Вадим Кожинов говорил, что в поэзии Василия Казанцева в нераздельном единстве выступают возвышенность смысла и изящество образа и действенное практически-телесное отношение к природе, она предстаёт как взвешенная на человеческих плечах, обнятая человеческими ладонями [1, с. 7]. И считал, что такое «слияние поэтических стихий определяет не только собственно творческую, но и культурно-историческую ценность поэзии Василия Казанцева» [1, с. 6]. Безусловно, всё, о чем сказал Вадим Кожинов, есть в поэтическом мире Василия Казанцева, но «это слияние … « черт, характерных для «крестьянской» и «дворянской» лирики» не единственный прорыв художественного гения поэта. В поэтической реальности Василия Казанцева человек - на перекрёстке между вечностью земной и вечностью трансцендентной. Между духом Земли и Дыханием Бога. Только это никогда не декларируется автором практически. Космос земной и космос вечный слиты в едином мгновении (я согласна В. Кожиновым в том, что часто в его стихах поэтика мгновения является основой целостного образа): «В окне листва. И тень от крыл – / Молниевидная, сквозная. / ...И я тут жил. И вечен был. / И вечность протекла земная». Мельканье беспредельности от конкретных образов до высшей созерцательности – это единый целостный мир человеческого существования, мир органичный, естественный и как бы даже не названный. Тем не менее, ощущение именно такого мировосприятия, глубинного сущностного (и непременно русского) начала, окутывает читателя. И такие, например, отличительные черты стиля поэта как диалогичность, в области синтактики – тире, представляются способами переключения человеческого между космическим земным и космическим небесным, повторюсь, всегда – это высокая опосредованность. Явленная, но не проговорённая: «А лесинка шумливая рядом / Всё лопочет про радость свою. / - И чему же ты, глупая, рада? / - Я не рада. Я песню пою».
Когда я погружаюсь в стихотворение К земле устало преклонюсь,
К земле устало приклонюсь.
Земля в лицо дохнёт блаженно.
Спиною к стогу прислонюсь.
Зашепчется над ухом сено.
И постепенно в даль, как в сон,
Плывут, уходят — вил бряцанье,
Колёсный скрип, уздечки звон,
Коня раскатистое ржанье.
Но — блещет луч. Глядит в упор
На выжженную рябь низины…
И ровная вода озёр,
И гладкая кора осины —
Горят, глазам спасенья нет.
Сухи беспомощные ветки…
Глаза закрою — красный свет,
Как уголь, светит мне сквозь веки.
1972 [3]
я оказываюсь на Литургии. Божественной Литургии с природной атрибутикой, параллельной православной символике и реализующая её горние смыслы в смыслах дольних: это небеса, соединённые с землёй.
К земле устало приклонюсь. Глагол «приклонюсь», связанный с образом Земли определяет символическое звучание первого катрена. Приклониться – жест смирения, в параллельных символических мирах мы приклоняемся к лику Богородицы, к матери, к Земле. Архетипический образ Земли как матери-кормилицы, широко представленный в славянском мифологическом сознании и восходящий, по-видимому, к праиндоевропейской эпохе, в русском православном миропонимании сблизился с образом Богородицы, однако не отождествлялся с ней. Образ России-матери возникает на древнерусской литературной почве. Мать – Земля, и Церковь – мать.
В строке Земля в лицо дохнёт блажен, наречие с корнем благ продолжает слияние христианского и человеческого – дыхание, дух земли приносит мне блаженство, благость, благодать. А истинный Источник блаженства – это Господь. Протянулась незримая, паутинка, дающая нам возможность прикоснуться к таинству двуединого мира.
Спиною к стогу прислонюсь – да это ведь я в храме у стены стою! Или у столпа прислонившись. А дальше начинается мистика: Зашепчется над ухом сено. Начинается погружение с тихого звука, шёпота; я чувствую, где нахожусь, это входит в моё сознание. Зашепчется над ухом сливается с молитвенным церковнославянским «Глаголы моя внуши, Господи». «Внуши» - по-славянски значит «вложи в уши, дай понять». Почти в каждом псалме и в каждой молитве встречаются слова, однокоренные этому глаголу. И дальше мы видим концентрацию звуковых впечатлений: звуки не то, чтобы нарастают, они становятся отчётливее и сгущаются:
И постепенно в даль, как в сон,
Плывут, уходят — вил бряцанье,
Колёсный скрип, уздечки звон,
Коня раскатистое ржанье.
Два плана – явь и сон, два мира: реальный, видимый и невидимый, трансцендентный, очень ясно разведены и взаимосвязаны. Переплетены реальные \ ирреальные ощущения посредством метафор, актуализирующих сложные звукосмыслы. И это не простое погружение, а, как оказывается в дальнейшем, только подготовка к чему-то более важному: Но блещет луч… Но пока все эти звуки – только природные звуки храмовой литургии: уздечки звон – мягкое «дзынь», а вот в сочетании вил бряцание содержится явно нетипичная характеристика звука, которую могут издавать вилы, к звуку же кадила она вполне подходит. Вдаль как в сон; плывут; уходят - словно смутное осознание душевного восхождения, когда душа начинает чувствовать Дух и тянется к нему. Возникает это в храме во время Литургии и в природном храме у чувствующих людей. Здесь помимо смысловой синонимичности есть ещё одно впечатление: я отрываюсь от материального, оно уходит вдаль, к горизонту сознания, освобождая место для мистического переживания Бога. На Литургии происходит именно это, при погружении в природу – нечто похожее, просто душевное.
Но – блещет луч: и вот неземной мир открывается, открываются Царские Врата. Зажигаются паникадила в ответственный момент Богослужения, струится свет сквозь окна в храме. Так же как и другой Свет, нетварный, «коему несть преложение или пременение осенения » На выжженную рябь низины… сверху вниз Глядит в упор на нас Спас Ярое Око и он же тот самый Свет, «коему несть преложение или пременение осенения ». Сложный полифоничный образ «выжженная рябь низины». Люди ли это, обожженные своими грехами, или напротив, «скверна души моея», попаленная «огнём невещественным»? То есть Причастием освобожденная от греха. И ровная вода озёр, / И гладкая кора осины — эпитетами ровный, гладкий утверждается умиротворённость, тихость. Именно после того, как блеснул луч. В основании природного святилища три составляющие: огонь, вода, земля. Воздушных образов нет. Есть дохнёт, но это дыхание духа. Следует отдельно сказать об осине – сложном образе в славянском мифологическом сознании, главное в основе его номинаций – сопоставление этого дерева и человека. Осина – символ грешного человека, получающего возможность на воскрешение. И в стихотворении осина в одном образном пространстве с «источником вод». А «источник вод» - это ещё и Богородица.
После того, как блеснул луч, до конца стихотворения реализуется символика огня.
Горят, глазам спасенья нет.
Сухи беспомощные ветки…
Глаза закрою — красный свет,
Как уголь, светит мне сквозь веки.
Сухи беспомощные ветки… в этом огненном свеченье – человек, я, мы, – всегда готовые загореться и сломаться. Аллитерация «г» и «к» создаёт ощущения потрескивания сухих веток.
И наконец, богослужение завершается, круг замыкается: Глаза закрою — красный свет, / Как уголь, светит мне сквозь веки. «Да будет ми угль пресвятого Тела Твоего». Причастие. Сквозь веки (не внешними глазами) созерцаю Бога. Красный цвет – символ Бога-Отца…
Лирический герой Василия Казанцева всегда стоит в самом центре пересекающихся бесконечностей, когда незримое проявится на какое-то мгновение, овеет лёгким дуновением тайны, чтобы тут же снова сплестись с земной неоглядностью, раствориться в ней до следующего мгновения.
Ольга Блюмина, кандидат филологических наук, Горловка, ДНР
Литература:
- Казанцев В.И. / Выше радости, выше печали: Стихотворения и поэмы. - М.: «Мол.гвардия», 1980. – 190 с.
- Казанцев В.И. / Избранные стихи / Томск, 2011. – 318 с. Интернет-ресурсы:
- Василий Иванович Казанцев. – Режим доступа: https://rospisatel.ru/kazanzev-stihi.htm (дата обращения 31.10.2109)
УДК 811. 161. 1.
