«Для России есть своя самобытная школа и ограда истинного просвещения – Церковь…»

Ко дню памяти (17/30 марта) выдающегося богослова, канониста, проповедника, епископа Смоленского и Дорогобужского Иоанна (Соколова) (1818–1869) мы помещаем статью известного духовного писателя, историка Церкви, професора богословия и гомилетики С.-Петербургской Духовной академии Николая Ивановича Барсова (21.04.1839-30.03.1903) (См.: Христианское чтение. 1872. № 11. С. 420-440).

Публикацию, специально для Русской Народной Линии, подготовил профессор А.Д. Каплин. Название – составителя. Постраничные сноски Н.И. Барсова помещены в Примечания в конце текста.

+ + +

Иоанн (Соколов), епископ Смоленский, как проповедник

«Беседы, поучения и речи Иоанна, епископа смоленского, сказанные смоленской пастве». Смоленск. 1871 г.

Один из усердных почитателей памяти и та­ланта преосвященного Иоанна, некто г. Н. В., поль­зуясь позволением его наследников, собрал и издал плоды его проповеднической деятельности в Смоленске – «Беседы, поучения и речи», помещенные в разное время, по мере произнесения, в мало кому известных местных епархиальных ведомостях. Нельзя не пожалеть, конечно, что почтенный издатель не внес в свой сборник проповедей предшествовавшего, более блестящего периода проповед­нической деятельности преосвящ. Иоанна, – нельзя не пожалеть тем более, что перепечатка их из «Христианского Чтения» и «Православного Собеседника» не представила бы большого труда; тем не менее мы думаем, что любители духовно-назидательного чтения будут благодарны ему и за то, что он сделал.

Изданные г. Н.Б. проповеди преосв. Иоанна несколько слабее или, говоря точнее, проще, низменнее, ординарнее, чем проповеди, сказанные в Петербурге и, особенно в Казани, создавшие его проповедническую знаменитость, и перепечатанные в свое время в светские газеты и даже, в качестве образцов церковного красноречия, в учебные хрестоматии (гг. Галахова и Филонова). Прежде всего, конечно, это зависело от характера паствы, перед которой проповедовал преосв. Иоанн в Смоленске. Епископский сан проповедника, с другой сто­роны, как известно, делает авторитетным его слово и независимо от блестящих ораторских красот и до некоторой степени уполномочивает его меньше заботиться о внешнем изяществе слова.

Наконец, из напечатанных в настоящем сборнике проповедей многие говорились одна за другой каждый день (например, проповеди на дни страстной седмицы), так, что проповеднику не было, может быть, и времени на более тщательную обра­ботку их. Тем не менее, несмотря на все выше­сказанное, оригинальная даровитость нашего знаменитого оратора бьет и в них роскошной и обиль­ной струей, и прекрасные качества ораторского таланта преосв. Иоанна, в большей или меньшей мере, сказываются в каждом из настоящих его поучений.

Преосв. Иоанн на самой первой поре своей проповеднической деятельности, как известно, являет­ся новатором в области церковного слова. Он привнес в современную проповедь и сделал в ней господствующим так называемый публицистический элемент. Начиная с самых первых его проповедей, появившихся в печати с именем проповедника, – каковы: «Слово в Неделю православия и на день торжественного вступления на престол Го­сударя Императора Александра Николаевича» [1] и слова «О христианском просвещении народа» (со знаменитым «народ, помни Бога!»), все проповеди его, сказанные до посвящения его в сан епископа, имеют своим предметом обсуждение, с религиозной точки зрения, того или другого капитального со­временного вопроса и представляют всегда своеобразное, остроумное и глубокоосновательное его решение.

Таков же характер и настоящих его «Бесед, поучений и речей». Содержание почти всех их составляет опять решение, с религиозной точ­ки зрения, современных общественных вопросов, занимающих образованный русский мир. В последнее время, правда, и все наши проповедники более или менее живо сознают необходимость при­внести в свою проповедь элемент современности; редко в настоящее время: услышите «слово», в котором бы не упоминалось «настоящее время, когда...» и проч. Но большей частью это затрагивание со­временности оказывается риторической фигурой, при­красой, невинной военной хитростью, для того, что­бы привлечь внимание слушателей к своей пропове­ди.

Трактовать в целом Слове один какой-нибудь современный общественный вопрос оказывается боль­шей частью не по силам нашим заурядным проповедникам, и, кое-как прицепив к своему «Сло­ву» в приступе, или заключении, современность, «настоящее время, когда...», они затем без особого труда обращаются исключительно к какой-либо общей мысли нравоучения или догматики, или же дают такое незатейливое, избитое решение по­ставленного в начале проповеди вопроса, что оно не удовлетворяет самых непритязательных слушателей…

Преосв. Иоанн не занимается в своих проповедях изложением и раскрытием общих истин христианского учения или повторением, лишь в видоизмененной форме, общеизвестных правил христианской морали; у него, так называемое в гомилетиках, частное содержание проповеди берет перевес над общим, которое у него более пред­полагается, нежели высказывается. А современные общественные вопросы у него служат не поводом только или риторической прикрасой проповеди, но темой, предметом целой проповеди; решая в ней, со свойственной ему глубиной мысли, тот или иной общественный или социальный вопрос, он исчерпывает его вполне и аподиктически, не оставляя ни­чего недосказанного и невыясненного, не порождая в уме слушателя никаких недоумений и сомнений...

Способности формулировать современные религиозные вопросы и освещать учением Евангелия обсуждае­мые оратором явления современной мысли и жизни – поистине можно поучиться нашим современным проповедникам у преосвящ. Иоанна. Близко и, по-видимому, непосредственно знакомый с современ­ными интеллектуальными и социальными интересами нашего общества, он как бы чутьем отгадывает потребность раскрытия слушателям в данную мину­ту именно тех мыслей, которые только еще напрашиваются на уяснение, находятся в умах слушате­лей лишь в виде смутных и неопределенных по­нятий, не имеющих формы, но ожидающих уже, что­бы кто-нибудь нашел приличное слово для их выражения и уяснил их сознанию слушателей.

Преосвящ. Иоанн не только дает этим неопределенным понятиям определенную форму, облекает их в точное слово, но объясняет их смысл и значение, при помощи тонкого психологического анали­за выясняет слушателям их собственное душев­ное состояние, и затем указывает исход и направление их дальнейшего пути – по руководству Цер­кви и по началам христианского учения.

Оригинальный, как всегда, в выборе и поста­новке предмета в своїй проповеди, преосв. Иоанн в настоящих поучениях не менее оригинален в его раскрытии и изложении. Отбросив рутинные, традиционные приемы изложения, как например искусственное методическое расположение мыслей по отделам, уснащиванье проповеди текстами – так называемый библейский (но не церковно-библейский) облик проповеди, наш проповедник везде следует непосредственному и естественному течению мыслей и излагает их общеупотребительной литературной речью, по степени изящества и художественности не уступающей образцовым нашим духовным и светским писателям.

Вообще мы едва ли ошибемся, если скажем, что проповедническая деятельность преосв. Иоанна составляет не просто резко выдающееся явление в новейшей истории нашего проповедничества, но и характеризует собой начало нового ее периода, отмечает новую эпоху в ее развитии. После его слов, нам кажется, настоящая церковная проповедь, обращенная к образованному обществу, не может быть иной, как только такой, какой она является в устах преосв. Иоанна, то есть, проповедью публи­цистической, разъясняющей принципы христианского мировоззрения в их соприкосновении с вопро­сами современной общественной и социальной жизни.

Есть еще одна сторона в изданных г. Н. Б. поучениях преосвящ. Иоанна, составляющая, как нам кажется, характеристическую их особенность в сравнении с проповедями предыдущего периода его проповеднической деятельности: это – субъектив­ный, лирический элемент в них. В этих автобиографических отступлениях проповедника, в этих обращениях его к своей личности, а также и к слушателям от своего лица, в этом отечески-фамильярном тоне поучения – как нельзя более уместных во властном отеческом тоне проповедника-архипастыря – есть что-то напоминающее лиризм бесед и слов св. Григория Богослова. Видно, что проповедник на этот раз проповедует не по оффиции только, не по назначению от начальства, а и вследствие внутренней потребности высказать­ся, передать внимающей ему пастве свои задушев­ные, продуманные и прочувствованные идеи, – что он относится к этого рода обязанностям своего пастырского служения с особенной охотой, с любовью, – влагает в него свою душу...

Человек, по установившемуся о нем понятию, черствый и сухой, строгий отвлеченный мыслитель, преосвящ. Иоанн в настоящих своих проповедях неожиданно яв­ляется человеком теплой души, с широко-разви­тыми симпатиями, с нежностью и задушевностью чувства... Обыкновенно ничего нет труднее, как охарактеризовать большую часть наших проповедей: до того они безличны, безхарактерны, удиви­тельно как похожи одна на другую, как солдаты, выстроенные в шеренгу и одетые в однообразный мундир; – словно в старинной ложноклассической оде, в каждой из них «сперва прочтешь вступление, тут предложение..., а там и заключение». Не таково впечатление, производимое проповедями прео­свящ. Иоанна. Это те из немногих наших проповедей, в которых сказывается личность оратора, по которым можно воспроизвести черты его индиви­дуальности, открыть его задушевные симпатии и антипатии, определить содержание и характер его мировоззрения...

Читатель легко убедится в справедливости на­ших замечаний, если прочтет рассматриваемую на­ми книгу с тем вниманием, какого она заслуживает. Здесь мы можем привести лишь несколько выдержек для некоторого знакомства читателей с проповедями преосв. Иоанна.

«Не правда ли, что вас занимает теперь мысль, с чем пришел к вам новый пастырь», говорит проповедник в заключение первой своей вступи­тельной беседы, сказанной при первом священнослужении в кафедральном соборе. «И вот я хочу сказать, что пришел с древним духом Руси пра­вославной. Не подумайте, что один вид здешней стороны напоминает мне этот дух и обращает к нему мои мысли и чувства; не думайте, что древнего духа ищу я в одних внешних своеобразных формах народной жизни, уже отживших свой век. Нет, я имею в виду существенный, чистый дух, самородный дух древней Руси и независимый от преходящих условий времени и форм, и называю его древним потому, что он изначала жил на Руси и самобытно в ней развивался преимущественно в старинные времена…» (стран. 7–8).

«Он, этот дух, всегда верный самому себе, неизменный в своих коренных началах веры и народности, невозмути­мый в своем национальном сознании, непоколеби­мый в своих нравственных убеждениях и совести, которая изначально воспитана, утверждена и ог­раждена Православной Церковью, дух этот и здесь, как повсюду в России, дал всю нравственную и гражданскую силу небольшому сначала народу и направлял события его истории к его росту и единст­ву... Что же ныне? Много ли еще жизни в этом духе? Много ли его в нас осталось?.. Да, он еще не умер; он еще живет в народе, но наиболь­шей частью – в корне народного организма, в не­испорченной простоте народного быта, куда не доходило новейшее образование России по чужим образцам, в особенности куда не проникло еще не­давнее у нас направление образованных умов и нравов. Вы знаете это направление: русское ли оно? Много ли в нем русского духа?...» (стр. 9).

С такой ясностью и определенностью выразил преосвященный проповедник основной принцип сво­его мировоззрения при первом же своем вступлении на епархиальную епископскую кафедру. Читатель видит, что этот его принцип есть не что иное, как коренной догмат, так называемого славянофильства, в его первичной, архаической формации. Москвич родом, выросший и воспитывавшийся в древней столице в то самое время, когда около С.Т. Аксакова и А.С. Хомякова группировалось там все, что было в ней интеллигентного, преосвящ. Иоанн не мог не увлечься столь симпатичным для человека духовной школы религиозным направлением тогдашнего славянофильства со всем жаром даровитой юности...

Этот славянофильский принцип, в более или менее ощутительных проявлениях, можно проследить и во всей предшествовавшей епи­скопству преосв. Иоанна его проповеднической и ли­тературной деятельности; а сделавшись самостоятельным общественным деятелем, в качестве епархиального архиерея, Преосвященный не обинуясь полагает его в основу своей проповеднической деятельности и остается ему верен во все дальнейшее ее продолжение.

В последующих своих проповедях, везде, где представлялся ему случай, проповедник высказывает глубокую симпатию к народу, и теплым, задушевным словом старается передать ее своим слушателям. Дума о народе, народном благе, народном образовании, всякого рода народном преуспеянии, сопутствует ему неразлучно, о чем бы он ни рассуждал в своїй проповеди. Говорит ли он о любви и единении духа между пастырем и пасомыми, он не забывает заметить, что «это – сила, сила нравственная, которая много может сделать и в духовной и в общественной жизни и... в нравах народных». «Ничто не может одолеть этой силы, когда, твердая в своих основаниях, она идет верным путем к цели духовного развития народа» (стр. 2).

Превосходную речь, произнесенную в Училище девиц духовного звания, он начинает так: «...Пойдем за словом туда, откуда пришли и куда возвратятся эти воспитанницы: там, в темных и тесных избах, где виды людей не простираются далее насущного хлеба, где наилучшее наслаждение им доставляет вид покрытого хорошо уродившимся хлебом поля, где и пастырь духовный, как и овцы его, питаются от земли и от тех мелких долей, какие из своих трудовых копеек уделяют ему пасомые, – там найдем, что думать и сказать относительно училищ, подобных здешнему» (стр. 35).

«День, который мы ныне празднуем», – говорит проповедник в одном из слов на День восшествия на престол Государя Императора, – «который с началом настоящего царствования положил начало новому движению жизни народной, стоит в нашей истории как грань между прошедшим и настоящим России, резко разделяющая то и другое. Это движение, это начало новой жизни вызывает на размышление о судьбах русского народа. Широко поле исторических судеб его, и когда обозреваем это поле, оно представляется нам как поле пахотное, покрытое полосами, – которые каждое царствование проводило в жизни народа и засевало своими мыслями и делами, а народ пожинал их. Теперь, на новой полосе, идет новая работа, уже не государственная только, а и народная, уже не с тяжелым плугом прежних времен и не с унылой песней неволи, а с бойкими звуками развивающейся жизни, и вырабатывает теперь русский народ дальнейшие судьбы для своих грядущих поколений. Как должна измениться жизнь России, когда царствование, верное своим началам и неизменное в своих идеях, раскроет их вполне, а народ, под его водительством, разовьет все свои силы»! (стр. 73–74).

Не можем отказать себе в удовольствии выписать хоть некоторые места из слова в день явления смоленской иконы Божией Матери, – хотя это слово заслуживало бы быть выписанным все до последней буквы.

«Пройдите по всем купцам России: в редком городе не найдете вы исторической, или чудотворной святыми, особенно чтимой местным населением. Вы увидите, как в дни празднования этой святыни поднимается все население, местное и окрестное, и даже отдаленное, и толпами, как волнами, приливает к ней, – как сельские жители несут свои последние трудовые гроши или скудные домашние изделия своих рук, чтобы положить их к подножию святыни.

Какая сила так привязывает народ к его святыне? Какое стремление движет тут духом народным? Тот ошибется, кто припишет это только силе предания, обычая; еще более ошибется тот, кто все это отнесет к одному народному суеверию. Мало ли в народе преданий, обычаев? Да нет в них той души, какая видна в усердии народа к святыне. Мало ли в народе суеверий? Да нет в них той, душу успокаивающей, силы, какая здесь открывается... Посмотрите на душу простую, необразованную, когда она спешит к своей родной святыне и перед ней изливает свои чувства и желания; вы увидите тут ясность мысли, спокойствие преданного Богу сердца, твердость убеждения, безбоязненное упование. И выходит из-под сени святыни душа, ободренная в мыслях, освеженная в силах.

Нет, это не суеверие! Это глубокая сила духа, сила нравственная, сила столько же религиозная, сколько и народная, народная не потому только, что принадлежит массе народа, но и потому, что основана на народной совести, на убеждениях народного духа... Укажите мне силу, которая бы, без особенных побуждений, без начальственных распоряжений, без всякого насилия, одним мановением могла двинуть народные массы к самым важным и тяжким подвигам, к неодолимой борьбе со всякой противной силой, к самым великим пожертвованиям...

У других народов такими силами ныне служат идеи прогресса, цивилизации, свободы; там, под этими знаменами народные массы движутся, волнуются, борются между собой. Покажите эти знамена нашему народу; он посмотрит и спросит: есть ли на них знамение креста? Нет?... Значит, скажет он, они не христианские. А вот мы воззовем к народу во имя родной веры и святыни, и тогда нет силы, которая одолела бы наш народ, нет жертвы, которой он не принес бы этим заветным сокровищам и силам своей души и жизни...

Люди, далеко стоящие от народного быта, обыкновенно думают, что в религии народа мало мысли и внутренней жизни, что его религия не более, как обряд, внешность... Вот в тех неразвитых толпах, которые особенно в некоторые дни стекаются в наш город, вникните вы в побуждения, заставляющие их оставлять свои дома, хозяйства и семейства, и с черствым куском хлеба, под зноем или дождем, идти сюда; вступите с ними в серьезные беседы, вслушайтесь в их вздохи, жалобы и мольбы: сколько живого сознания, сколько серьезной мысли и жизни, внутренней, душевной жизни найдете у них!

Здесь смиренный, недоверчивый к себе разум повергает перед Богом тяготящий душу его вопрос жизни, и темная мысль ищет света; здесь растерзанное скорбями сердце просит отрады; здесь совесть, смущенная грехом, молит о благодатном прощении и мире; здесь душа, не знающая в мире другой опоры для себя кроме Бога, в чаянии помощи Его, дает Ему свои простодушные обеты; здесь рабочая рука, сама себе вырабатывающая дневной кусок хлеба, поднимается к небу, призывая благословение Божие на свои тяжелые труды: словом, тут является и сказывается жизнь, сама жизнь, как она есть, во всей, ничем не прикрытой, действительности, жизнь не лживая, не искусственная, не праздная, со всеми ее нуждами и задачами»...

Симпатии нашего проповедника, впрочем, не ограничиваются народом, не исчерпываются его материальными и духовными нуждами. С таким же чувством высокой христианской любви, с тем же глубоким понимание дела, обращается он и к другим низменным сферам человеческого существования, умеет понять и живописать материальную нужду бедняка-пролетария, и изнемогшую больную душу измученного внутренней душевной борьбой страдальца, и всякое человеческое горе и нужду.

«Самая жалкая жизнь, – говорит, например, в одном месте проповедник, – при всем ее внешнем ничтожестве, имеет свое значение нравственное: и бедняк имеет дух, следовательно, имеет свою нравственную силу и свою долю участия в общей жизни людей; его мысли, чувства, намерения, действия – все это от него так же, как и от других, идет в общую массу дел человеческих, и он, как и все, имеет свои нравственные отношения к другим, к обществу, человечеству. Этого уже довольно, чтобы не считать его жизнь ничего не значащей. А что, если внутренняя жизнь бедного еще богаче богатых? Что, если под отрепьями и без куска хлеба таится сила души, более других способная действовать в мире? И знаем мы, что из среды бедняков, почти умиравших с голода, выходили, и не слишком редко, великие деятели в умственной, нравственной, религиозной, общественной жизни народов. Тут внутренняя жизнь, ее сила духовная вступала в открытую борьбу с внешней жизнью, ее горькой долей, и – или торжествовала над ней и изменяла ее к лучшему, или падала жертвой борьбы, но и в самой борьбе выказывала все богатство и величие своих внутренних сил... Но есть сила в мире, которая и самую безсильную жизнь может сделать не напрасной и не безплодной: то – нравственная сила христианства»... (стр. 26–27).

«Жизнь каждого из нас есть капля в море жизни целого человечества. Наука открыла в каждой капле воды целый мир жизни: тут незримо для наших глаз вмещаются особые роды существ, которые родятся, движутся, плодятся, совершают свой круг бытия со всеми естественными действиями и проявлениям жизни. То, что эта микроскопическая жизнь незаметна для нашего глаза, отнимает ли у нее всякое значение в мире? Без сомнения – нет. Так, внутри каждого человека, кем бы он ни был, не всегда явно по наружности, тем не менее, действительно, движется целый мир, – мир мысли и чувства, желаний и страстей, добра и зла, радостей и скорбей... И тот, которого жизнь ограничивается только насущными потребностями, и тот, которого внутренней жизни никто другой не знает и знать не хочет, и тот, которого внутренняя жизнь представляется нам слишком мало развитой, чтобы придавать ей какое-нибудь значение, и он все тоже, что и все другие, носит в душе своей. Чего он не испытывает в самом себе, каких мыслей и чувств, какой борьбы, каких бурь и страданий не переработает в душе своей! И если все это не имеет значения для других, то очень важно для него самого: тут развивается его внутренний мир, вырабатывается его личная судьба, его нравственное значение. А безсмертная душа, с ее неумирающими потребностями? А образ Божий в человеке...? А благодать искупления...?».

«Бывают тяжелые минуты в жизни человека – минуты душевного разлада. Душа болит разочарованием жизни, сомнениями, тоской, высказывается ропотом. Тогда жизнь теряет для человека всякое значение; он сам себя спрашивает: зачем дана ему жизнь? Ум, терзаемый всеотрицанием, душа, волнуемая раздражением против жизни, сердце, опустевшее в самом себе и охладевшее ко всему доброму, воля, ослабевшая в своих нравственных силах: какое ужасное состояние! Тогда яд отчаяния начинает проникать в душу и угрожает человеку ужаснейшей смертью вдвойне – нравственной и физической. Что может спасти тогда человека?... Вспомни он тогда, что он христианин; сквозь мрак своих дум сойди с поверхности жизни вглубь своей души: там скрыт благодатный свет христианства, там примиришься с жизнью и поймешь ее высокий смысл...».

Относясь с глубокой любовью к своему народу, обнаруживая так много понимания его духовных нужд, его национального темперамента и характера, свойств его внутренней жизни, наш проповедник чужд, однако ж, духа национальной исключительности и замкнутости, и едва ли будет справедлив тот, кто вздумал бы упрекнуть преосв. Иоанна в так называемом квасном патриотизме.

«Какие судьбы вдали ожидают Россию?» – спрашивает он в одной из проповедей. «Не дано нам видеть будущее. Но каждый народ, кроме местной своей судьбы, имеет участие в судьбах других народов, и еще далее – в судьбах всего человечества. Не здесь ли, в этих судьбах общечеловеческих надобно искать разрешения народных судеб?... Русскому народу более, чем всякому другому, открыт путь во всю высоту и ширину мировых судеб, потому что ни у одного народа святыня веры не соединяется с таким народным могуществом и с такой исторической силой, как у русского. Великие судьбы ожидают Россию и в собственной ее жизни, и в целом мире, если она поймет свое призвание, не забудет его, и не даст сбить себя с этого пути».

И затем проповедник, со свойственным ему глубокомыслием и пониманием дела, в большей части настоящих поучений, философствует, с точки зрения верующего христианства, о разных вопросах общеевропейской публицистики и общечеловеческого миросозерцания: об основных общих законах жизни народов (стр. 74–83), о свободе политической и гражданской, о свободе совести и мысли, о женской эмансипации, о принципах суда, об условиях истинного человеческого счастья, о законах нравственной жизни человека, о характере современных лжеучений и проч.

Здесь мы должны заметить, что, делая современность главным предметом своей беседы, проповедник большей частью является ее обличителем, – в особенности обличителем неверия и отрицания, почерпаемых из фельетонных глумлений и некоторых иностранных книг легкого содержания. Но обличение его так элегически-мягко, в нем столько научной компетентности, такое богатство знаний по всем отраслям ведения, столько искренности, правдивости, безпристрастия и серьезного достоинства, что едва ли самый притязательный свободный мыслитель решится упрекнуть его в чем-либо похожем на обскурантизм.

Наш проповедник – не столько обличитель, в строгом смысле этого слова, современных аномалий в области мысли и уклонений от нравственного христианского идеала, расточающий иеремиады и укоризны, сколько апологет христианских основ жизни, выясняющий истинный дух Церкви в ее отношениях к современной жизни, – глубокоученый богослов, близко и непосредственно знакомый с современными научными доктринами и проникающий в их суть. Проповедника печалит не прогрессивный характер современности, за который, в принципе, он сам твердо стоит, и которому, говоря вообще, глубоко сочувствует, а то, что «страшная быстрота и шум движений современного» мира, на всех парах несущегося по новопроложенным путям своих стремлений к саморазвитию умственному, нравственному и общественному, независимому ни от какого, хотя бы и высшего, авторитета истины и нравственности, не дает ему ни слышать голоса Церкви, ни остановиться в ее пределах. В быстроте и шуме его стремлений Церковь, кажется ему слишком неподвижной, слишком безжизненной, наполненной образами древних времен, уже потерявшими для нового времени свое значение и силу плодотворную» (стр. 65) [2], – между тем как «среди хаоса мнений, ни в чем еще не утвердившихся, неясных и неопределенных, среди вольномыслия, лжемыслия в самых важнейших вопросах человеческого духа, среди общего брожения умов, все колеблющего, но еще ничего не создавшего, где ум благомыслящий найдет утверждение и ограждение, ум колеблющийся – опору, ум заблуждающийся – путь истины, где самая истина может иметь убежище и надежную охрану, как не в церкви, – тесном союзе верующих, для того и основанном, чтобы быть хранилищем чистой христианской истины?»

Но мы никогда бы не кончили, если бы вздумали выписывать все, что есть прекрасного в проповедях преосвящ. Иоанна. Наша цель в настоящем случае будет вполне достигнута, если читатель возьмет в руки книгу, изданную г. Н. Б.: он прочтет ее, мы уверены, от первой страницы до последней и испытает все то наслаждение, какое свойственно человеку испытывать при изучении художественных произведений человеческого слова, составляющих плод зрелой и глубокой мысли. В области церковной проповеди нам давно-давно, может быть со времен Иннокентия, не доводилось читать что-либо подобное беседам преосв. Иоанна.

В предисловии, которое предпосылает самым проповедям издатель настоящего сборника, он сообщает несколько интересных сведений о проповеднической деятельности преосв. Иоанна в Смоленске. Прибытию нового архипастыря в Смоленск предшествовала громкая слава о его многостороннем образовании и высоком проповедническом таланте. «Но нужно признаться, замечает почтенный издатель, мы не могли представить себе, на какую высоту созерцания может восходить ум, просвещенный наукой..., с какой легкостью он в состоянии бывает овладевать вопросами веры и жизни и с какой силой мысли и изяществом слова может отвечать на них».

Проповедь преосв. Иоанна превзошла самые смелые ожидании его слушателей, и чем более они слушали ее, тем более возбуждала она их внимание, тем более поражала их глубиной мысли оратора, светлостью и широтой его взглядов, ясностью понимания современных вопросов и потребностей общества и неподражаемым искусством удовлетворять этим потребностям...

Владея даром слова как немногие, преосвящ. Иоанн тем не менее всегда готовился к произнесению проповеди заблаговременно, всегда наперед тщательно обрабатывал ее: пример достоподражаемый для наших проповедников! Готовясь к выходу на кафедру, Преосвященный обыкновенно одевал одну и ту же митру – белую с золотой сеткой, которую его слушатели, поэтому прозвали: «шапка-говорун». Никаких других приготовлений перед выходом его на кафедру не делалось, аналогия не ставилась: когда наставало время говорить поучение, Преосвященный выходил из алтаря, брал в левую руку архиерейский посох, становился на амвон и говорил не громко, но ясно, плавно, спокойно, без особенных интонаций, так что проповедь его, по способу произнесения походила на безъискусственную домашнюю беседу; но она лилась безостановочно, пока оратор не прерывал ее каким-нибудь вопросом, который как бы задавал слушателям для размышления на будущее время.

Примечания

[1] Произнесено в Казанском соборе 24 февраля 1856 года.

Это был первый опыт проповеди преосв. Иоанна в том роде, какой впоследствии составил его славу. (Проповеди, говоримые до этого времени, в бытность проповедника бакалавром, потом профессором и инспектором C.-Петерб. академии, при всем своем достоинстве имели предметом более или менее общие вопросы догматики и мора­ли).

После небольшого вступления, выразивши мысль, что «народное просвещение, развитие жизни общественной, жизнь по современным идеям гражданственности, промышленности, разнообразной изобретательности» суть те предметы, на которые «направлены общие мысли и стремления в нашем отечестве», – проповедник задает себе вопрос: «как мыслит об этих предметах, об этих стремлениях Церковь?» и, отвечая на него, развивает тот свой взгляд на взаимные отношения учения Церкви и идей гражданственности, ка­кой подробнее, во всех частностях, развивает в последующих своих проповедях.

Здесь же впервые высказана его любимая мысль, основной старославянский принцип, который так часто повто­ряет он потом: «для России есть своя самобытная школа и ограда истинного просвещения – Церковь, которая из начала воспитала и возрастила Отечество наше в своих недрах: до тех пор, пока Отечество сохранит свой духовный союз и единение с Церковью будет пребывать в нем истинный свет и тьма его не обымет»...

Мы живо помним громадное впечатление, произведенное этой проповедью на слушателей. По окончании обедни и молебна, толпа лиц, стоявших на клиросе, с лентами через плечо и в шитых золотом мундирах, окружила проповедника, испрашивая благословения или просто пожимая ему руки. Была ли то простая, случайная, безпричинная и безцельная великосветская любезность, или проповеднику удалось серьезно затронуть мысль и чувство «благорожденных слушателей» (обычное обращение преосв. Иоанна в проповедях, сказанных при дворянских выборах), как бы то ни было, проповедник, согласно просьбам этих лиц, в тот жe, кажется, день отослал свою проповедь в типографию для напечатания, сделав, согласно замечаниям покойного высокопреосв. митрополита Григория, строгого пури­ста в словоупотреблении, замену некоторых иностранных слов русскими. Так, мы помним, в заключительной фразе проповеди: «пусть же такие мысли и правила, именно такие, а не иные, от края до края движутся по железным дорогам, передаются по телегра­фам» и проч., слова «по телеграфам», заменены фразой: «по железным скороговорным нитям».

Отдавая проповедь в печать, проповедник (в то время ректор СПб. семинарии), в качестве члена духовно-цензурного комитета, не счел нужным испрашивать на то особого разрешения цензуры. Между тем, по недоразумению в типо­графии, по отпечатаньи, на оберточном листке брошюры, оказалась обычная надпись цензурного комитета, за подписью «цензора профессора Карпова». Это обстоятельство стоило преосв. Иоанну немалых хлопот и неприятностей. Рукопись была отпечатана в небольшом количестве экземпляров, и, не быв пущена в продажу, быстро разошлась, так что проповедь стала распространяться в списках; о ней заговорили «в обществе», «в свете», и в продолжение некоторого времени проповедник был «героем дня».

[2] При чтении этого места в проповеди преосв. Иоанна нам невольно припоминается превосходная характеристика отношений современной науки к вере и Церкви, какую находим в предисловии Ю.Ф. Самарина к богословским сочинениям Хомякова (стр. III и след.). «Под влиянием направления, данного на западе, наука смотрит на веру свысока, как на пережитую форму самосознания, из которой человечество должно выбиваться на простор. Временная необходимость веры, ее условная законность, как одного из моментов безначального и безконечного развития чего-то саморазвивающегося, не оспаривается; но этим же признанием за ней некоторого значения заявлялась и ее ограниченность, как преходящей формы, которой это нечто не могло удовлетворяться навсегда» и пр. Как удивительно могут совпадать частные мысли, самые выражения у двух писателей, вовсе незнакомых между собой, как скоро в своем мировоззрении они выходят из одних и тех же начал.