Михалыч

В зябкой немоте выстывшей избы Михалычу почудился скрип калитки.

- А-лл-я-я, А-лл-я-я, - просипели его сухие губы.

Тишина – немая, прозрачная. Лишь вялый дождичек нарушал ее, омывая стекла окон.

Ухватившись жилистыми руками за спинку кровати, старик натужно подтянулся, глянул в окно. Во дворе никого. Сирая хмарь низко висела над близким озером. Но что ему, пластом лежащему, думать о погоде? Не все ли равно теперь, какая она…

Три месяца назад Михалыча разбил инсульт. Когда парился в баньке, у него отнялись ноги и левая рука, пропала речь. Слава Богу, Галину осенило - неспроста засиделся хозяин в бане, охая да ахая, перетащила она его на одеяле в дом, сбегала в Митрошино вызвать по телефону «скорую». Был бы один - поминай, как звали...

В больнице старик немного оклемался. То ли упертая натура взяла верх, то ли чуткие Галинины заботы, приезжавшей к нему ежедневно на попутках, то ли лекари попались складные, но рука у Михалыча восстановилась, а вскоре обозначилась и речь. Галина уже могла с трудом разобрать, что «А-лл-я-я» - это она, Галя, «а-ай а-ады-ы» - дай воды. Ноги, правда, оставались безжизненными, но заведующий отделением, молодой и симпатичный, с ямочками на щеках, доктор Покровский не спешил отбирать надежду. Мол, часто случалось в его практике, когда инсультники возвращались в прежнее состояние. Так, что и вы, Крушинов, наверное, выправитесь.

Михалыч не поверил ему, все врачи подобное говорят, да и что понимает мальчишка этот, какая у него практика? Видел по Галиным глазам - и она не поверила. И вся дальнейшая жизнь, казалось бы, подтверждала эти сомнения. Ползли однообразные, скучные дни, сил не прибавлялось, мучили Михалыча, как ни боролась с ними Галина, пролежни, и смерть уже казалась ему неотвратимой и желанной. Но вчера… вчера, ущипнув себя за омертвевшее бедро, он почувствовал вдруг слабую, туповатую боль. Почувствовал и, будто ребенок, открывающий для себя новые картинки жизни, пришел в радостное смятение, вознамерился звать Галину, рассказать ей о случившемся, но сдержался, затаив это в себе, боясь сглазить откровением, неустойчивое еще ощущение.

Сегодня боль от щипка отзывалась острее, в ступнях и даже в икрах слегка покалывало, и Михалыч подумал: кто знает, может, правду говорил Покровский, и суждено ему еще походить по грибы и ягоды, поездить на моторке к устью Сударевки, где с ранней весны до звонкого перволедья стояли у него сети-лещевки. А Галина, славная его хлопотунья, отдохнет пусть от забот, смотается в Питер к племянничкам своим или куда еще.

...Дождь захлестал проворнее, резче, в избе совсем потемнело. Отрешенно вперив взгляд в потолок, Михалыч тешился мыслью, что непогодь Галине не страшна, пошла она к автолавке в его рыбацком плаще с капюшоном, в резиновых сапогах. Лишь бы не опоздала лавка из-за бездорожья или какой-либо неисправности с машиной, и не затопило бы водой переходной мосток через ручей, иначе придется топать лишних четыре километра берегом озера.

В иную пору бирюзовое, тихое, навязчиво зовущее к себе, а сейчас угрюмое, неприветливое, озеро было слабостью, отдушиной Михалыча. Из-за него, озера-то, и дом возвел он в этой глухомани. Да разве не радость, не наслаждение это - в прохладном утреннем тумане пронестись на моторке к островку в устье Сударевки, разобрать немудреные снасти, и когда обозначится скудно мерцающий свет молодого солнца, увидеть, как за кувшинками легко, плавно двинется в сторону, а потом резко рванется вглубь поплавок и, угадав мгновение, подсечь золотистую упругую красноперку или норовистого окуня-горбача?

Жили Михалыч с Галиной на берегу озера уже несколько лет. Сошлись одинокий местный мужик и одинокая коренная ленинградка, приезжавшая на лето погостить к дальней родне, нечаянно. Произошло это на свадебной гулянке – соседи женили сына, где Михалыч играл баяне, а Галина пела старинные песни. Впрочем, всякие случайности часто имеют вполне закономерное продолжение. Очень, видать, наскучила ему бобылья жизнь, что так резко и сильно притянуло его к этой женщине, и, одолев не растраченную с годами природную застенчивость, вызвался он в конце застолья ее проводить.

Обходили лужу, прижимаясь к плетню, Галина поскользнулась и - прямиком к нему, ошалевшему от нежданного своего чувства, в объятия. Так и замерли они. Слегка хмельной, Михалыч поцеловал ее в растерянное, не утратившее миловидности лицо и быстро стал говорить ей, покорно молчавшей, всякие приятные слова. Потом она осталась у него дома, где наутро, робея, он сделал ей предложение выйти за него замуж, что с житейской точки зрения было разумно. Детей у Галины не было, отчего и не заладилась когда-то у нее семейная жизнь. На пенсию она, медицинская сестра, вышла «по вредности» (работала в рентгенкабинете) рано, в сорок пять. Так что, вольная, можно сказать, пташка. Из близких у нее - одни племянники, сыновья рано умершей старшей сестры в Питере. У Михалыча, тоже недавно получившего льготную лесорубскую пенсию, был сын, но очень далеко, во Владивостоке, где служил на боевом корабле. А бывшая жена Михалыча уже много лет жила в Молдавии. Молдаване работали в Митрошине на лесозаготовках, с одним из них она и укатила. Сын к той поре учился уже в морском училище, так что расставание прошло без обоюдного сожаления, словно у двух случайных попутчиков на остановке поезда.

…Внезапно возгоревшееся чувство к Галине пробудило в Михалыче юношеский задор - надумал он на месте бывшего дедовского хутора возвести новый дом. Здоровьишко, конечно, не то, что прежде, но и не хилое пока, закаленное годами на ветру и морозе в лесосеках. За месяц срубил новую просторную избу быстро, и уже в первую осень совместной жизни они, продав старый дом в Митрошине, переехали на хутор.

Жили вначале без электричества, при свечах, однако зимой Михалыч напилил «Дружбой» и ошкурил полсотни столбов, сплавив их затем по озеру к дороге. Начальник электросетей Михаил Терехов, с которым вместе росли и учились в школе, выделил своих мужичков - в неделю они дали свет. Плату, по старой дружбе, Терехов не взял, но прислал на трейлере строительный вагончик, в который тоже провели электричество. «Я в нем гостей своих селить буду. Ты уж за ним приглядывай, ладно?» - попросил при встрече.

На новоселии гуляло много митрошинских и даже туристы-москвичи, снимавшие с разрешения Терехова вагончик. Один из них, бородатенький, складно пел под гитару романсы, но и Михалыч, к радости Галины, в грязь не ударил - достав баян, спел от души: «На тот большак, на перекресток…» Затем сбацал гостям органную прелюдию Баха ля минор. Пускай знают москвичи эти, что не пупы земли они там, в столице, со своим буржуином Лужковым. Митрошинские мужики тоже вам, как говорится, не фухры-мухры. Туристы лишь удивленно хлопали глазами: во, дает мужик!

С того началось в детстве его музыкальное увлечение, как приехал в Митрошино худрук Владимир Тимофеевич. Статный, с волнистыми черными волосами, вечерами он степенно шествовал с баяном в окружении взрослых парней и девок, а поодаль гужевалась мелкая пацанва, средь которой худрук приметил его, Ваню Ромашова. Стал приглашать его в клуб, давать уроки, затем упросил Ваниного отца, царствие небесное, не поскупиться на инструмент. Служить в армию ушел Иван почти профессиональным музыкантом, и умение это выручало его не раз. Ребята-погодки, случалось, на боевом дежурстве в противогазах парятся, а он аккомпанирует на репетиции в клубе хору из офицерских жен. Если свадьба у кого из служивых, ефрейтора Ромашова звали непременно - как же на свадьбе без баяна, без частушек с «картинками»? Комбат, бывало, хватит рюмаху и, придя тайком от жены в казарму, попросит: «Сыграй, Ваня, что-нибудь». Зажигательную любил комбат музыку, веселую…

И с Галиной вот, можно сказать, на музыкальной почве познакомились. Если б не свадьба, куда Михалыча зазвали тамадой, не было бы у них ни семьи, ни дома на берегу озера.

...После новоселья жизнь их потекла размеренным чередом. Они как-то быстро приспособились друг к другу. У Галины корешки были костромские, деревенские, так что копаться в земельке ей не в тягость. Сажала, растила лучок, помидоры, другие овощи, собирала ягоды, благо лес под рукой, заставляя подпол вареньями и соленьями. Михалыч сладил из сухостоя баню и сарайчик, устроил изгородь, а когда строительные работы отошли на задний план, взялся рыбачить. Жареные лещи и щуки с домашнего стола не сходили. Иногда наезжали городские приятели, а то и вовсе незнакомые люди, давали за рыбу кто деньги, кто водку. Выпивать Михалыч перестал давненько и спиртное складывал про запас: на случай, если пожалуют Галины племянники или сынок родимый вырвется на недельку. Да и другая, потаенная, мыслишка иногда посещала его: неровен час, хватит смертельная кондрашка, не надо будет раскошеливаться Галине на лишнее. Мысль эту гадкую, крамольную, он отгонял, но, подобно назойливой осенней мухе, она возвращалась. Возвращалась, чтобы опять улететь в суете бренных забот.

Если выдавалась свободная от хозяйских дел минутка, у телевизора не просиживали: Галина вязала на продажу свитера, жилетки, носки, Михалыч играл на баяне. Было инструменту почти полвека, но сохранился он славно - мех упругий, клавиши не залегали. Одна печаль, с нотами туговато. Посему временами корил себя Михалыч, что когда-то, собираясь на дембель, подарил их сердешному своему дружку Володе Лупику. Тот ему - теплую тельняшку, Иван в ответ - ноты, все, что собирал годами. Не разлей вода они были, только где теперь Володя Лупик? Разве можно было представить, что Донецк, его родина, окажется в иностранном государстве?

Долгими часами лежа в постели, Михалыч возвращался мыслями в прошлое, когда весело жилось в Митрошине, лесопункт, сырзавод, швейная мастерская действовали. По узкоколейке можно было запросто доехать до райцентра. В клубе вечером не продохнуть - столько народу. Кто в бильярд играет, кто кино смотрит, репетирует в художественной самодеятельности. Танцплощадку на субботнике выстроили на Николиной горе. Красота! Внизу, на узкоколейке, мотовоз пыхтит, светится бегущими светлячками окон. Вверху - музыка, веселье. Ничего уже не вернется, не воспрянет - одна старческая тоска и воспоминания.

Врачиха, помнится, приехала в Митрошинскую больничку. В гости пригласит Ивана, записывает на магнитофон, как играет он на баяне старинные вальсы. Говорила, в город, Иван, тебе надо, иначе сопьешься здесь. Он в ответ простодушно улыбался: чего, мол, я в этом городе забыл? Носятся все, как заполошные, в очередях трутся, живут в кирпичных коробках, а тут приволье, каждый кустик с тобой здоровается. Потом, когда приехала в лесопункт бухгалтером Катя, роман с врачихой он завязал. Понял - не его выбор. Да вот и с Катей у Романова что-то не сладилось, и не разберешь, кто из них прав был, а кто - виноват.

...Дождь ослабел, Михалыч вновь подтянулся на руках, чтобы увидеть в окне озеро. Оно лежало бурое, неприветливое, однако над лесом, у устья Сударевки, вызревал рябиновый полусвет, и вдали уже смутно виделся остров. Михалыч вспомнил, как в такую же ненастную пору, осенью 93-го, прятал он на острове двоих молодых людей. Прикатили, зачуханные, ночью на «Жигуленке» и, постучав в окошко, передали записку от того туриста, что играл на гитаре. Он просил приютить их.

Нежданные гости прожили в шалаше на острове две недели - Михалыч возил им картошку, сало, дал две старых фуфайки и транзисторный приемник. Ничего особенного они не рассказывали, но он догадывался: неспроста мотанулись ребята из города, скорее всего, связано это с событиями, происходившими в Москве. Так и вышло - уезжая, рассказали они, что обороняли Дом Советов. Для Галины это их откровение осталось тайной. Зачем бередить ее сердце лишними переживаниями?

…Михалыч напрягся, натянулся струной, пытаясь шевельнуть ногами, и - о чудо! - ощутил, как живое тепло заструилось в ступни, будто иголками, пронзило икры. «Где же Галина?» - подумал он беспокойно и, представив, как пробирается она берегом по осклизлой тропинке, и хлещут ее по лицу мокрые ольховые ветки, едва не заплакал. То ли от нежного чувства, то ли от своей вины перед нею - вот лежит он тут, понимаешь ли, и ничем не может ей подсобить, то ли от тоски беспроглядной - уж давненько ни с кем, кроме Галины, он не разговаривал. Правда, скоро охота начнется, народу прибавится, и тогда станет, конечно, веселее.

Михалыч охотников привечал, пускал обогреться, переночевать на матрацах; а когда заканчивалась у них выпивка, выделял бутылочку-другую из личного запаса. Но сам никогда не охотился. Жалел он зверье, особенно лосей. Нет-нет, выворачивалось в памяти жуткое зрелище. Лед был уже рыхлый, слабый, а лось оказался, хоть и крупный, с роскошными рогами, но - глупыш. Переходил озеро наперекосяк и провалился. Долго пытался зацепиться за кромку льда передними копытами, но они скользили, лед крошился, обламывался крупными кусками под мощной окровавленной грудью зверя. Обессилев, лось поворачивал голову, кося глазами на берег, откуда Михалыч наблюдал за происходящим.

Лось явно надеялся на помощь человека. Михалыч заметался, лихорадочно соображая, что делать. Наконец, схватив длинную жердину, побежал на помощь, однако ухнул в воду с головой. Слава Богу, жердину не выпустил, выкарабкался. А лось утонул, издав напоследок отчаянный гортанный крик. «Вот и человек, порой даже очень сильный человек, бывает, выбирает по неосторожности не ту дорожину и гибнет», - подумал в тот миг Михалыч.

Вообще-то, Михалычу везло. Не единожды подстерегала его опасность, жизнь висела на волоске, но всегда оберегал случай, как в ту давнюю зиму… Метельным вечером он возвращался от железнодорожной станции в воинскую часть, где проходил срочную. Идти было по степи километров двадцать, и все бы ничего, если б стояла хорошая погода. Но дорогу перемело, метель бесновалась все сильнее, снегу намело по пояс. Иван шел, забывался, падал и снова шел, не зная куда, и упрямо повторяя про себя вывернувшееся вдруг в памяти слово из военного фильма, которое шептал по-польски тяжело раненый советский генерал Ватутин: «Жит-тя», «жит-тя», что означало по-русски - жизнь.

Ноги в летних портянках и кирзачах задеревенели, пристыли к подошвам, но, в полубредовом своем оцепенении, он не вспомнил, что в рюкзачке за спиной у него две бутылки водки. И в том, что не вспомнил, было спасение, потому что, выпив, расслабившись, Крушинов наверняка замерз бы где-нибудь в сугробе. Но главное спасение было в том, что каким-то чудом встретил он в этой снежной круговерти доброго человека. Директор молочного завода из города Острова (Иван на всю жизнь запомнил это) добирался в деревеньку, к отцу от той же станции, где сошел с поезда Иван. В отличие от солдата, он знал, куда надо идти.

Долго пробивались они в снегах, пока не увидели перед собой призрачно мигающие огоньки деревни. В деревне Ивана растерли гусиным салом, всучили ему в руку кружку самогона с медом. Самогон в нутро не шел, извергался обратно, но все же после нескольких неудачных попыток прижился, и на утро Иван был как огурчик. Сел на попутный тягач и - в часть. Одна досада: на КП дежурившие «деды», перетряхнув рюкзачок, забрали водку.

А последний раз выпало везение перед пенсией. Замешкался в лесосеке с гидроклином, и высокая ель пошла прямиком на него. Голова благодаря каске осталась цела, но лопатку раздробило, сломало три ребра. Больше месяца лежал Михалыч в больнице в областном центре, куда доставили его санитарным самолетом и поместили в привилегированную палату - как никак, орден Ленина был у бригадира Крушинова.

Вот и с инсультом ему, можно сказать, повезло, иные - сразу в «ящик играют», а он на белый свет глядит, песню дождя слушает, дожидается Галину из Митрошина.

…Михалыч опять ущипнул себя за бедро, силясь сжать пальцы ног, они слабо шевельнулись. Шальная, почти фантастическая мысль мелькнула в его голове. Но он не прогнал ее. Слегка отдохнув, повернулся на бок, дотянулся до пола руками, медленно спустился с кровати на пол. Обнаружив на табуретке возле умывальника бритву и мыло, наскоро побрился. Потом решил вскипятить чаю и, желая найти спички, шаркнул рукой по кухонному столу. Спичек не было, зато тихо упала на пол какая-то бумажка. Он понял, что это письмо, а почерк знакомый, Галинин. «Здравствуй, Витюша, - начал читать Михалыч. - Жизнь моя в последние месяцы превратилась в кромешный ад. Ивана Михайловича парализовало, отказали ноги. Сейчас он уже называет меня «А-алей», но ноги мертвы, и нет абсолютно никакой надежды на лучшее...»

Михалыча обдало жаром, застучало в висках, но он, взяв грех на душу, решил дочитать письмо Галины племяннику, заведомо зная, что окончание письма будет обескураживающим для него. А коли так, освободит он Галину от обузы сегодня же, отпустив ее на все четыре стороны, а сам попросится в дом инвалидов, либо позовет для ухода за собой кого-то из бездомных. Много их мечется по российским деревням - русских, приехавших из братских республик в поисках угла.

«Видимо, Витюша, - продолжал он читать, - каждому выпадает в жизни свой крест. Но мой крест не самый тяжкий. Наверное, тяжелее всего жить с нелюбимым человеком, а я Ивана Михайловича очень люблю. Я его никогда не оставлю. Он для меня - свет в окошке…»

…Галина Сергеевна, отстояв в очереди у автолавки, купила пряников, сахарцу, муки дли блинов и медленно пошла в свою обитель. Ей повезло, вода в ручье, хоть и поднялась высоко, однако мосток не затопила, в обход добираться Галине Сергеевне не пришлось. Она шла по раскисшей дорожине в окружении перемежаемого березняком угрюмого ельника, и мысли ее были светлы и спокойны. Земля, вдоволь напоенная дождем, дышала сыростью, смешанный запах прелых листьев и молодой хвои приятно щекотал ноздри.

Еще издали услышала она знакомые звуки и не поверила. «Этого просто не может быть?! Это мне почудилось?» - подумала она. Но музыка не затихала, упрямо прорываясь сквозь пелену тумана, наползавшего к вечеру от озера и из болотистых низин, и заставляя Галину Сергеевну ускорить шаг.

Она вошла в дом и, не раздеваясь, замерла. Михалыч сидел на полу, прижавшись спиной к печке, и вдохновенно играл ее любимый «Сентиментальный вальс» Даргомыжского.

- А-лл-я-а, А-лл-я-а, - промычал он, оборвав музыку на высокой ноте, и благодарно улыбнулся жене навстречу.

1996 г.

Озеро Алоль

Дожди отошли, и захолодало… Ночью пожухлая трава оделась в иней, взошедшее блекло-оранжевое солнце съело его, и стеклинский народец, от мала до велика, спешил докопать картошку. Панюхин же сачковал, томился на приступке, размышляя, где опохмелиться.

Можно у Трифоновых, да водка у них осетинская - нутро воротит. На станции у тетушки Натальи хлебная о четырнадцати травах, но уж больно треплива тетушка - заложит. На дачах у Карышевых неловко: обещал им проводку в бане сделать - не сподобился. Ни стыда, ни совести, скажут, у тебя, Панюхин…

Раньше он всегда заначку имел - пока не завели Фильку. Махонький кобелишка, помесь спаниеля с дворняжкой, а зловредный - жуть. Усек: гневается Анна на Панюхина за выпивку, и взялся ей подсоблять. Спрячет хозяин где-нибудь халтурный «пузыречек», Филька скулит, елозит у потаенного местечка. Вот, у свата в городе, у того - собака что надо, душевная. Поддатенькому сразу тапки в зубах тащит. Собаки, подобно людям, разные.

- Вась, твоя-то где? - окликнула с улицы Гавриловна, высокая сутулая старуха.

- Рынок сбыта ищет, - в висках у Панюхина знудело.

- Да-а, - вздохнула Гавриловна, выглянув из-за плетня. - Видок у тебя… Хоронят красивше.

- Слышь, в загашнике не завалялось? - равнодушный голос Василия приобрел ласково-просительный оттенок.

- Господи, какой у старухи загашник?

Хотя он точно знал: у Гавриловны было.

Когда в городе вкалывал Панюхин, то ходил в трезвенниках. В аванс с мужиками клюкнет малость, и - домой, под крылышко к Анне. Езды от города десять минут на электричке. Это теперь пошло-поехало, стерженек обломился, а тогда в активистах числился Панюхин, в партгрупоргах. Собрание последнее у них, это он хорошо запомнил, так и называлось: «Как ты работаешь в своей партгруппе?».

Панюхин, конечно, сознавал глупость, неестественность многого из той жизни. Но был, однако же, какой-никакой порядок. Сейчас же в одночасье все рухнуло. Завод жучки залетные приватизировали, сразу пошли увольнения. Подал заявление и Панюхин. Подворьем занялся: корова, поросенок, овцы. Анна (откуда прорезалось?!) скупила у стеклинских бабок паи на два гектара, раздобыла под кредит трактор-колесник, и стал у нее Василий не то чтобы муж, а скорее - наемный работник фермерского хозяйства «Светлое».

Труды были тяжелые. Два гектара вспахать, пробороновать, картошку посадить, окучить дважды, подкормить, выкопать, определить в бурты, удобрить, сенцо на Красавку накосить… Аппетиты у Анны немереные. Скотный двор вздумала строить, и все, связанные с этим, хлопоты на его, Василия, плечи лягу. А здоровьишко - не прежнее. Пять, считай, десяточков. Плечи ночами стонут, сердчишко вянет после перебору.

Ей-то что, супруге разлюбезной? Как фермершей назвалась, не узнать. Деньгу из города возил - Василием Алексеевичем величала, ныне - хмырем обзовет хоть бы что. «Некогда мне, стонет, - готовь, стирай сам». То в банк - за кредитом, то баранчика везет в город подмаслить, чтобы не зажимали с налогами, то еще чего. Может, кого уже и завела, капиталистка бессердечная.

Обида сжала сердце Панюхина.

- Ляксеич! - отвлекла его от размышлений Гавриловна. - Дачник тут, навоз просит отвезти со старого двора.

Возле калитки припарковалась иномарка. Моложавый, с загоревшим лицом и пышной шевелюрой мужчина, открыв дверцу машины, ждал ответа. «Сегодня носит «Адидас», завтра родину продаст», - оценил Панюхин дачника. А еще поймал себя на мысли, что видел его в городе, но не смог вспомнить где.

- Слышал я, у вас трактор с тележкой. Выручите? - учтивость дачника разнилась с холодным выражением глаз. - Деньгами или как? - он поднял в руке пакет, в котором звякнуло.

- Анька тебе за «или как» взгреет, - рассудительно заметила наблюдавшая за торгом Гавриловна. - Жалилась мне, связался, мол, с Матвеевым, фраером этим. Хвастал потом твой Матвеев: я даже Риву ди Жинейру видел. Губища - не дура. Вон Танька Гладышева овдовела, королевна, живи - не хочу. Дык нет, Жинейру ему подавай. Хотя на кой ляд он ей, Таньке-то? Его ж граблями в постели искать надо, дробыша этого, - Гавриловна непосредственно расхохоталась.

...Коля Матвеев - детский друг Панюхина. После восьмого класса пути их разошлись. Василий выучился на киномеханика, «крутил кино» в Стеклине, а Николай, окончив мореходку, плавал на траулере. Получив северную пенсию, возвратился в осиротевший родительский дом, да так здесь и остался

- Анька-то обозлится,- продолжала соседка.

- Че Анька?! Че Анька?! Кто в доме хозяин?!

- Ты, Вася, - ехидно улыбнувшись, согласилась Гавриловна и покостыляла, старательно обходя не успевшие высохнуть от дождей лужи.

Панюхин считал Гавриловну человеком душевно близким, ценил ее благородство. По молодости было: закуролесил он с фельдшерицей Лавриковой. Анна узнала про это - Таньку под мышки и к матери своей, на псковщину. Что делать: побежал к Гавриловне. Укорила вначале, мол, хрен Васин на все согласен, и тут же командует: « Коли адрес известный, заводи мотоцикл. С тобой поеду за ней». Добрались - Анна артачится, то да се, у меня, мол, уже другой человек на примете, он мне из армии три года писал. А ты, Вася, мол, дуй обратно к своей потаскушке.

Если б не Гавриловна - труба дело… Ее с девочкой отправили обратно поездом. А Василий с Анной, проехав на мотоцикле километров триста, остановились ночевать у озера под названием Алоль. Купались, костер жгли: до рассвета красивые слова друг дружке говорили. Мечтали, выучится Панюхин на зоотехника, Анна - на товароведа, построят новый дом, нарожают деток, будут жить в дружбе и согласии.

Жизнь поначалу примерно так и складывалась. С учебой, правда, осечка вышла, но зато дом возвели, детей растили. Анна работала продавщицей в ларьке на станции. Панюхин после киномехаников подался в электрики на ремзавод…

С чего семейное счастье их незаметно начало рушиться? Может, с того все началось, когда Анна попалась на растрате. Одолжила подружке денег, та не вернула их к сроку, а тут ревизия. Услали женушку на год в тюрьму в Башкирию, остался Панюхин с двумя девочками и престарелой матерью. Слава Богу, Гавриловна рядом – подсобляла. Своих-то детей у нее не было.

Младшенькую-то, Катьку, Панюхин с Анной июльской той ночью у озера Алоль сотворили. Снилось оно Панюхину иногда, это озеро. Голубое, с песчаными отмелями, звонкими соснами по берегам и кукушкиным предсказанием, разносящимся в теплой ночи: «Раз, два… четыре… десять… двадцать три». Столько лет их счастью определила кукушка. И Анна молодая снилась: золотоволосая, грудастая, с милыми ямочками на щеках.

По жизни Панюхину не раз хотелось сюда возвратиться. Вот так, запросто, сесть в мотоцикл и укатить. Но всякий раз, задумывая желанное, откладывал поездку: вырастут дети, дом построю, машину куплю, тогда...

...Василий подъехал по раздолбанной дорожине к ферме. Стылый ветерок гулял в опустевшем здании. Скот порезали в прошлом году, как создала Тэтчерша - так в народе величали председательшу - акционерное общество «Полет». Шифер, стропила с крыш посдирали, за стены взялись. Доворовывали и навоз.

Панюхина, вошедшего с вилами в сумрак осиротевшей фермы, вдруг осенило - вспомнил он, где пересекся с респектабельным дачником. Несколько лет назад осенним дождливым деньком встретил он его, жалким и невзрачным, на городском рынке с табличкой на груди: «Скупаю ваучеры, ордена и медали в неограниченном количестве».

«Вот сучара», - подумал Панюхин и, выйдя с фермы, развел руками:

- Милок, вилами навоз не взять.

- Сосед вчера привозил, и не было никаких проблем, - уперся дачник.

- Вчера не было, а сегодня есть.

- Фуфло, ты чего завыступал тут?! - психанул дачник.

Внезапная ярость охватила Панюхина:

- А пошел ты, хапок поганый!

- Чо-о-о?! - дачник цепко схватил его за рукав.

- Уйди, заколю, - спокойно сказал Панюхин.

Недобрые огоньки заплясали в глазах господина, но рукав он отпустил. Осознал, должно быть, что этого низенького, клещеногого мужичка ему не одолеешь, хоть и в отцы он ему годится.

Василий поехал к Матвееву. Седой, как лунь, с темным, изъеденным оспинами лицом, тот пил на веранде в одиночку.

- Тоскую, Вась, - пояснил.

- Теперь-то от чего?

- По морям-окиянам.

- Врешь. Наверно, Машку свою жалеешь.

- И Машку, - согласился Матвеев. - Обо всем жалею… Ох, и повидал же я их, - он встрепенулся. - В Монтевидео, помню, пошел в публичный дом к бабеночкам ихним. Одна расчудесная такая попалась. Молоденькая, ласковая, ну кошечка эдакая. Неделю стояли и – каждодневно…. Эх, как вспомню, так вздрогну. В последний вечер песеты кончились, задолжал я, и полицаи забрать меня хотели. Вижу, капитан наш - он девок тоже обожал, Витька-то. Замминистра, кажись, недавно стал, я его по теелвизору видал. Поговорил он с полицаями, те залопотали «Кэптэн, кэптэн» и отпустили, - у Николая повлажнели глаза. - Втюрилась в меня, Вась, уругваечка. та…

- Работа ихняя такая, - отрезал Панюхин. - Им за это песеты платят.

- Тебе не понять, - Николай трясущейся рукой разлил по засаленным стаканам.

Потом он, в майке и трусах, наяривал на гармони «Цыганочку», а Панюхин, всплескивая руками, лихо отплясывал. Гавриловна хохотала, подзадоривая: «Давай! Давай!». Сгоняли на тракторе на станцию, взяв в долг у тетушки Натальи хлебненькой. Вспомнили и про Карышевых…

- Вставай! Паразит! - истошный крик вонзился Василию в уши. Разодрав набрякшие веки, он увидел зареванное, с потухшими глазами лицо Анны. - Достукался, хмырюга болотный! Сгубил нашу Красавку!

Панюхин с напрягом соображал, где находится.

- Не тарабань, Аня. Объясни толком, - неосознанная до конца тревога обожгла сердце.

- Чего тарабанить? Сходи в поле, - Гавриловна, картинно подперев бока, укоризненно съедала его взглядом. - Неживая она лежит, в шею застреленная.

Панюхин, метеором пронесшись в поле, обнаружил пьяного пастуха Тольку Лифана и мертвую, в крови, Красавку. Прибежал обратно - сердце норовило мячиком выскочить из пересохшей груди.

- Что, убедился?! – ледяным тоном спросила Анна.

Панюхин на миг представил нагловатый взгляд дачника. «Он!? Он, поганец!»

- Хоть бы удавился! Мочушки-и. моей нету-у! - возвопила жена. - Вон Антонов пошел в лес и на сосне удавился!

- Ну и я… Какие проблемы? - Панюхин без труда отыскал в чулане веревку, забрался на чердак, лестницу утащил туда же.

Последнее его действие сильно насторожило Анну и Гавриловну.

- Вась, ты че лестницу с собой? - забеспокоилась Анна. - Ты че молчишь, Ва-ась?!

Панюхин приладил веревку к стропилине возле печного борова, чтобы встать на него ногами. Сделал петлю, решительно сунул в нее голову и соскочил с борова. Грудь расперло жаром, сердце оборвалось, свет в глазах померк. Веревка в тот же миг выскользнула из-под стропилины…

- Васи-инька-а! - колыхался внизу Анькин голос, угасая, словно замякшая папиросина на дожде.

Панюхин открыл глаза и услышал, как громко курлычут пролетающие над деревней последние журавли. Их печальные, неотвратимо уплывающие крики до слез растрогали Панюхина. Ему захотелось быть журавлем и, поднявшись высоко-высоко в небо, улететь к чертовой матери от всей этой грязной, опостылевшей жизни. Улететь и, вернувшись по весне, начать все сначала, с чистого листа.

В следующий момент он понял, что лежит на кровати. Анна, приткнувшись рядом, виновато ластилась.

- Васинька, ну че? Легше тебе, да?

Панюхин нехотя качнул грузной головой.

- Я вспомнила… Двадцать три года… Летом, в июле… Озеро Алоль… - лепетала Аннушка. - В ту ночь кукушка куковала… Наврала тогда кукушка, Вась. Напра-ала…Все у нас будет хорошо, золотце мое… Все хорошо.

Необъемное чувство вины перед Анной остро ужалило Панюхина. Он осознал случившееся и, сотрясаясь всем телом, беззвучно заплакал.

1995 г.

«Поправка Джексона»

С рассветом Куделин гладко выбрился, истопил печь, поставил в духовку тушиться картошку на сметане и, наскоро хлебнув чаю, двинулся через хваченную ночным морозцем, колдобистую улицу к соседке Нюре Барановой. Дом ее считался в Нивицах заместо лавки - Васька, сынок Нюрин, крутился в Двинске в коммерции, ухитряясь подбрасывать мамке на распродажу ржаную мучицу, сахар, дешевый стиральный порошок и, конечно же, товар первой необходимости - винишко.

Нюра, недавно вышедшая на пенсию, низкорослая, ядреная бабенка, со свежей завивкой на крашеных волосах, встретив Куделина в нахоленной прихожей, шутканула:

- Нашему бы седню да семеро ножек. Никак праздник у тебя?

- Женюсь, Анют, - в желтоватых куделинских глазах засветилось озорство.

- Е-мое-е! - Нюра, притворно зевнув, всплеснула ручками и, хлопнув себя по бокам, выставила пухлую ножку вперед. - Не меня ль сватаешь?

Нюра, с тех пор, как восемь лет назад погиб на лесозаготовках, угодив под дерево, ее муж, вдовствовала. Куделин захаживал к ней не раз на вечерний огонек испить чаю, но с год уже, как чаепития прекратились.

- Не тебя, Анют! - рубанул Куделин. - Тяги у меня к тебе нет. По объявлению, вот, решил...

- Ну, даешь, Ляксеич! – искусственно рассмеялась Нюра. - Тя-агу ему, видишь, подавай…

- Как без этого?

- Ну-ну, тяни, если вытянешь.

Оставив Бараниху в душевных расстройствах, Куделин взялся собирать стол, к которому и брал у Нюры пару бутылочек вишневой наливки. Принес из чулана загодя наваренный бараний холодец, жареных налимов, соленья-варенья...

Глядя, как ловко он, хлесткий, жилистый, управляется, трудно было представить, что шел Куделину уже восьмой десяток. Да и как не обмануться, если лихо носился Иван Алексеевич по округе на мотоцикле «ИЖ» с коляской, метко щелкал из дробовика рябчиков на Николиной Горе, содержал в исправном виде огород, живность - кур да поросенка? Разве когда сильно от чего-нибудь разволнуется, руки начинали дрожать, что у алкаша, - памятка от контузии под Великими Луками.

И немудрено, что резв и прыток, потому как аккуратист - везде старался знать меру, делать по правильности. Причем, правильность эта часто переходила в расчетливость, и даже в скупость. В долг Куделин давал с обязательной распиской, когда полагается вернуть деньги; в еде лишних калорий ни-ни, упирал на растительное; выпивал не больше пары рюмок. Имелся у него для подобных целей специальный серебряный лафетничек - его Куделин носил на цепочке, пристегнутой к брючному ремню.

Возможно, именно по причине его скупости и педантичности не больно жаловали Куделина дети - сын и дочка, живущие в Питере, которым он положил подушевой налог на свое содержание. Мол, растил, кормил я вас, золотые мои, теперь ваш черед батьке подмогнуть. Дети исправно присылали ему по двести рублей, которые он складывал в комод на черный день.

Соседи же недолюбливали Куделина за начальственную привычку, чтобы слово его всегда брало верх, оказывалось крайним. «Все-то вы правильно сказали, но с одной поправочкой», - говаривал он и приводил свои «поправочки». Допустим, Ельцин - он, конечно, пьяньчужка и сумасброд. Но все равно выдающаяся личность, потому как дозволил свободу совести и предпринимательству. Американец, он, конечно, обнаглел, вел себя в Югославии, как фашист. Но с ним, американцем, идет к нам, в Расею-матушку, цивилизация. Или Васька Баранов, конечно, жулик. Но, с другой стороны, жить умеет, иномарку купил.

В лесопункте, на собрании, бывало, все выступят, а последним Куделин слово берет: «Все, товарищи, было сказано правильно, справедливо. Недостатки у нас есть - как им не быть? Но с одной поправочкой - баланс в положительную сторону очевиден».

Из-за этой черты и прозвище к нему приклеилось. А вышло так: бражничали у Марфушки Нифонтовой по случаю приезда в отпуск ее брательника-северянина, тот спорил-спорил с Куделиным и, не выдержав, психанул: «Ну тя к черту! У тя на все своя поправка, как у Джексона». Никто в Нивицах про поправку американского сенатора, ограничивающую нашу торговлю с Америкой, понятия не имел, но так и пошло-поехало с той поры: «Джексон да Джексон».

Куделин на это не серчал, ему даже нравилось быть «Джексоном с поправкой», этим он как бы самоутверждался, приобретал значительность - не с ханыгой каким-нибудь сравнивают - с самим американским сенатором. Сенатор, как прознал Куделин, был чернокожим, однако этот факт Иван Алексеевич держал при себе.

Склонность поправлять, наставлять являлась, скорее, не следствием врожденного в натуре, а результатом долгой работы Куделина директором лесопункта. Много лет слыл он в этом краю первым человеком. И хотя лесопункт из-за переруба лесосеки давно ликвидировали, руководящее положение Куделина по отношению к нивицким сохранялось, выражаясь в самых разнообразных проявлениях. Сынка Нюриного он от тюряги спас - дали тому за хулиганство условно после того, как съездил Куделин в Двинск к районному прокурору. Медпункт не позволил закрыть, отослав письмо в область. Добился ремонта клуба...

Скольким начальникам, районным и областным, сплавил он в свое время подешевке леса и пиломатериала, один Бог ведает, - разве упомнишь всех? Некоторые оказались благодарными, откликались на его просьбы, чтобы иметь еще и право на баньку по-черному, считавшуюся главной нивицкой достопримечательностью. Гуляла по деревне легенда, как парились в ней с привезенными фартовыми дамочками начальник облуправления лесного хозяйства и какой-то зам. зав. подотделом ЦК из Москвы по фамилии то ли Хавкин, то ли Травкин, и как, крепко напившись тогда, чуть было, не спалили они баньку.

Женился Куделин на своем веку дважды. Первая супруга вскоре после войны умерла от туберкулеза, вторая - десяток годков тому назад - от обширного инфаркта. Ясное дело, потенциальных невест, вековух и вдовушек, оказалось у Куделина воз и маленькая тележка. С одной учился в школе, с другой работал в лесопункте, с третьей, Нюрой Барановой, сызмальства были соседями. Знали друг дружку, как облупленные, - до мельчайшей захмычки и причудинки. Знание это приелось до скучной обыденности. Оттого, наверное, и не было у Куделина этой, столь важной и необходимой в общении мужчины с женщиной, тяги, про которую неосторожно, от фонаря, можно сказать, ляпнул он Нюре Барановой.

Теплилось в его душе то полузабытое, не ушедшее с годами ожидание необычного, волнующего ощущения, которого давно не испытывал Куделин в скопидомском своем одиночестве. Потому и согласился он на уговор Любаши, приславшей по почте питерскую газетку с подчеркнутым красным фламастером объявлением: «Ищу возможность обустроиться в жизни при надежном, нескучном мужчине до шестидесяти лет. Врач, кандидат медицинских наук, беженка из Азербайджана. Обращаться: Заозерск, улица Декабристов, общежитие. Апресян Зое Николаевне».

Волнуясь, Куделин написал дрожащей рукой ответ: прочитал де ваше объявление, проявил к нему понятный интерес, а посему не могли бы вы, любезная Зоя Николаевна, приехать в Нивицы, где, кто знает, может, и «зажгут два одиночества у дороги костер». Про костер упомянул для образности, чтобы не подумала, будто Куделин какой-нибудь там сухарь. А подписался «бывший руководитель лесного хозяйства, пенсионер», чтобы не посчитала, что какой-то завалящий мужичонка откликается. В постскриптуме добавил и о детях, особо подчеркнув, что дочка у него историк-лингвист, а сын - преподаватель военного училища связи.

Вчера с почты доставили телеграмму, из которой следовало: Зоя Николаевна приезжает рейсовым верхневолжским автобусом и просит ее встретить. Куделин, не единожды перечитав телеграмму, собрался с духом, стал готовиться. Прежде всего, он решил истопить баню, чтобы гостья с дороги помылась, и продумал, как не ударить в грязь лицом во время застольной беседы. Затем отыскал блокнот с подзабвывшимися есенинскими строчками, переписанными по молодости в Нивицкой библиотеке: «Вы помните, вы все, конечно, помните, как я стоял, приблизившись к стене…» Стихи в его взаимоотношениях с женщинами обычно срабатывали на все сто. А еще - гармошка, которую он много лет не брал в руки, а теперь, достав из шкафа, попробовал на звук и прорепетировал дребезжащим, как растреньканная балалайка, голосом: «Услышь меня-а, харо-оша-ая, усл-ишь меня-а, люи-има-ая…» В целом «план мероприятий» выглядел так: а) обед; б) баня; в) познавательная прогулка на житовский мост со спуском к реке; г) ужин с песнями и стихами; д) …

Многоточие после «д» подразумевало некоторую интимность означенного пункта.

Закончив сервировку стола, Куделин старательно прошелся мокрой тряпкой по замусоленному полу и, вырядившись в темно-коричневый, с наградными планками на пиджаке, костюм, позвонил в Двинск редактору районной газеты Кузькину. Кузькин, весельчак и балагур, знаток великого множества частушек с «картинками», узнав, в чем дело, вмиг согласился приехать на подмогу, что вселило в Куделина уверенность - Кузькин за словом в карман не полезет.

…В это время Зоя Николаевна, слегка полноватая, но еще фигуристая женщина, сорока шести лет от роду, сидела у окна автобуса, с интересом созерцая белизну проплывающих мимо, не сдавшихся пока весне снегов, скособоченные домики умирающих русских деревень, стоящих кое-где на обочине плохо одетых и мрачных людей. Ей было тревожно оттого, что ехала она в непривычную для себя жизнь. Зое Николаевне очень хотелось обрести покой, уют, отойти от нескончаемой полосы страданий, выпавших на ее долю в последние годы. Но удастся ли это? Приглянется ли она человеку с красивой русской фамилией Куделин, что откликнулся на ее объявление в «Невском вестнике»?

В девяносто втором во время погромов в Баку убили ее мужа, Рафика Саркисовича, отставного полковника, и она, заведовавшая отделением в санатории для партноменклатуры, вынуждена была вместе с матерью мужа, Зарой Осиповной, спасаться бегством. Тучная добрая армянка, с больными, отечными от диабета ногами, Зара Осиповна тихо скончалась на пароме, когда он увозил их от разъяренной толпы все сокрушающих на своем пути узколобых националистов. Пришлось Зое Николаевне, преодолев страх, возвращаться с гробом обратно, чтобы похоронить мать рядом с ее сыном. В трехкомнатной их квартире к этому времени жили чужие люди, захватившие не только саму квартиру, но и мебель, книги, другое, годами нажитое небогатое имущество привыкшей мотаться по гарнизонам офицерской семьи.

Проводить в последний путь Рафика Саркисовича, а затем и Зару Осиповну помогали Зое Николаевне бывшие сослуживцы мужа, сами сидевшие на чемоданах, спешащие поскорее убежать от разгула тупой, средневековой жестокости, охватившей, подобно чуме, мирное, дружное доселе сообщество людей разных национальностей. Почти каждому из них очень неплохо жилось в Баку при Союзе, пока не разбудил, не подбросил кто-то гнусную бациллу национальной розни, направленную против армян, а уж следом - и против русских. Впрочем, за армянами и русскими хлынул в срединную Россию, значительно превосходя первых по численности, поток азербайджанцев. Все приняла под свое широкое крыло Россия-матушка, никого не оттолкнула.

Никакого денежного запаса у Зои Николаевны не было. Оставшись без верной опоры, которой всегда был ее любимый Рафик Саркисович, всего лишь с двумя чемоданами одежды и посуды, она, при помощи бывшей однокашницы по мединституту, пристроилась педиатром в участковую больницу на западе Пореченской области. Окружная администрация помогла с жильем, приобретя для нее за свой счет половину деревянной развалюшки, и жизнь Зои Николаевны, казалось, понемножку стала налаживаться, приобретая осознанный смысл. На работе, хотя и не было в ней привычного размаха и лоска, все шло складно. Сын Артем, получивший после военного училища назначение командиром мотострелкового взвода в Мулино, присылал нежные письма и обещал привезти в отпуск девушку по имени Валя. Землю взяла себе Зоя Николаевна под картошку, которую сослуживцы помогли посадить…

Но тревожный вещун все же продолжал ее преследовать, заставляя замирать сердце, когда слушала она сообщения из Чечни, куда посылали мулинских ребят. Сердце не ошиблось: в январе девяносто пятого из военкомата пришло сообщение, что Артемка пропал без вести в бою за город Грозный. Весь окружающий мир для Зои Николаевны померк, растворился в новой боли.

Пенсию за мужа Зоя Николаевна не оформила, не смогла получить необходимых для этого бумаг из части, где он служил. Видимо, затерялись где-то. Своя зарплата – мизер. Но выручили в трудный час коллеги. Врачи, и медсестры, голь перекатная, дважды скидывались, и она ездила в Чечню, моля о помощи, совала деньги таким же, как она, горемычным, измученным войной, чеченским бабам, пытаясь узнать что-то о сыне. В ростовском госпитале, теряя сознание, осматривала неопознанные трупы - хотя бы похоронить его честь по чести, если погиб. Но не было нигде ни могилки, ни Артемкиного тела. Позже разыскала в Подмосковье безногого сержанта, который в том страшном бою был с ее сынулей рядом, в одном бэтээре. Чеченцы не стали добивать сержанта, оставив его, истекающего кровью, умирать мучительной смертью. Подобранный санитарами, он выжил. Но что сталось с лейтенантом Апресяном, не знал. Видел, мол, живым: несколько минут после того, как подбили их бэтээр: отстреливался Артем из автомата, и кровь струилась по его лицу…

Так сынок ее, единственная остававшаяся радость и надежда, ушел в небытие.

Боль иссушила, вывернула Зою Николаевну наизнанку. После скитаний по Чечне, мытарств по военным ведомствам, переписок с ними она производила на окружающих гнетущее впечатление. То молчала днями, то заговаривалась у постели больного ребенка, гладила его по голове, называя Артемушкой, то срывалась в истерику, крича на все отделение, что Ельцин - убийца, а Россией правит «пятая колонна». Видимо, утомившись терпеть это, главврач, добрый и безвольный Пшеничкин, отмазавший, кстати, с помощью сердобольных коллег своего сынка от армии, издал приказ о ликвидации детского отделения и, соответственно, о сокращении штатов. Зоя Николаевна оказалась единственной, кто подпал под сокращение.

Родных у нее, кроме тетки и двоюродной сестры, перебивающихся кое-как в архангельском захолустье, не было, помощи ждать было не от кого. Устроилась по случаю, на время, уборщицей в райповский магазин, но скоро его скупили чеченцы, зарплату платить перестали, выдавая вместо нее потерявшие кондицию фрукты. А однажды наглый и развязный хозяин магазина Али с русским грузчиком Васькой Хананаем пригласили ее в подсобку и, угостив вином, затем, когда она опьянела, поочередно надругались над нею. Али тыкался вонючей мордой в лицо Зои Николаевны, царапал ее грудь черной щетиной, заламывал руки и, насильничая, приговаривал: «Эт те, бля, за Аргун, эт те, бля, за Шатой, эт те за Грозный…» Образина Хананай, стоя на стреме, закусывал красное вино колбасой и подхихикивал: «Сма-ачныя еще, Зойка-то».

Расхристанная, с поцарапанным лицом, Зоя Николаевна из последних сил добралась до милиции, обратилась к участковому. Выслушав ее рассказ, жирный усатый кавказец развел руками: «У Али двух братьев убили на той войне». Формальности ради, он взял у нее письменное объяснение, составил протокол, попутно заметив, что, поскольку свидетелей у нее нет, дело - дохлое. Она - к главе поселковой администрации, тот посоветовал написать жалобу начальнику горотдела. Зоя Николаевна послушалась, написала, а месяцем позже после этого загорелся ее дом, и она чудом выскочила в окно, потому что огонь бушевал с приходу. Из вещей интуитивно прихватила часть верхней одежды да альбом с семейными фотографиями, который сдала на хранение в сейф комендантши общежития, куда ее временно пристроил, чувствующий, видимо, свою вину перед нею Пшеничкин. А вскоре дошла до нее весть, что Али убили в Питере, в бандитской разборке, а Хананай опился на его поминках. Есть, видимо, Бог, подумала она, есть…

Иногда Зоя Николаевна, зарегистрировавшаяся на бирже труда и выхлопотавшая-таки пенсию за мужа, брала альбом на вечер, перелистывала и, всматриваясь в счастливые, добрые, радостные лица Рафика Саркисовича, Артемки, Зары Осиповны, своих, давно умерших в той архангельской деревне, где оставались тетя и сестра, родителей, и думала: «Неужели это было? Вечера в Доме офицеров? Хор, в котором она пела вместе с другими офицерскими женами? Отпуска в Сочи? Поход на байдарках по северной таежной речке?» Все, все рухнуло в одночасье, как песочная крепость. Нет ни Рафика Саркисовича, ни Артемки, ни Родины, способной помочь, защитить. Родины, которую кучка наглых ублюдков марает, делит, рвет на части. За кого погиб ее Артемка? За Березовского? Гусинского? Смоленского? За прочую распоясавшуюся сволочь, которой есть дело в России лишь до одного - до наживы? Мысли об этом ее угнетали…

Впрочем, Путин почему-то рождал ощущение надежды, она даже отправила ему письмо с просьбой помочь найти место гибели сына, и оттого, что ответ из Кремля на адрес общежития пришел довольно быстро, надежда укрепилась. А следом пришло письмо от Куделина, чем Зоя Николаевна поделилась с соседкой по комнате, старой журналисткой, бежавшей из Абхазии. Немало повидавшая на своем веку и «крутившая» по ее словам, в юношестве тайный роман с известным поэтом Константином С., та присоветовала ехать: «Хуже не будет, Зоя. Вдруг и мне старичка какого подыщешь?».

...Куделин пришел на остановку за полчаса до прибытия автобуса. Народу собралось негусто: двое ребятишек из нивицкой школы, Коля Рыженков, работавший когда-то в лесопункте трактористом.

- Как жизнь? - формально спросил у него Иван Алексеевич.

- Жись - тока жмись, - ехидно усмехнулся махонький, утконосый Рыженков. - Ты че, Ляксеич, расфуфырилси? - и, не дожидаясь ответа, гоготнул: - Бабу, грят, выписал по объявлению, да?

«Во, трепалка бестыжая, Нюрка-то», - подумал Куделин и, чувствуя, как мелкой дрожью зашлись кисти рук, взялся для успокоения прохаживаться вдоль шоссе до моста и обратно. Река внизу, под горой, обозначила весну сильными промоинами от берегов, съедаемый солнцем снег искрился, пуская по закрайкам сугробов к мосту тоненькие мутные ручейки. Но не скорая весна волновала сердце Куделина, а встреча с таинственной незнакомкой, и чтобы не высказать, утаить свое волнение, он отошел подальше от назойливого Рыженкова. Но тот его не оставил.

- Ляксеич, хошь некдот? Приходить, значить, мужик к дохтуру и грит: «На одну всберусь - ничаго. На другую - тоже ничаго. А на третью – одышка береть». Дохтур грит яму: «Я, дед, на онну всбяруся, отдышаца потом невмочь, не то, что на трех». А дед ему: «Ты про што подумал? Я жа про ступеньки грю тебе…»

- Па-ашол!! - багровея, крикнул Куделин. - Я те шмаргану! Я те сопатку начищу!!

- Ты че, электорат твою харизму? - Рыженков смиренно удалился.

Куделина колотила нервная дрожь.

Несмотря на означенные выше недостатки, был он значительной частью своей души натура романтическая, увлекающаяся, за что, наверное, его и любили женщины. К примеру, весной, по мокроступью, на двое суток уходил к озеру Лебединец, где, затаившись на ветхих бревнушках оставшейся еще с военных времен лежневки, выслеживал черного аиста. Держалось там с незапамятных времен их гнездовье. Насмотрится, нарадуется и - обратно к дому, до которого по таежной глухомани верст эдак двадцать. И сейчас, думая о Зое Николаевне, он выстраивал планы, как пойдут они вместе к черным аистам или на Мантихинский омут за голавлями, как научит он ее стрелять из ружья, ездить на мотоцикле, косить сено, а тут Рыженков с этим глупым анекдотом.

…Вишневого цвета «Икарус» плавно выкатился из Ерохинской ложбины и, мягко прошуршав шинами по мокрому асфальту, затормозил у остановки. Куделин внутренне собрался, но постарался изобразить раскованное выражение лица, намереваясь для начала сказать Зое Николаевне какую-нибудь простецкую фразу, вроде: «Ну вот, и встретились». В это мгновение из автобуса вышла белокурая женщина в норковой шубке, с большой сумкой в руках. Куделин, мгновенно осознав, что это та женщина, которая ответила на его письмо, быстро подошел к ней и остановился напротив, вконец забыв отрепетированную фразу и боясь признаться, что это он пригласил ее приехать к нему: слишком молода, красива была она, никак не тянула на те шестьдесят, о которых сообщила в письме.

Ощутив растерянность подошедшего к ней человека, Зоя Николаевна тоже поняла, что приглашение пришло от него, хотя и выглядел он гораздо старше возраста, о котором сообщил.

- Все мое приданое, - сухо сказала женщина, кивнув в сторону поставленной на землю сумки.

- Ляксеич! Семь футов под килем! – крик садящегося в автобус Рыженкова вывел Куделина из оцепенения.

- В ногах правды нет. Растерялся, понимаете ли… Как не растеряться? - пробормотал он, забирая сумку, и они пошли к дому - до него от остановки с километр.

С первого взгляда на незнакомку Куделин ощутил: она ему не пара и зря, конечно, послушался он Любашу, затеяв переписку. На миг он представил, как поехидничает Бараниха, и сколько разных сплетен напридумывают в Нивицах, где всем друг про дружку ведомо, и ему сделалось совсем грустно.

- Я не подумал сначала, что это вы, - соврал Куделин.

- Почему не подумали? - осенила она Куделина располагающим взглядом карих глаз.

- Молодо выглядите. Если бы я знал… - виновато улыбнулся Иван Алексеевич.

- Соврала я, что мне шестьдесят, - Зоя Николаевна едва поспевала по раздрябшему проселку за легким на ногу Куделиным. - Сорок шесть - ненадежный возраст. А шестьдесят – это, когда все вроде бы устоялось.

- А я тоже врун, - признался Куделин. - Семьдесят два стукануло. Дочка моя, видать, старше вас.

В калитку они входили под хабалистым взором Баранихи, словно бы невзначай оказавшейся на своем крылечке и, должно быть, подивившейся, сколь знатная краля клюнула на Куделина.

- При-ве-ет, дедуля! Тя-а-гу оставил у меня! Когда заберешь?! - Бараниха задорно помахала ручкой, заставляя Куделина скукожиться, ускорить шаг.

Войдя в дом, Зоя Николаевна разделась, по плечам ее заструились шикарные волосы, и обаяние, не закатившейеся еще, на излете, женской красоты осветило скучную, устоявшуюся атмосферу куделинской избы.

- Примерно таким я вас и представляла, - благочинно устроившись в передней на диване, сказала Зоя Николаевна. - Правда, честно говоря, несколько моложе. Но ничего, ничего… Мне, собственно, все равно, где жить, лишь бы нравилось.

- Присаживайтесь к столу. Угощайтесь вот, - скованно предложил Куделин.

- Я в деревне родилась, под Архангельском. Огород у нас был, корова… Я все, все-е умею, - приговаривала она, проворно накладывая из чугунка в тарелку перепревшую картошку.

Это ее «все равно, лишь бы» своей откровенностью слегка покоробило Куделина, однако он словно бы не заметил неосторожно оброненных женщиной слов.

- Зря побоялись написать, что вам за семьдесят. Я бы все равно поехала, - продолжала она обезоруживать Куделина своей открытостью, когда они выпили по стопке. - Некуда мне деваться, Иван Алексеевич. Ни-кому мы, русские, в своей стране не нужны.

- Это верно, - согласился Куделин. - А про возраст… «Поправка Джексона», понимаете ли, - язык у Куделина размягчился, напряжение уплывало из груди. - Знаете, что такое «поправка Джексона»?

- Не-а, - бойко ответила Зоя Николаевна. - Что такое «болезнь Бехтерева», «болезнь Паркинсона», «синдром Дауэна», знаю. А про «синдром Джексона» - не слышала. Да и знать, в общем-то, не хочу.

- Возраст, конечно, много значит, я понимаю, - задумчиво произнес Куделин.

- Если вы про это, Иван Алексеевич, не страдайте. Это уже в прошлом, - ровным голосом продолжала Зоя Николаевна. - Мне пристань важнее. Я работать могу – в медпункте у вас, или в Двинске, в больнице. Если не будете возражать…

И тут Куделин поймал себя на мысли, что, не дай Бог, с ним что случится, и она, незнакомая ему доселе, случайно, можно сказать, встретившаяся на жизненной дороге, останется в его доме полновластной хозяйкой. А дети, которых он и без того не слишком жаловал, имел за это вину перед ними, совсем перестанут приезжать в родной угол. Представить такое для него было невозможно, как и то, что эта городская, холеная женщина станет вдруг кормить поросенка, скоблить полы, разносить навоз по огороду, копать картошку, делать все то, что надобно делать бабе в деревне. Но еще невообразимее для него было представить то, что он, старпень, не нужен ей как мужчина. «Мне пристань важнее…» Эти слова Зои Николаевны окончательно выбили его из колеи.

- Все как-то не так выходит… Еще не уговаривались ведь.

- Понравилась я вам? - прямо глядя ему в глаза, спросила она. - Ну и берите меня, если понравилась!

- Не то слово, понимаете… Так оно вышло… «Поправка Джексона», понимаете ли… Не знаю даже, как и объяснить, - растерянно стал говорить Куделин.

- Ну что вы с этой странной поправкой заладили? Внешне вы даже очень приятный мужчина, - успокоила его Зоя Николаевна.

Обед они завершили в обоюдном молчании, после чего гостья, старательно помыв посуду, отправилась в баню. Куделин, проводив ее и в предбанник, долго объяснял, из какой кадки и как надобно плескать на каменья, в каком тазу «обаривать» кипятком веник.

Пока она мылась, он долго стоял в раздумьях во дворе.

После всего того, что поведала она о своей жизни, отказать ей, ради него приехавшей в Нивицы, было бы по-скотски. Обнадежить согласием - невозможно. Это она сейчас на все готова, а потом? Что с того, что обретет он ее, если не в состоянии быть с нею на равных. Да и жить ему, может, осталось с пяток лет, или того меньше…

Вернувшись из бани, Зоя Николаевна, сидя на диване, долго сушила распущенные волосы, расчесывала их большой деревянной расческой. Куделин, сидя на стуле, внимательно наблюдавший за нею, наконец, собрался с духом:

- Понимаете ли, я взвесил и решил.

- Что я вам не пара, - грустно улыбнулась она в зеркало.

- Староват я, понимаете… Тяги нет.

- На черта мне тяга ваша! - воскликнула она. - Я не ради этого, Иван Алексеевич. Хотите - хозяйкой у вас буду. Еду готовить! Стирать! Огурцы выращивать! Все буду! Не гоните только… Некуда мне ехать! Не-ку-да.

Куделин внутренне уперся: сейчас или никогда. Если смалодушничает, и она останется, то все равно, все равно эта женщина не для него… Да и что в деревне скажут!? Дети что подумают!?

- Простите, Зоя Николаевна. Не обессудьте дурня старого. Зря я с письмом-то. Взбаламутил человека. Зря… Переночуете, а утром - на автобус вас провожу.

- Эх вы, руководитель-пенсионер, - холодно заметила она, гордо встряхнув головой, отчего длинные волосы снова разбежались по ее плечам, и, повернувшись, в упор посмотрела ему в глаза.

Куделин неожиданно открыл для себя, сколь много у нее на лице морщинок…

Спасением для него был гул машины за окном, пьяненький голос Кузькина в сенях. Иван Алексеевич поднялся со стула встречать гостя, сделал несколько шагов к двери, но в этот момент в голове его вдруг закружилось, ноги стали непослушными, ватными, свет в глазах ослаб и померк, и Куделин, беззвучно опустившись на пол, закрыл глаза.

…Хоронить Куделина прибыли из Питера дочь Любаша и сын Николай. А когда уже гроб вносили на заросшее сосняком и елями старое церковное кладбище на краю деревни, возле оградки плавно затормозила «иномарка», из-за руля которой неспешно вышел седовласый, но еще статный генерал с букетом гвоздик в руке. Оказалось, это племянник Куделина - начальник какого-то секретного ведомства в Москве. Звали его Петр Федорович.

Как-то так получилось, что на поминальном застолье Петр Федорович и Зоя Николаевна сидели рядом. Генерал учтиво клал ей в тарелку закуски, подливал в рюмочку. Ни о чем соседку не расспрашивал, но когда предложил, если она того пожелает, довезти ее до Москвы, Зоя Николаевна поняла: Петру Федоровичу известно, как она здесь оказалась.

- Оставайся, - обняв Зою Николаевну за плечи, предложила ей казавшаяся уже совсем родным, давно знакомым человеком Любаша.

- Что вы, Люба? Как можно? - Зоя Николаевна, считая себя виноватой в смерти Куделина, по ее мысли, оставаться в деревне никак не могла.

- Ну, и куда ты, родимая, поедешь? Ни кола ведь, ни двора, - взгляд Любаши светился искренним сочувствием.

- Даст Бог, уладится как-нибудь, - ответила Зоя Николаевна, хотя ей не хотелось так отвечать.

- А со мной она поедет, Люб! – твердый командирский голос генерала услышали все собравшиеся за поминальным столом. - Если согласится, конечно. В дороге и поговорим.

- В самом деле, Петя тоже одинокий. С тех пор как его Света… После авиакатастрофы… - Любаша всхлипнула. - Он очень хороший человек, Зой. Прислонись к нему.

- Хороший, хороший, - добродушно согласился с похвалой Петр Федорович, ласково глядя на Зою Николаевну.

Она поняла, что не откажется от его предложения. А дальше… Дальше уж будь, что будет.

1998 г.