной один мужик за двадцать копеек в кружки брызгал... этим, этим. — Он не мо­жет выговорить, и Иван Иванович насмешливо произ­носит:

- Дихлофосом, что ли?

- Ну! Струей брызнет, кружку дернешь и в башке мутно.

- Ужас, — говорю я. — Это ж химия, ведь ты желу­док прикончишь.

- Уж вы за него не беспокойтесь, — заверяет Иван Иванович. - Это он с виду хилый, а так стальной.

- Это ж какая-то цель жуткая, — не могу я успоко­иться, — это прямо как самоуничтожение.

• Да нет, — успокаивает Иван. — Это чтоб пять-шесть кружек не пить, с одной хорошеешь и в пузе не булькает.

Со свалки доносит дымом костра. Привезли новую партию отходов.

Иван встает и уходит от нас.

«СОКОЛ»

Потерял ручку — велика ли потеря по нынешним временам, да и цена рублевая, а жалко, привязалась. Вечная ей память, пишу новой, еще холодной в руке, обтекаемой как щуренок, ручкой типа «дипломат».

Так и бывает — к чему привыкнешь, то и жалко, вот уж воистину — у потерянного кинжала всегда золотая ручка. Или: не радуйся — нашел, не тужи — потерял. А мама всегда советовала думать так при потерях, что, значит, от чего-то откупился, что мог потерять большее. Сразу вспоминается у Твардовского: «Потерял боец кисет, заискался, нет и нет…» Или трагическая потеря Тарасом Бульбой трубки. «Стой, выпала люлька, не хочу, чтоб досталась чертовым ляхам».

Думая о вещах, окружающих меня, я легко представляю потерю многих из них. Вспоминая опыт жизни в этой части, в части нашествия вещей на человека в наше время, я вспоминаю Аннушку, веселую, ясную лицом старушку нищенку. Она всегда приговаривала так: «Мне если какая вещь на дню три раза не понадобится, то я ее и выкину». И вся поклажа ее была — холщовый мешочек, в котором был хлеб, луковица, смена белья, кружка и ложка.

Я поднял глаза и посмотрел на вещи вокруг. Да, много их. А вот некоторые было бы жаль. Жаль было бы вот этот приемничек «Сокол». Сколько ему лет, не знаю, но много. Много радости принес он. Особенно когда я жил один, где-нибудь в деревенском доме. Бедный «Сокол» прошел такие испытания, что вряд ли бы вынесла другая техника. К чужой дворняжке так не относятся, как я к нему относился — забывал одного в доме, и он зимовал в морозе и сырости, лежал, бывало, под дождем, батарейки из него я не доставал, а выдирал из паутины и ржавчины, впихивал другие, любые. Если не влезали в гнездо, приматывал сбоку, и «Сокол» работал. Зимой, растапливая печь, доставал его из-под перемерзшей подушки и включал. И он работал. Первое время, пока не отогревалось в нем сердчишко, работал плохо, особенно простуженно хрипели певицы, потом налаживался. Сколько опер, арий, романсов, песен подарил он мне. Работал безотказно, качаясь на трех могучих волнах Всесоюзного радио. Снисходя иногда к эстрадным программам, он не унижался до спортивных передач.

Но однажды с ним был случай, осенью 76-го. Я жил в дачном домике у знакомых в Подмосковье и ходил в лес. Брал и «Сокол» с собой. Ставил на пенек, сам садился на другой и чего-нибудь вырезал, а приемник выключал или включал в зависимости от качества передач. Уже начинало смеркаться. И вдруг приемник громко, на весь лес произнес: «Говорит Пекин, говорит Пекин!» И после этого было передано сообщение о смерти Мао Цзедуна. Каково? Видимо, китайская радиостанция по случаю смерти вождя употребила для передачи сверх-мощную энергию.

Больше таких штук мой «Сокол» не выкидывал.

Дождь идет за окном. На плите чайник шумит. А по приемничку передают музыку.

А на могилу Аннушки до сих пор ходят.

ПОКА НЕ ДОГОРЯТ ВЫСОКИЕ СВЕЧИ

За столом летнего кафе компания молодежи. Лица красные, жесты энергичные. Говорят громко, кружки по столу двигают резко и, кажется, разбили одну: около стола уборщица с веником и совком.

- Вы не возражаете?

Я повернулся — кто это таким детским голосом, — увидел мальчика и хотел послать к папе-маме, но разглядел — карлик. Лет сорока.

- Да, конечно.

- Люблю, — сказал он, ловко влезая на стул и двигаясь на нем ближе, — люблю на открытом воздухе выпить свежего пивка. Вы позволите? — он перехватил y меня пустую кружку и передал уборщице. — Вы кто по профессии? — спросил он, поворачиваясь обратно. — Можете не отвечать, главное, что интеллигентный человек. И мы поймем друг друга. — И, хихикая, добавил: — Несмотря на разность величин.

Мимо нас к прилавку прошел мужчина, пошатнулся, задел кого—то из парней. Они все сразу вскочили и налетели драться. Каждый непременно старался ткнуть мужчине в лицо. Кепка слетела у него с головы. Уборщица успела быстрее всех. Оттащила мужчину, прикрикнула на молодежь. Тут мой карлик слез со стула,

подбежал к упавшей кепке и стал ее подпинывать и топтать. При этом восторженно вскрикивал. «Вы позволите?» — спросил он парней. И вскоре сидел за их столом и потешал их.

Я невольно вспомнил карлика, который в моем детстве пас гусей. Имени его мы не знали, звали лилипутом. Он жил на мельнице, ходил босиком. Помню пруд и плотину после дождя. На глине глубокие детские следы. Лилипут очень боялся гусей. Пока гнал одних, другие забегали сзади и щипали.

Еще вспомнился театр лилипутов и афиша «ТЕАТР! ЛИЛИПУТОВ!!!»

Уборщица подняла кепку мужчины, хлопнула ею по стулу, унесла. Карлик что-то рассказывал парням. Парни хохотали и плескали в его кружку из своих.

Казалось, что у лилипутов крошечные паспорта, крошечные в них фотографии и вообще все капельное, кукольная посуда, маленькие весы и гири. Буханки хлеба хватает на весь театр на неделю. Когда мы узнали, что театр приехал, то нас уже от клуба было не оттащить. И дождались — изнутри вышла женщина-лилипутка. Губы накрашены, в губах папироса. «Мальчики, — сказала она, хотя любому мальчику была по пояс. — Нужен уголь — подводить брови. Кто принесет, получит контрамарку. — Мы молчали. — Ну! Простой уголь! Из печки».

Ближе всех жил Руслан, сын продавщицы. И то, что он опередит, я c великой горечью понял, когда добежал до своего дома и нахватал полную пазуху самоварных углей.

Окна в клубе были плотно занавешены, мы ничего не увидели, a Руслан рассказать ничего не сумел, только все повторял шутку из концерта: «Он в столовой говорит: a где сахар? Она говорит: Вы как мешали? Направо? А сахар ушел налево».

…Молодняк за соседним столиком вдруг встал и, говоря нынешним языком, слинял.

- Вы позволите? — спросил карлик. — Интересует меня молодежь, — сказал он через минуту. Говорил он быстро, с удовольствием, хотя казалось, что говорить высоким голосом трудно. — Вы заметили, какова стадность? — спросил он. — Впятером за бутылкой. Будто нельзя одному. — Он почувствовал, что говорить c ним не хочется, но не отступился, наоборот, качнулся вперед, заговорил вполголоса: — Вы не думайте, y нас все

так же, и свадьбы, и дорогие специальные кольца (он показал широкий желтый перстень), все, как y вас, только по знакомству. Только у нас не рождаются дети. Нет детей! — трагически произнес он. Выждал паузу и закончил: — Мы рождаемся y нормальных людей. Н-но! Вопрос: кто нормальные?

Невольно я заметил, что ноги его в лаковых туфельках не достают до земли.

- Да, да, — сказал крошка, — это загадка природы: карликов рождают гиганты. Причем правильно говорить не лилипут, a карлик. Некоторые наши стеснялись этого слова, но возьмите Даля, y него нет слова лилипут. Даже в девятьсот третьем при переиздании словаря Даля Бодуэн де Куртенэ не включил слово лилипут, проверьте. Видимо, Свифтов Гулливер еще не прошел по России. Это ведь оттуда страна Лилипутия. Забавно! — воскликнул карлик. — Свифт думал, что зло исчезнет, люди прочтут его книгу. Прошло три столетия — и что? Но это к слову. Когда не c чем бороться, зачем жить? Так вот, кому-то кажется благозвучнее лилипут, хотя правильнее карлик. А-а, теперь карликом обзывают всякого горбуна. Нет чистоты породы! Вы пейте, пейте. Я, c вашего позволения, тоже.

- У вас есть теория? — спросил он вскоре, утираясь большим желтым платком. — Нет? Ну, это не страшно, в основном живут без теорий. Вот эти, например. Но узнать их подоплеку, изнанку...

- Это можно и без топтания кепки, без лизоблюдства. — Я все-таки не мог понять, чего ради он заискивал перед парнями.

- Если бы меня не перебивали, — сказал он, — но всегда думают, что в маленькой голове мало ума. Дело же не в килограммах мозга, a в извилинах. Грецкий орех или тыква? — спросил он. — Однако y нас пусты бокалы, я их наполню. Сейчас вы скажете, что страсть к услужливости y меня в крови, и ошибетесь. Просто я возьму без очереди, а вам не дадут.

И в самом деле очередь перед ним расступилась. Да доведись бы до кого угодно. От сдачи я отказался. Он спрятал ее, снова залез на стул.

- Благодарю. А ведь вы вряд ли богаче меня, y вас нет лаковых туфель и золотого кольца, и вовсе не модерновый костюм.

- И что же теория? — спросил я.

- Покончим сначала c этой, — ответил он, обхватывая кружку как маленький бочонок. И долго, по-комариному пересасывал в себя жидкость. — Теория в том, — сказал он наконец, вновь утираясь желтым платком и слегка посмаркиваясь, — что все познается в сравнении. Не будь вас, мы — карлики — считали бы себя гигантами по отношению, например, к мухе. Не так ли? И кто возразит, что электрон бесконечен для познания? А ведь я побольше электрона, — посмеялся он. — Сколько душ на конце иглы? Или вы по-прежнему считаете это схоластикой? Но, — вновь вернулся он, — вы — хозяева природы, a природа создала карликов, чтобы вы считали себя большими. В сравнении. Потому что появись великан, и все вы перед ним лилипуты. Кстати, вся теория относительности в этом. Эйнштейну совершенно излишне аплодируют. Но почему карликам не дано функции размножения? Наше себялюбие помогло бы нам размножаться с большой скоростью. Кто знает, какое качество возникло бы из количества карликов. Вы не устали? Еще пива? Ведь вы столько выпьете, что мне не унести. Деньги есть, не волнуйтесь. Зарплата y нас подходящая. Знаете первую заповедь? Если ты должен предать свой народ, чтобы спасти его, предай. А вторая? — карлик еще раз показал широкий перстень: — Копи золото и жди сигнал…

В кафе вернулся мужчина, которого хотели избить парни. Я махнул ему рукой, он увидел и сел к нам. Он где-то успел ополоснуть лицо, вытирался рукавом и глядел по сторонам трезвеющими красными глазами.

- Ты этих парней знал?

- Впервые вижу.

- Вот твоя теория, — сказал я карлику, — количество этих мальчиков сильнее мужика, так?

- Это совсем другая теория, — радостно сказал он, — это вопрос стадности, я же говорил…

- Кепку мою не видали? — спросил мужчина.

Карлик спрыгнул со стула, быстрыми шажками сходил за кепкой.

- Спасибо, — сказал мужчина. — И только за то хотели убить, что нечаянно задел. Это уж до чего дошло? Хуже нас людей не осталось. Я пришел выпить пива. Имею право.

- Д-да! — вскрикнул карлик.

Мужчина‚ будто впервые увидев его, долго смотрел.

- Ты какой размер носишь?

- Ой, только не надо! — заотмахивался карлик. — Только не говорите, что нам дешево жить, наши женщины, представьте себе (он адресовался ко мне), нуждаются в мохере не меньше других и не носят детских колготок…

- Я своей покажу мохер, — сказал мужчина. — У них, конечно, одним пивом не обошлось, — сказал он о парнях.

- Все спецзаказ, все индпошив! — продолжал карлик. — Это дорого. Это безумно дорого. Никто не представляет себе, как дорого.

- Пенсию-то какую-то должны вам платить, — сказал мужчина. - Одежда дорого, зато на еду мало идет.

- Вы еще сначала заработайте эту пенсию.

- Тебя же не поставишь камни ворочать.

- Перестань, — сказал я мужчине. Пододвинул ему нетронутую кружку.

Своим высоким голосом карлик стал говорить:

- Один энный, скажем так, человек нанимал меня для шпионажа…

Мужчина поперхнулся и долго кашлял. Я постучал мужчину по спине.

- ...для шпионажа. Он был страшный картежник, ставки бешеные, вначале он хотел нанять вертолет. Они играли в парке. Вертолет зависает над ними, вертолетчик смотрит в двенадцатикратный бинокль и по рации сообщает данные. Но неудобно: вертолет шумит, партнер может пересесть, сядет спиной. Вот тогда игрок решил использовать мой рост. Он взял большую спортивную сумку, посадил меня в нее, принес к месту игры. Но я все же не молекула, не атом. Вдобавок партнер сильно прижимал к себе карты. Так что мне даже ничего не заплатили.

- A знаешь, — воодушевляясь, сказал мужчина, — пойдем к тебе в гости. Пойдем к нему, пригласил он меня. — Кровать, наверное, у тебя с этот столик. Или детская коляска? В ней и похоронят.

- Ничего интересного, — грустно ответил карлик. — Может быть, только перевернутая подзорная труба. Я смотрю через нее на улицу, и все вы кажетесь муравьями. Еще, может быть, набор говорящих кукол: президенты, их жены, прочий аппарат. Иногда я на них проигрываю очередную смену правительств. Но и это не редкость. Пожалуй, единственное, что y меня есть, — свеча. Абсолютно с меня ростом. Стоит на полу. Пламя на уровне моих глаз. Боюсь зажигать, ощущение шагреневой кожи, то есть... объяснить?

С прежним шумом в кафе вернулась прежняя компания.

Одни пошли за стаканами, другие сели и стали звать карлика.

- Я пойду, — сказал он, — c тем условием, что вы будете знать мой научный интерес. Шагреневая кожа, — разъяснил он напоследок, — это вся наша жизнь. Я маленький, кровь во мне обращается быстро, я сильнее чувствую, быстрее вижу, a вы наоборот, оттого мне любопытны ваши особи.

Он перешел к парням.

- Их по одному надо убивать, — сказал мужчина. — Ну, свяжись я с ними сейчас co всеми. И что? И не жилец.

Слышно было, как карлик высоким голосом спрашивал:

- Вопрос на засыпку: как звали карлицу в романе Пушкина «Арап Петра Великого»? Считать до трех? Бесполезно! Ласточка. Каков размер вершка? Вершок? Р-раз, два… три! Бесполезно. Скольких вершков были карлики, подаренные Голицыным (кто Голицын?) Петру Первому? Двенадцати! Стыдно, цари природы! Все цари имели карликов, вы и без карликов мните себя царями.

Мы еще посидели. Подходил один из парней, спрашивал, не обижали ли мы их нового друга. Звал к ним. Мужчину они не узнали.

Надо было спросить карлика про театр лилипутов. Если их немного, они могут знать друг друга. И тот мужичок с ноготок? Который пас гусей. Да нет, это было давно.

- Давай выпьем, — говорил мужчина. — Если что, кепку продадим.

Но было уже поздно.