Ко дню памяти замечательного русского писателя Бориса Викторовича Шергина (16/29 июля 1893 - 30 октября 1973) мы помещаем одно из лучших его сказаний из самого полного прижизненного издания сочинений: Шергин Борис. Запечатленная слава. Поморские были исказания.- М.: Советский писатель, 1967.- С.158-165.
Публикацию специально для Русской Народной Линии подготовил профессор А. Д. Каплин.
+ + +
У меня годов до двадцати пяти к дамам настоящего раденья не было.
Конечно, при гостях пронзительность глаз делаешь, а... все не мои. Притом холостой да мастер корабельный, дак сватьи налетают, как вороны на утенка:
- Погоди, Митька! Роешься в девках, как в сору, одна некрасива, друга нехороша, а криворота камбала и достанется.
- Скажите, как напужали!
- Небось напужаешься! Над экими, как ты, капидонами вымышляют колдуны-ти. В гости тебя зазовут, в чаю, в кофею чего надо споят, страшнуквазимоду и возьмешь, молекулу.
А я живу, какого-то счастья жду, судьбы какой-то. А дни, как гуси, пролетают.
...Позапрошлая наступила зима, выпали снеги глубоки, ударили морозы новогодни. Три дня отпуску, три билета в соломбальский театр. Соломбала - города Архангельска пригород. От нашей Корабельщины три часа ходу.
У вдовы, у Смывалихи, остановился. Вечером в театре жарко, людно. В антракт огляделся: рядом особа сидит молодая. Сроду не видал такого взора! Не взгляд - тихая заря поздновечерняя. Больше во весь вечер не посмел в ейну сторону пошевелиться.
Другой день ушел в гости к вечеру.
Народушку в театре - как тараканов на печи.
- Ишь лорд какой расселся, член парламента! Расшеперил лапы-то!
Ейно место охраняю... Идет. Голову гордо несет, щеки, уши пылают. Стыдится. Честного поведения, значит. Привстал ей. Мило улыбнулась.
«Грозу» Островского представляли... Вместе ахнем, вместе рассмеемся, а слова за сто рублей не сказать. В антракт осмелел:
- Не угодно пройтись в фойе?
- С кем имею честь?...
- Такой-то.
- Марья Ивановна Кярстен.
И в слове и в походке она мне безумно нравится. У ей все так, как я желаю.
- Что на меня зорко глядите?
- Очень вы, Марья Ивановна, ненаглядны. Только во взорах эка печаль...
- Оттого, что родом я со печального синя-солона моря...
- У меня тоже не с кем думы подумать, заветного слова промолвить. Марья Ивановна, мы другой вечер рядом сидим, вы меня вчера заметили ли?
У ней и смехи на щеках играют, оглядывает меня.
Экипажецка рубашка,
Норвецкой вороток.
Околшеечки платок,
Словно розовый цветок!
-...Ну, как вас не заметить?
- Это я для вас постарался, гарнитуровым платком повязался.
А в последнее действие уливается моя соседка слезами:
- Люблю слушать, как занапрасно страдают...
- Любите, а эдак плачете.
- Я сама в том же порядке.
Проводить не дозволила, одна убежала.
На третий день представленья не было, только дивертисмент музыкальных номеров. В мире звуков рассказываю Марье Ивановне, что-де у меня мамы нету, сам хлебы пеку, тесто жидко разведу - скобы у дверей и у ворот в тесте...
А она:
- Говорите, говорите!... Я потом вашу говорю буду разбирать, как книгу.
- Марья Ивановна! Мы по своим делам часто в Соломбале бываем. Дозвольте с вами видаться!
- Да что вы! Ведь я замужем!
Как нож мне к сердцу приставила...
- Дак... от мужа гуляете?...
- Гуляю? За пять лет замужества случаем в театр попала... С добрым человеком поговорила... Может, до смерти нигде не бывать...
- Теперь эта неволя отменена.
- Неволя отменена, да совесть взаконена!
- Вот вы наделали делов - бросаете меня... Куда я теперь?!
...Но горячность моих упреков умиротворяет чудная мелодия вальса:
Зачем я встретился с тобою,
Зачем я полюбил тебя?
Зачем назначено судьбою
Далеко ехать от тебя?
Марья Ивановна сделалась в лице переменна... Встала, выхватила у меня из грудного карманца батистовый платочек... Публика музыкантам хлопает, а я слышу тихое, но внятное слово:
- Пока я жива, это мне лучезарная память. А умру, глаза вашим платочком накрыть прикажу.
И ушла. Как век не бывала. Опомнился да побежал вслед - знай метелица летит в глаза да адмиралтейская часозвоня полночь выколачивает...
А Смывалиха на квартире:
- Сегодня в Соломбале два дива было. Первое диво - Машенька Кярстен в театре показалась, второе диво - с некоторым молодым человеком флиртовала.
- Она чья? Она кто?
- Мужняя жена. Замужем живет, честь наблюдает. Муж-то пьюшшой, хилин такой. Она мукой замучилась, а уж ни с кем ни-ни... Сама портниха, рукодельница...
Замужем живет... Честь наблюдает... Мне тоже бесчестно баловством-то сорвать. Кабы навеки моя, а так, баловством, мне не надо!...
И той же ночи побежал я домой. Бежу пустыми берегами, громко плачу, как ребенок:
- Эх ты, Машенька Кярстен! Навела мне беду!...
И поклялся я забыть эту любовь. За троих работу хватаю. Сам себе внушаю: «Не думай про нее! Знай, что она не твоя». Да, а ночь-та моя, а кто же рад один-то!... Бывало, не лягу в хороших брюках, все увертываю да углаживаю, а теперь... Обородател, похудел...
Зима на извод пришла. На верфях стук да юк рано и поздно. У меня топор в руках, чертежи в глазах, на уме Машенька Кярстен. Голос ее, духи ее слышу - «Лориган»...
Эх, Митя, Митя, упустил ты свое счастье!...
Не курил - закурил...
Притом эту сплетню из Соломбалы принесли в нашу Корабельщину. То прежде дамы по своей части меня хладнокровно укоряли, теперь, видя полноту переживаний, в другую сторону заобиделись. Заведующая парикмахерской как-то при гостях на меня затужила:
- Не желаем соломбальскупрынцессу! Счаспарикмахерску замкну и ключ в море брошу. Пущай населенье ходит в диком образе!
Пришла весна-красна, с летичком теплым, с праздничком майским. Со всем народом, со всем славным шествием пришел я в Соломбалу. И скопилось три дня свободных. Куда пойду?... А Смывалиха на углу и стоит.
- Здравствуй, Митенька! Да, помнишь Машеньку Кярстен, в театре-то увлекались?... Овдовела: до краю допил...
- Она где живет?!
- В город переехала отсюда.
- Улица какая, дом какой?!
- Дом номер восемнадцать, улица... Погоди ужо; дом номер восемнадцать... улица... Забыла. Ново какое-то переменено название.
- Она где с мужем-то жила?
- Эво, где домичек зеленый!
В зеленом домике самовары лудят да паяют, никакой Марьи Ивановны не знают. Сунулся в возледворные соседи...
- Мы у ей на новоселье не бывали, городского пива не пивали. Гордиянка была и скрытница...
Я на перевоз да в город. В адресном бюро дежурна подает адрес прежний, соломбальский.
- В город она переехала!
- Может, и год проживет не прописана. У нас не торопятся.
Все пропало! Машенька Кярстен, утерял я тебя!... Вылез на крыльцо, а кругом-то весна! Река ото льда располонилась, в море плывет, чайки кричат, пароходы свистят. На домах, на пристанях, на кораблях флаги, ленты, банты... Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!
Искать пойду! Обойду город с верхнего конца до нижнего. В каждую улицу загляну, в каждой улочке дом N 18 найду. Везде спрошу Марью Ивановну Кярстен. Взял да и пошел. Три дня ходил. Как лесом, пошел этими домами. N 18 увидаю - так сердце и замрет. У старушки пить попрошу:
- Здесь проживает портниха такая-то?
Ответ один:
- Не знаем, не знаем никаку Марью Ивановну.
По дворам собаки приведутся, за ноги хватают. На Мхах одушевленна собачка, за штанину ухватясь, две улицы на мне ехала. Иду, фасон не теряю. Иду в желтых щиблетах, пальто серого драпу, норвецкая кепи. Дома «Дели» или «Спорт» курю за шестьдесят пять, тут «Пушку» купил. Инде домоуправляющий выскочит, как пробка из бутылки:
- Санитарный инспектор являетесь? Помойны ямы смотреть?
- Иду своим путем, за своим делом.
Ничего не доспел, а той же отвагой к Смывалихе ночевать явился.
- Нашел?
- Найду.
- Присушили тебя. Приворотным зельем опоили. А то опять кошки есть троешерстны... Завтра пойдешь шляться, зайди в «Ледовитый океан». У ворот бабка-гадалка живет...
На другой день ходил главными улицами. Помню, в комфортабельну квартиру зашел, а потолки трясутся, в шкапах посуда говорит... Спрашиваю:
- Что это у вас, кабыть... последний день Помпеи?
- Это у нас пенсионер Иван Авдеич физкультурой занимается. По своему этажу кровать с перинами катает.
«Нет, моя жемчужина сюда не закатилась».
В обед на реку выгулял, тут кафе «Ледовитый океан». У ворот старинна избушечка, кабыть из-под ягой бабы. Постучался.
- Хозяйка жива?
- Жива маленько-то...
Хорошенька беленька старушоночка у оконца вяжет. И котенок у печки из чашечки лапкой ест.
- Бабушка, я не гадать.
- Что тут гадать, без гаданья видать. Нарядной, возволнованной, судьбу свою ищешь.
- Бабушка, я остался без невесты!
- Значит, курвягакака-нибудь.
- Нет, уж всех честнее да прекраснее!
- У тебя-то, дитя, простота в лице детская, ненаглядная. Ежели она стоющая женщина, ты у ейного сердца прижат.
- Потеряю ее - буду пить, в карты играть!
- Не дичай. Праведная любовь не потеряется.
- На тебе, бабушка, на гостинцы.
- Не надо, не надо! Свадебного принесешь, пряничков мятных.
Как меня эта маленькая старушка развеселила! А к вечеру еле ноги перекладываю: новые ботинки жмут. О полночь в Лодейную улицу выбрел. Над городом тихо припало. Солнце присело на воды, как утка. Вот и дом номер восемнадцать, а как зайдешь... Стою, булочку доедаю. А на крыльце человек и пошевелился.
- Вам кого?
- Дозвольте с вами на крылечке посидеть, опоздал на пароход.
- Даже прилечь не угодно ли! Вот вам оленья постель. Я как выпью, меня женка всегда на улицу выгонит и постелю высвистнет. Для гостя можно бы в избу поколотиться, да боюсь, чем бы не огрела...
А я на оленину пал, пальтишком накрылся... Как у мамы за пазушкой.
Пароходные свистки разбудили. В горницах хозяева ругаются. Больше слыхать выговор женственный, полный, окатистый. Я застегнулся да наутек... И не поблагодарил. А день серый, с дождем. Поглядел на себя: весь в оленьей шерсти. О, кто бы меня шомполом оловянным настегал! За тенью гоняюсь, за ветрами бегаю. А тут и городу конец; невеличка осталась Кузнечевская слободка. Домишки как коробки худые, а нельзя не пройти. По дороге канава: с горы вода летит, льет. Мостик был, да сплыл. Я размахнулся да - р-раз на ту сторону. Тут оступился, каблук отсадил и карман оторвал. А глины на ногах, на боках!... Тут я духом упал, тут весь форс потерял.
«Эх, Митя, Митя!... Век над людьми смеялся, теперь сам всех насмешил!»
И поворотил я обратно - скорее бы на пароход да домой. Плакать не плачу, а слеза бежит.
«Эх, Машенька Кярстен, потерял я тебя!...»
А поперек дороги под старым карбасом сапожник, как в магазине, сидит. Тремя гвоздиками прихлопнул мне каблук.
- Мастер, вы худо сделали.
- Худо сделал, дак и опять ко мне прибежишь. Крепко сделаешь, дак и без денег сиди...
- Мастер, вы мне карман не прилепите хоть на живую бы нитку?
- Наша фирма этими пустяками не занимается. Эво где, за углом, портниха живет, дом номер восемь.
Дай схожу, хоть пальто зашьет да почистит, а то хуже пьяного... Дом номер восемь... Крылечко и сенцы чистенькие, половички тканые. За дверью швейна машина стучит. Поколотился.
- Зайдите.
За порог ступил, у оконца... она!...Радость любезна бывает слезна... Захватилась за меня, руками за шею напала.
- Вы въявь ли мне видитесь?! Не во сне ли мне кажетесь?!
- Машенька, в день веселья моего не плачь!
- Жить-то начинать без вас тошно было! Как в погребу сидела, с вами рассталась...
- Я-то тебя искал, в домах заблудился, в дождях замочился. Дому номер наврали: надо восемь - восемнадцать сказали...
Третий год с нею живу. Каждый день как в гостях гощу. Така хозяюшка, такаголубушка!... На парохода со мной в море выпросится.
- Машенька, там тебя заплеснет валом.
- Митенька, ты меня крепче держи-то.
Смывалиха встретилась:
- Поздравляю, Митенька! Умно ты родился, да умно и женился.
- Соврала номер-то, вралья редкозубая!
- Забы-ыла!...
