Диктатор Иванов

Начало

Ниже мы переиздаем «политическую фантазию» выдающегося русского экономиста, публициста, писателя, общественного деятеля, известного сельского хозяина и изготовителя плугов Сергея Федоровича Шарапова (1855-1911) (см. о нем подробнее: «Как бы мы низко не упали, Россия таит в себе все нужные силы для возрождения...»).

«Диктатор» был издан отдельной брошюрой под псевдонимом «Лев Семенов». Сочинение неизвестного автора ждал небывалый успех: в течение двух месяцев разошелся тираж в десятки тысяч экземпляров.

Публикацию специально для Русской Народной Линии (по первому изд.: Лев Семенов. Диктатор. Политическая фантазия. - М.: Тип. газ. «Русская земля», 1907. - 31 с.) подготовил профессор А. Д. Каплин. Название и подзаголовок - составителя.

+ + +

X

К двум часам министерские аудиенции были покончены. Наскоро позавтракав, генерал-адъютант Иванов направился к зданию городской Думы, где были собраны человек триста рабочих от всевозможных фабрик и заводов Петербурга, част­ных и казенных. Выбраны были люди, по указанию заводских управлений, самые толковые и авторитетные в своей среде. В зале, кроме рабочих, ожидали городские власти, гласные Думы, группа заводчиков и фабрикантов. Городской голова держал на блюде хлеб-соль.

После краткого приветствия головы, на которое диктатор ответил несколькими словами, он подошел к рабочим и, бег­лым взглядом окинув их пеструю толпу, громко и внушительно произнес:

«Я вызвал вас, чтобы поговорить с вами, и прошу вас в мои слова хорошенько вдуматься, запомнить их и передать там у себя остальным. Его Величество Государь Император назначил меня Своим уполномоченным и даровал мне огромную власть, возложив на меня задачу, прекратить смуту и привести Россию в порядок. И я надеюсь с Божией помощью эта сделать. Те, кто затеял в России революцию, начали с вас. Чтобы закончить революцию, я тоже начинаю с вас и говорю вам прямо: до­вольно безобразий! Стыдно русским людям разыгрывать стадо баранов и терять разум и совесть. Пора понять, что весь этот социализм, борьба труда с капиталом, профессиональные ор­ганизации и прочее,- все это ложь, вздор и только предлог для разных проходимцев забирать власть над рабочими в свои руки и делать в государстве смуту, разоряя прежде всего самих рабочих. Скажите, что выгадали рабочие за эти несчастные три года? Разорили промышленность, разорили сами себя, вы­бросили на улицу тысячи безработных, попали под расстрел, озлились, озверели, потеряли образ Божий. Довольно, друзья мои! Знайте: лгут те, что проповедуют борьбу труда и капита­ла. Между ними борьбы быть не может, ибо капитал и труд - союзники, члены одного организма, а не враги. Без труда ка­питал несостоятелен и мертв, без капитала труд немыслим вовсе. В любовном союзе капитал и труд делают чудеса, во вражде гибнут оба, но раньше гибнет труд. Капиталист оста­новил дело, свернулся и ушел, а рабочий выброшен на улицу, на нищету и голод. Рабочему хорошо только тогда, когда сво­бодно и выгодно капиталу. Не завидуйте, а радуйтесь, если предприниматель наживает огромные барыши и богатеет. Это ваша прямая польза. Барыши возбуждают зависть в других, открываются новые дела, являются новые капиталы. Этим капи­талам нужны рабочие руки, их не хватает, и вот капиталисты наперебой поднимают заработную плату. Весь результат раз­вития промышленности идет в пользу рабочих. Стачкой и забас­товкой можно капиталиста заставить пойти на разные жертвы.

Но это победа непрочная и нездоровая. Капитал начинает бо­яться идти в дело, и, в конце концов, остаются без работы и разоряются рабочие. Небольшая часть останется на повышен­ной плате, а большинство очутится на улице. Это ли выигрыш?

Друзья мои! Экономические законы не нами выдуманы, и нарушать их безнаказанно нельзя. Раз начинается борьба меж­ду капиталом и трудом - конец один, и другого быть не мо­жет: разорение рабочего, разорение всей промышленности, дороговизна товаров, выгода только для иностранных фабри­кантов. Этого ли должны мы добиваться? Вот почему я дол­жен прекратить эту борьбу в самом корне. Прочь все эти ваши союзы, профессиональные организации и прочее! Интересы рабочего должны и будут защищать закон и правительство, а не разные проходимцы, которые вкрадываются в ваше дове­рие и бунтуют вас. Есть заводчики своекорыстные, желающие эксплуатировать рабочего. Единственное от них ограждение рабочего - закон. Закон должен обеспечить и рабочие часы, и безопасность рабочего, и охрану его здоровья, и хорошую квартиру, и пищу, и страхование от несчастий, и школу детям, и. пенсию на старость. Закон, и никто другой, должен обеспе­чить полную свободу как предпринимателю, так и рабочему. Я считаю стачки рабочих столь же недопустимыми и преступ­ными, как и всякие синдикаты хозяев, союзы и локауты. И я твердой рукой водворю у вас законность, и первые же рабочие скажут за это спасибо.

А затем, господа, мое последнее слово. Революция и вся­кие безобразия кончены, и ни о чем подобном не может быть более речи. Всякую попытку бунта я раздавлю твердой рукой и не остановлюсь перед самыми решительными, самыми жесто­кими мерами. Вы, рабочие,- только ничтожная часть русского народа и не вам распоряжаться судьбами России. Ваша сила - кучность, толпа. Но Россия еще вооружена, и армия цела. Па­тронов хватит, и вверх стрелять не будут. Поэтому скажите вашим, что не должно быть и мысли о каких-нибудь демонст­рациях или выступлениях. Шутить я не буду. Гоните в шею вся­ких ваших ораторов и агитаторов и мирно, дружно, любовно за работу! Надо во что бы то ни стало успокоить столицу и возвратить всеобщее доверие».

Диктатор обратился к группе фабрикантов и прибавил:

- Вы слышали, господа, что я говорил рабочим? Теперь мое слово к вам: будьте добры, сами, без понуждения, устано­вите добрые распорядки, пересмотрите и проверьте надеж­ность вашего служебного персонала, чтобы не давать ни ма­лейшего повода к каким-нибудь жалобам. А главное - примите меры, чтобы поставить на работу несчастных, выбитых из ко­леи, безработных. За спокойствие, порядок и свободу труда я отвечаю вполне, прошу мне в этом верить.

Генерал-адъютант Иванов сделал общий поклон и тро­нулся к выходу.

XI

Императорскому уполномоченному были отведены апар­таменты в Зимнем дворце. К его возвращению из Думы в при­емной дожидались вызванные граф Витте, начальник главного управления печати Бельгард, военный министр и командиры полков вместе с другими начальниками отдельных воинских частей петербургского гарнизона.

Диктатор сердечно пожал руки министру и военным то­варищам.

- Располагайтесь, господа, курите, беседуйте. Мне надо несколько минут переговорить вот с этими господами, и затем мы устроим небольшое совещание. Граф Витте, пожалуйте.

Уполномоченный и отставной председатель Совета Мини­стров прошли в кабинет.

- Я вам очень признателен, генерал,- начал граф Витте,- что вы изволили меня вызвать. Рад буду вам помочь, чем могу. Мой опыт, мои знания - все к вашим услугам.

- Очень сожалею, что не придется ими пользоваться,- сухо остановил Витте диктатор.- Я вызвал вас не за этим...

Витте побледнел.

- Я считаю вас родоначальником и главной пружиной революционного движения в России. Как министр финансов, вы вашей политикой разорили Россию и подготовили то положе­ние вещей, в котором застала нас японская война. Вы развра­тили все правительство, печать, общество, вы убили народную честь и совесть. В Портсмуте вы заключили преступный мир и предали Россию и, наконец, как глава правительства, вы уст­роили ряд революционных выступлений, чтобы вырвать у Го­сударя несчастный манифест 17-го октября. Все это, взятое вместе, дает такую ужасную картину измены и предательства, что я не затруднился бы расстрелять вас в 24 часа. Я умолял Государя разрешить мне предать вас верховному суду, как го­сударственного изменника, и с вас начать очищение России. К несчастью, Государь не дал на это своего согласия. Все, на что Он меня уполномочил, это предложить вам немедленно и на­всегда покинуть Россию. Преклоняюсь перед безконечной добротой Государя и даю вам сроку... Сколько вы желаете?

- Простите, генерал,- произнес Витте, уже успевший не­сколько оправиться от первого впечатления,- Я этому реше­нию подчиниться не могу. Я не чувствую за собой ни одной из тех вин, в которых вы меня обвиняете. Я действовал по чувству долга, по совести и крайнему разумению. Кроме того, каждый мой шаг бывал всегда известен Его Величеству и Им одобрен. Я требую над собой суда и на этом суде, кого бы вы моими судьями ни поставили, сумею оправдать каждый свой шаг.

- Вплоть до последних бомб в печах, не правда ли? Да, я понимаю вашу мысль. Вы, я знаю, запаслись документами, вро­де пресловутого журнала заседания в Царском Селе, когда речь шла о занятии Порт-Артура. Вы хотите сделать Государя участником ваших преступлений, другими словами - свалить все на Него. О, разумеется, вы, как истинный бюрократ, на ка­ждом шагу устраивали себе надежное прикрытие. Но поверьте мне, я бы этого не побоялся. Я сумел бы показать, как вы обма­нывали Государя и подготовляли Его волю к тем актам, кото­рые были вам нужны, а затем предавали Его. Вы рассчитываете на евреев и на нашу революционную печать. Да, вы отчасти правы; вы устроили бы себе грандиозное торжество, новую и огромную рекламу. Какой ценой - вам это все равно. Нет, Го­сударь это хорошо взвесил: вам этого торжества давать нель­зя. Так вот-с, какой срок угодно вам назначить?

- А если я не поеду?

- Вы будете арестованы немедленно, прямо отсюда. Я, господин Витте, не за тем пригласил вас, чтобы шутить или бросать слова на ветер. Я вас не боюсь и справиться с вами су­мею. И если я вас арестую, то, поверьте, вас уже никакая сила не освободит.

- Хорошо,- подумав немного, отвечал Витте. - Я подчи­няюсь воле Государя. Через две недели я уеду.

- О, нет! Это слишком долгий срок. Самое большее - че­рез три дня. Это мое последнее слово. Затем с вами отправит­ся мой адъютант, которому вы будете добры передать доку­менты вот по этому списку.

Витте бегло просмотрел бумажку и с ненавистью произнес:

- О, какая тонкая мстительность! От меня требуют выдачи моего единственного оправдания перед историей. Но если там так дорожат историческими свидетельствами, то позвольте же и мне дорожить своей репутацией!

- Вы говорите о вашей «репутации»! Право, вы надо мной смеетесь...

- Некоторых из указанных здесь документов у меня нет...

- Они у вас.

- Да, но не здесь. Было время, когда я ждал обыска, и не­которые документы должен был сдать в верное место.

- Вы их возьмете и доставите к 12-ти часам завтра.

Иванов позвонил и сказал вошедшему адъютанту:

- Вы отправитесь с графом Витте и получите от него до­кументы по этому списку, часть разрешаю получить завтра. Затем - помните мою инструкцию. Надеюсь, что все будет в порядке. Граф, честь имею кланяться. Попросите господина Бельгарда.

XII

Вошел добродушный толстяк, начальник главного управ­ления по делам печати. Диктатор радушно подал руку и поса­дил его против себя.

- Как быть с печатью? - начал он.- Это главная сила и главное орудие смуты.

- Совершенно верно.

- Пока будет существовать анархистская и вообще рево­люционная печать, ни о каком успокоении умов нечего и думать.

- Совершенно верно.

- Неужели нет возможности бороться?

- Мы и боремся, но при существовании нынешних «Времен­ных правил» наша борьба - это ловля ветра в поле.

- Понимаю, понимаю. Нужен серьезный закон о печати, а этот господин (диктатор указан на дверь) умышленно связал правительству руки.

- Да. И мастерски связал. Пока действует чрезвычайная охрана или военное положение - борьба еще кое-как воз­можна. Но в обыкновенных условиях поделать ничего нельзя.

- Как вам представляется это дело? Есть возможность выработать скоро закон о печати?

- Теперь во всем такая путаница. Комиссия Кобеко кое-что выработала, да все это очень бестолково.

- Я прошу вас высказаться совершенно откровенно отно­сительно моей идеи, которую я хотел бы положить в основу закона о печати. Дело вот в чем. Коренная ошибка всякого за­конодательства о печати заключается в том, что для законода­теля нет литератора, нет писателя, а есть отвлеченный граж­данин. Другими словами, под один закон подводят Каткова, Аксакова, Суворина, Стасюлевского и всякого безграмотного писаря или жиденка, которому надумается издавать газету. Ясно, что на таком принципе никакого закона создать нельзя. Вы даете простор Каткову, и этим пользуется всякий гад. Вы пишете закон для гада и душите Каткова. Думаю, что это ясно. Теперь взгляните, какая страшная сила - политическая еже­дневная газета. Никакая кафедра не сравнится по значению. Неужели же любой прохвост, могущий подписать заявление и внести гербовый сбор, имеет право занимать эту кафедру? Да ведь это же вопиющий абсурд?!

- Старый закон этого не допускал.

- Да, но старый закон отдавал писателя на суд чиновника и кончил тем, что убил независимую печать и расплодил лите­ратурного негодяя и хама. Дело не в концессии, а в том, кто и почему ее дает. Закон должен определить писателя-публи­циста, выделить его из толпы и дать ему полную свободу сло­ва, а толпу отстранить. Здесь не должно быть места произволу чиновника, а ясный и определенный ценз. Для публициста он должен быть троякий: общегражданский, то есть добропоря­дочность, несудимость и т. д., писательский, то есть прежние литературные работы, и наконец, нравственный, то есть не­запятнанная личность. Самый трудный вопрос в том, кто дол­жен все это проверять и давать на газету разрешение. Наи­лучшая гарантия правильной проверки - ее публичность. Это должно быть нечто вроде защиты диссертации, после кото­рой факультет признает соискателя достойным. Но какой «факультет» является для этого компетентным? Очевидно, роль факультета должна играть здесь коллегия выдающихся литераторов. Если образовать такой постоянный трибунал из людей, имеющих в литературе почтенные имена, ему можно будет доверить не только проверку прав желающих стать ре­дакторами ежедневных политических газет, но и судебные функции, например дела об окончательном прекращении из­даний. Что вы на это скажете?

- Этот вопрос надо разработать.

- И как можно скорее,- добавил диктатор - А пока не­обходимо принять меры к очистке печати на почве сущест­вующего закона, или, если это невозможно, придется отме­нить или дополнить «Временные правила». Думаю, что опыт у вас уже имеется достаточный и проектировать немедленно нужные изменения вы не затруднитесь.

- Разумеется.

- Затем подумайте: нет ли какого-нибудь способа устра­нить из печати еврея? Ведь главная доля печатной заразы при­надлежит еврейским сотрудникам и корреспондентам. Нельзя ли брать с редакций какие-нибудь подписки, что ли? Ведь пока евреи руководят печатью, она никогда не сделается ни чистой, ни честной, ни патриотичной.

- Это очень трудный вопрос, ибо его никак не сформули­руешь. Вы можете устранить еврея номинально, но не устра­ните фактически. Он будет писать анонимки. А затем и между русскими всегда найдутся люди, которые за деньги дадут свою подпись и фирму.

- Да! Единственное спасение печати - это выдача разре­шений на газеты только истинным, уважающим себя писате­лям. Другого средства нет.

XIII

Бельгард откланялся, и в кабинет диктатора направились военный министр Редигер и вызванные командиры воинских частей, ожидавшие в зале. Начало совещания, имевшее пред­метом отчет о состоянии духа петербургского гарнизона, о готовности войск исполнить в критическую минуту долг при­сяги, об офицерском и командном составе и главным образом о противодействии анархистской пропаганде и о нравствен­ном возрождении армии, расшатанной и поникшей духом по­сле бесславной войны.

Тем временем интеллигентные кружки Петербурга волно­вались. Был сделан слишком крутой и резкий шаг, полагавший границу всяким уступкам и колебаниям власти. Нашелся чело­век, которому Государь вверил всю полноту Своей державной власти и поручил успокоить Россию и единой своей волей прекратить смуту и двинуть государство на новый путь. Вчера еще этого человека никто не знал, сегодня он уже повелевает всеми, дает тон всей государственной жизни. Без всяких внешних эффектов, без красивых фраз, в речах диктатора по­чувствовалась творческая мысль и железная воля. Рассказы передавали с явными преувеличениями о первых разговорах министров. Его фигура вырастала с часу на час в нечто таинст­венное. Корреспонденты свои и иностранные метались по са­новникам и осаждали телеграф. Депутаты Думы, предчувствуя развязку, шумели в своих клубах и фракциях. «Русское собра­ние» стало самым бойким и оживленным центром Петербурга. В Союзе русского народа шли таинственные совещания, ком­ментировались слова неодобрения, будто бы сказанные дикта­тором по адресу этого учреждения. Стоустая молва подхваты­вала слухи и говорила о роспуске Союза как о деле решенном. Учащаяся молодежь, переполняющая Петербург, волновалась, как никогда раньше, но в действиях революционной части пе­тербургского населения чувствовалась растерянность и не хва­тало единства. Войска и полиция были начеку, готовые преду­предить малейшее «выступление». Ожидали самых необыкно­венных событий, но толком никто ничего не знал, и эта таинственность возбуждала умы и поднимала общественную атмосферу.

Вечернее прибавление к «Правительственному Вестнику» принесло несколько «Приказов Императорского уполномо­ченного», разразившихся как удар грома.

В одном из приказов сообщалось, что академическая ав­тономия не принесла ожидаемых результатов, а потому, впредь до предположенной коренной реформы высших учеб­ных заведений, отменяется.

Второй приказ гласил об исключении всех евреев - сту­дентов и вольнослушателей, как организаторов и руководите­лей смуты, и о высылке таковых из Петербурга в места оседло­сти в течение ближайших трех дней.

Это был удар в самое больное место «освободительного движения», и удар неслыханно смелый. Чтобы отважиться тронуть евреев, нужна была большая решимость и полная уве­ренность в своей силе. Но диктатор пошел еще дальше и в третьем приказе бросил самый страшный вызов всей передовой дружине революции. Приказ гласил, что с Высочайшего соизволения приостанавливается действие закона об отмене телесного наказания, и что к таковому могут присуждать воен­но-полевые суды как революционеров, так и обыкновенных хулиганов за проступки, где смертная казнь была бы слишком несоответствующим возмездием. Одновременно расширялась компетенция военно-полевых судов по целому ряду революционного характера преступлений, застигнутых на месте. Сюда относились, между прочим, стачки, всякого рода революцион­ные демонстрации, сопротивление властям, уличные насилия ит. п. За все это категорически предписывались... розги.

Передавали слышанное кем-то будто бы подлинное вы­ражение диктатора: «Ваша революция так глупа и так грязна, что казнь для ее героев слишком большая честь,- довольно и простой порки». Были ли эти слова произнесены или нет, про­верить было невозможно, но эта мера вызывала особенное бешенство среди молодежи и революционной интеллигенции как явное надругательство над «великой» революцией и пол­ное к ней презрение. Но эта злоба была тем более бессильна, чем больнее был удар; чувствовалось в атмосфере, что приказ попал в цель и что революция им действительно уничтожена и осмеяна. Трезвые и благоразумные голоса высказывались очень смело и определенно: «Вот это дело, давно бы так».

Вечер первого дня прошел в совещаниях диктатора с вы­дающимися государственными и общественными деятелями. Генерал-адъютант Иванов искал себе по мысли министра фи­нансов, но - увы! - ни между «сановниками», ни среди казен­ных профессоров не мог найти.

XIV

Участь Государственной Думы была в сущности решена с назначением генерал-адъютанта Иванова. Он был слишком военный и слишком здравомыслящий человек, чтобы не по­нимать всей кричащей нелепости затеи графа Витте: в стране, насквозь возбужденной и перебунтованной, сорок лет лишен­ной всякого проблеска общественной и политической жизни, ненавидящей правительство как символ бессмысленного гнета и духоугашения - устроить политические выборы, привлечь к урнам не только сравнительно культурное русское и польское общество, но и никакого понятия о государственном деле не имеющее крестьянское население, но и всякую безграмотную и безтолковую инородчину до тунгусов и якутов включительно, широко снабдить весь этот конгломерат надлежащими орудиями агитации и соблазна, поставить во главе безчисленной красной печати евреев и всяких социалистов и анархистов и ждать, чтобы из этого дикого шабаша вышло 500 законодате­лей, «богатырей» и «лучших людей» земли! Это было очевид­ное безумие, которое и выразилось в первой Думе. Но прави­тельство не остановилось после этого первого опыта и поже­лало его повторить. Получилась та же орда варваров, захватившая большинство парламента, и вся разница с первой Думой была лишь та, что с невероятными усилиями удалось кое-где провести небольшую сравнительно группу правых и умеренных.

Первым сердечным движением диктатора было поэтому желание демонстративно распустить Думу, отменить все наше новое парламентское устройство и объявить созыв Земского Собора, которому и предложить переработанные заново ос­новные законы с разделением России на крупные области и последовательно проведенным самоуправлением. Но здесь являлось препятствие нравственного свойства. То, что было так легко сделать после первой Думы, после созыва второй не могло не компрометировать Верховную Власть. Чем можно было бы в этом случае объяснить эту слепую веру правитель­ства в совершенно непригодную для России форму народного представительства? Зачем понадобился этот злополучный второй опыт, когда уже и первого было чересчур достаточно, чтобы убедиться в сделанной ошибке?

Эти соображения, при желании во что бы то ни стало поднять и укрепить престиж Верховной Власти, связывали диктатору руки по отношению второй Государственной Думы и не позволяли ее немедленно разогнать, как это ни было не­обходимо в интересах общественного порядка и спокойствия. В самом деле, левая сторона Думы представляла собой гото­вый главный штаб революции. Мятежные организации социа­листов и трудовиков поддерживали самые тесные сношения с провинциальными революционными кружками, своими кор­нями все более и более опутывавшими деревню и волновав­шими крестьянство. Разрастался голод, росла цена на хлеб, печать изо дня в день помещала зажигательные статьи, и к ле­ту можно было ждать возобновления беспорядков и мятежей. Все это можно было предупредить только разгоном Думы и восстановлением твердой власти, не знающей никаких коле­баний. И от всего этого пока приходилось отказываться, чтобы не давать на посрамление Царского имени и, скрепя сердце, исполнять существующий, хотя и ошибочный закон.

И вот Иванов решил сделать попытку составить в Думе, хотя бы и искусственно, некоторое благоразумное большинст­во, которому было бы можно предложить соответственно из­мененный закон о выборах. Расположение думских партий до­пускало такую комбинацию: если бы к правым и октябристам примкнули «кадеты» и поляки, это дало бы правительству пе­ревес и позволило бы рискнуть на внесение нового избирательного закона, устранявшего из парламента улицу, уничто­жавшего совершенно несправедливое преобладание кресть­янства и передававшего избирательные голоса в руки более культурных классов

Вопрос сводился, очевидно, только к согласию «кадетов». За поляков диктатор был спокоен. Областное деление, давая Польше широкое местное самоуправление, отвечало в значи­тельной мере их мечтам об автономии и, кроме того, поляки уже и без того показали себя совершенно чуждыми револю­ционной левой. Оставались «кадеты».

Диктатор хорошо понимал всю трудность задачи - ото­рвать эту группу от левых «товарищей». Но, с другой стороны, он совершенно не верил в искренность «кадетского» демокра­тизма и отлично знал, из чего он сделан. Без этого демокра­тизма, без самого безшабашного заигрывания с левыми, «кадеты» потерпели бы на выборах поражение, совершенно такое же, как мирнообновленцы. Их прошло бы едва несколь­ко человек. Пока выборы в Думу обставлены так, как сейчас, «кадеты» изменить своей тактики не могут. Но теперь от их собственного согласия зависело переделать выборный закон и обеспечить себя от необходимости ухаживания за революци­онной улицей. Что же касалось главного стремления «кадетских» главарей - пробиться к министерским портфелям, удовлетворить это желание было совсем нетрудно. Пусть только «кадеты» окончательно и бесповоротно разойдутся с социалистами, их либерализм не будет стоять в противоречии с русской государственностью и из их правой половины могут выйти отличные практические деятели.

Ввиду этого диктатор решил вступить в переговоры с ли­дерами «кадетской» партии и прежде всего с Милюковым.

XV

Вызов в Зимний дворец Милюкова на другой день по по­явлении грозных приказов диктатора произвел в Петербурге сенсацию необыкновенную.

Диктатор встретил главу «кадетов» чрезвычайно любезно.

- Вы удивлены моим приглашением?

- Ваше превосходительство вполне правы. Что может быть общего между мной и моими единомышленниками и то­варищами и вами после вчерашних ваших приказов? Мы от­лично сознаем, что сила в ваших руках, и спокойно готовимся ко всяким случайностям. Я не могу себе даже представить, ка­кая может быть у вас почва для разговора с нами? Не за тем же вы меня вызвали, чтобы говорить о погоде...

- Ну разумеется. Но я думаю, что между нами разговор не только возможен, но и разговор весьма содержательный и плодотворный. Я буду совершенно откровенен и прошу от вас того же.

- Я весь внимание.

- Насколько я понимаю вас и вашу группу, вы боретесь против бюрократического самовластия и полагаете, что може­те достичь вашей цели установлением в России конституцион­ного режима по западному образцу и, конечно, в самой совер­шенной, то есть самой либеральной форме?

- Вы определили верно.

- Скажите: из двух опытов с Думой вы не вынесли заклю­чения, что парламентаризм в России невозможен и что рабо­тоспособной Думы получить нельзя?

- Нет, не вынес. Нам не хватает истинно демократическо­го избирательного закона...

- То есть всеобщей, равной, тайной? Да, но тогда выборы были бы еще менее сознательны, и парламент еще бессмыс­леннее.

- Всякий парламент предполагает борьбу партий и гос­подство одной из них. При всеобщем голосовании партии ор­ганизуются и будут работать наиболее совершенно.

- Боже мой, все это доктрина, книга! Ну а совсем без пар­тий вы не предполагаете возможным устроение государства?

- Современного - нет.

- Послушайте, я смотрю шире вашего. Вы хотите отдать бюрократию под контроль народного представительства, то есть партий. Я хочу вовсе упразднить бюрократию и все осно­вать на самоуправлении. Неужели это не шире? А главное, ведь именно в этом наш национальный исторический путь. Наше государство выросло не на борьбе и не из борьбы. Но для вас все это «славянофильство», которого вы не любите. Поэтому я выскажу мою мысль в практической форме и тогда вам легче будет сказать: да или нет. Вообразите себе, что Россия разде­лена на большие области, в своем местном управлении вполне самостоятельные. Области эти составляют государственное единство с Царем во главе. Царь окружен только выборными от областей. Никакого бюрократического аппарата вне участия и контроля этих выборных нет, и за Центром оставлены толь­ко строго определенные государственные задачи. Может ли такой Царь оставаться самодержавным или необходимы кон­ституционные ограничения?

- Я не могу допустить неограниченной монархии - это абсурд.

- Ну хорошо. Мы об этом спорить не будем. Предполо­жим на минуту, что основные законы устанавливают ограни­чения, хотя бы, например, в виде обязательства для Царя со­блюдать эти основные законы. Его роль верховной совести, верховного суперарбитра от этого не меняется. Что вы можете иметь против этой схемы?

- Я не могу ее себе представить в действии. Я думаю, что это нечто фантастичное.

- Да, господа, трудно вам отделаться от шаблонов. Но я опять возвращусь к практике, и тогда вы меня лучше поймете. Я хочу вот чего: пусть ваша партия соединится в этом вопросе с октябристами и правыми. Тогда левые будут изолированы, и правительство внесет законопроект о пересмотре основных законов.

- Что же вы предложите?

- Во-первых, полную схему самоуправления, начиная снизу, с прихода.

- С прихода? Вы хотите вероисповедную единицу?

- С территориального прихода для вероисповедного большинства,- твердо ответил диктатор.- При свободе и по­кровительстве всем вероисповеданиям ни о каких стеснениях здесь речи быть не может. Затем пойдет организация само­управляющегося уезда. Уезды соединятся в области, где также будет проведено самое широкое самоуправление. Наконец, выборные от областей на основании известного служебного ценза составят из себя высшие государственные учреждения и специальные советы. Все высшее государственное управление будет исключительно в руках выборных земских людей, даже хозяйственная часть армии. Чиновник, как власть, будет со­вершенно упразднен. Неужели это не шире и не жизненнее западного парламентаризма со всей его ложью и со всеми его мерзостями? Неужели ваше русское чувство не подсказывает вам, что вот это и будет наш искомый и желанный тип госу­дарства? Да разве такое необъятное государство, как Россия, может управляться иначе? Ведь вы же сами видите, что Россия гибнет и другого средства для ее спасения нет? Скажите же ваш ответ!

- Что я могу ответить вашему превосходительству? У на­шей группы политические идеалы и воззрения являются дос­таточно установившимися, чтобы от них отказываться ради каких-то фантастических построений. Я не могу дать вам ответа даже за себя, да мое личное мнение вам едва ли и интересно.

- Прибавлю вам, что эту схему я считаю единственно вер­ной и спасительной, и я верю, что в этом меня оправдает об­щий голос народа, который я сумею вызвать. Если я теперь пригласил вас, то только потому, что мне не хочется прибегать к таким крайностям, как роспуск Думы. От вас зависит помочь мне всего этого достичь мирно и планомерно.

XVI

Разговор с Милюковым не привел ни к чему. Попытки столковаться с другими главарями «кадетской» группы - тоже. Эта партия не имела мужества порвать с левыми и дать нужное большинство для мирного разрешения вопроса. Оставалось действовать, тем более, что со всех сторон поступали донесе­ния губернаторов о том безобразно вредном влиянии, которое производили стенографические записи левых речей в красных газетах, широко распространявшиеся в темной среде кресть­янства.

Диктатор не считал достойным правительства и себя по­дыскивать предлог к роспуску Думы или искусственно вызы­вать конфликт. Он решил закрыть Думу лично, в простой, но торжественной форме, среди обыкновенного заседания и без малейших полицейских или военных предосторожностей. Ге­нерал-адъютант Иванов слишком верил в силу своей воли и твердо знал русскую психологию. Революция существовала только вследствие трусости перед ней.

Шел третий день назначения Иванова уполномоченным. В кулуарах Государственной Думы господствовало страшное возбуждение по поводу опубликованных приказов диктатора, но в первый раз обнаруживался в рядах левых коренной рас­кол, и крестьяне, самые по-видимому крайние, оставались в еврейском вопросе очень равнодушными. Многие из них гово­рили даже довольно откровенно, что приказы хороши и что как евреев, так и безобразничающую молодежь давно пора сократить. Главари выбивались из сил сплотить крестьян на активный протест, но те упорно твердили, что их интересует только земля и воля, и не выражали желания рисковать Думой из-за того, что из Петербурга вышлют сотню-другую жидов или «пропишут» кому-нибудь телесное нравоучение. С другой стороны, самый факт назначения Императорского уполномо­ченного с огромными правами, почти равными Царским, про­изводил сильнейшее впечатление и парализовал всякую охоту к борьбе. За эти два дня репутация человека, абсолютно бес­страшного и с железной волей, успела настолько укрепиться за Ивановым, что у революционных элементов явно опуска­лись руки. Эта же наличность возродившейся столь неожи­данно новой твердой власти производила могущественное впечатление на простого мирного обывателя, и он решитель­но поднимал голову и готов был даже выражать удовольствие.

Заседание Думы шло сумрачно и вяло, когда к Тавриче­скому дворцу подъехала коляска уполномоченного, сопрово­ждаемого небольшим казацким конвоем.

В зале воцарилась мертвая тишина, когда вошел диктатор. Правая сторона и часть центра встали. Начали вставать от­дельные депутаты и левых. Не спеша, подошел Иванов к епи­скопам Платону и Евлогию и принял благословение. Затем при­близился к трибуне председателя и тихо сказал несколько слов.

Головин, бледный как полотно, поднялся с места.

- Слово принадлежит Верховному уполномоченному Его Императорского Величества. Слагаю с себя председательство и прошу всех встать.

Головин сошел с трибуны, а за ним поднялся диктатор, остановился и обвел взглядом залу. На крайней левой десятка полтора депутатов продолжали сидеть. Он направил туда пристальный взгляд, и под этим повелевающим взглядом мед­ленно и неохотно встали еще несколько человек.

- Всех прошу встать,- тихо произнес Иванов, и эти слова раздались по всем углам огромной залы, до того торжественна была тишина. В голосе диктатора чувствовалась отдаленная приближающаяся гроза.

- С Высочайшего соизволения объявляю вторую Государ­ственную Думу закрытой.

Зала словно окаменела. На правой стороне Пуришкевич провозгласил театрально:

- Государю Императору «ура!».

Этот крик был слабо поддержан правыми, но Иванов под­нял руку и зала вновь стихла.

- Господа,- произнес спокойно диктатор,- Мы пережи­ваем великий исторический момент. Мне было суждено своей слабой рукой перевернуть страницу русской истории. Дай Бог, чтобы это была последняя страница страшного и позорного для России петербургского периода. В эту ужасную двухсот­летнюю полосу мы забыли Бога, исказили нашу историю, раз­вратили и обезличили наш великий и умный народ. Разрос­шаяся язва чиновничества и канцелярщины убила в нас истин­ную свободу, самодеятельность, человеческое достоинство. В христианской, доброй и мирной стране расплодилась нена­висть, ослабело и исчезло национальное чувство. Ложь и об­ман проникли насквозь в нашу общественную жизнь, и когда Россия была вызвана на великое испытание последней войны, все наши народные и общественные язвы раскрылись, и у нас не хватило ни старого русского мужества, ни старой силы, ни патриотизма, чтобы отстоять честь и интересы Родины. Со­вершенно естественно и законно тотчас же после первого позора началось наше освободительное движение. Велика и болезненна была народная обида и негодование на тех, кто привел Россию в такое ужасное положение. Понятно, что и у правительства опустились руки, и оно, вчера еще грозное и самоуверенное, вдруг ослабело и бессильно заметалось, ища выхода. И вот тут-то сказалось наше забвение истинных народных основ, наше презрение к велениям родной истории. Правительство сделало последний шаг по ложному западному пути, по которому шло двести лет, и увенчало свои великие исторические ошибки последней и самой тяжкой: было дано подобие западной конституции, дважды был собран западного типа парламент. Тем временем поднялись все придавленные и озлобленные общественные силы, легко возбудили оскорб­ленный, униженный и материально разоренной народ, закон и порядок исчезли, водворилась анархия, и на глазах у всех Рос­сия очутилась на краю пропасти.

Все это естественно и понятно, все это нужно было пере­жить, но пора же наконец дать место и любви к Родине, к здравому русскому смыслу. Заглянем в глубину наших душ, спросим нашу совесть: разве вот это наше собрание обладает необходимой мудростью, верой и нравственной силой, чтобы спасти и переустроить Россию? Огромное большинство вас, господа, в первый раз слышите о тех важных и безконечно сложных государственных работах, которые предстоит испол­нить. Можете ли вы даже браться за них? Но при этом еще до­брая половина из вас затуманена злым и ложным учением со­циализма, способным только к разрушению и ненависти. А сколько между вами и чуждых России по духу людей, которым наша великая страна ничуть не дорога, ибо была доселе маче­хой, а не матерью? Чего же можно было ждать от вас в смысле обновления России?

Мне удалось получить согласие Государя Императора за­кончить этот печальный опыт русской конституции и парла­мента. Расставаясь с вами и распуская Государственную Думу, считаю своей обязанностью, как лицо, облеченное высоким доверием Монарха и всей полнотой государственной власти, сказать вам с полной откровенностью, какой путь намечен мной к обновлению России, чего наша Родина может и должна от меня ждать, пока Богу угодно меня сохранить, а Царю мне верить и мою работу одобрять.

Ни о каком возврате к старым порядкам нет и не может быть речи. Эти порядки ненавистны всем вам, еще более нена­вистны Государю. В основе этих порядков лежало бюрократи­ческое самовластие чиновника, презрение и недоверие к жи­вым общественным и народным силам. Нашей задачей являет­ся постановка чиновника на свое служебное и ответственное место и такая организация сил общественных и народных, при которой Царь правил бы Россией в полном духовном единстве с народом. Эта организация и есть наш главный, жизненный и неотложный вопрос.

Дело это Верховной Властью поручено мне. Оно распада­ется на две резко разграниченные и совершенно определен­ные задачи. Во-первых - успокоение России, во-вторых - ее обновление.

Для первой задачи, заявляю это громко, я чувствую себя и подготовленным, и достаточно решительным, и сильным. Моя рука не дрогнет, и ум не смутится употребить всю огромную государственную мощь на восстановление и удержание поряд­ка, и притом полного, безусловного, без всяких послаблений и колебаний. Я слишком горячо люблю мою великую Родину, чтобы остановиться малодушно перед самыми крутыми мера­ми, когда речь идет не только о ее благе и спокойствии, но и о всей будущности, о самом ее существовании. Здесь я не спасую.

Что касается второй половины задачи - обновления и возрождения России, вы имели бы право считать меня послед­ним из безумцев, если бы я здесь отважился сделать хоть один шаг на основании личной мысли, личных взглядов и сообра­жений. Такое реформаторство, такое сочинительство я счи­таю тягчайшим преступлением. И если наша бюрократия за­служила нынешнюю всеобщую к себе ненависть, то именно за эту свою преступную повадку реформировать и сочинять, ни у кого не спросясь.

Дело нашего обновления - дело разума всей земли, дело ее совести и правды, и я считаю здесь своей задачей одно - вызвать этот подлинный голос земли, дать простор великому мирскому разуму. Не в несколько недель или месяцев, а спо­койно, кропотливо, целыми годами придется перестраивать наше ветхое государственное здание, перестраивать во всех частях. Безобразно управление, плохи финансы, расстроено просвещение, ослабла военная сила, все плохо, все ждет ис­правления. И пусть же знают все, что эта работа начнется те­перь же, по всем частям; начнется лучшими силами, лучшими специалистами, каких только может выдвинуть Россия. Но как бы ни были эти люди сведущи и талантливы, как бы ни была хороша их работа, ни одна самая малая часть ее не будет под­несена к подписи Царя и проведена в жизнь без всенародного гласного одобрения. Никакого самовластия, никакого насилия, никакой неожиданности - вот что будет девизом нашего но­вого законодательства. Готовые законопроекты будут рассы­лаемы на обсуждение земских собраний, городских дум, со­словных собраний, биржевых комитетов. Будут собраны, взвешены и распределены все мнения, приняты в соображе­ние все указания. Исправленный и переделанный согласно этому каждый законопроект будет вновь разослан на оконча­тельное обсуждение, и только тогда, когда в нем воплотится и отразится вся народная мысль, со всех концов России, тогда можно будет считать закон созревшим для утверждения и осуществления.

Разумеется, на первую очередь будут поставлены: здравая экономическая политика и организация самоуправления и управления. Затем, когда Россия будет организована, не будет уже надобности в таком сложном ходе законопроектов. Первым делом новой организации будет устройство достойных великой России законодательных органов. Эти органы утвердит и поста­вит Великой Русский Земский Собор, которому будет предло­жена на последний просмотр вся огромная всенародная работа.

Вот тот путь, господа, который мне представляется един­ственно правым, единственно спасительным. И то правитель­ство, которое честно и смиренно будет ему следовать, не за­служит обвинения в насилии и самовластии. Моя личная задача будет: охранять этот путь, не допускать от него отступать, хра­нить свято заветы величайшего смирения перед народной мыслью и разумом.

Мне нет надобности говорить вам, что я считаю этот путь устроения России возможным только при широчайшей обще­ственной свободе, при полной гласности и при самой твердой охране законности. Я страстно чту свободу, но свободу не для одной какой-либо партии или группы, а для всех, а такая сво­бода требует строжайшего общественного порядка. Я не ме­нее страстный поклонник свободной мысли, но и эта свобода дается только при ясном сознании правды и важности выска­зываемого, при строгой ответственности за всякое праздное или вредное публичное слово. Не забывайте, что печатное и живое слово является зачастую еще более сильным орудием разрушения, чем созидания.

В заключение, господа, позвольте сказать вам, что, вступая на новый путь, надо запастись любовью и добром. Повелевая мне распустить Государственную Думу, Государь Император приказал мне передать вам, что Он дарует полное прощение и забвение всем политическим преступлениям. Это не значит, чтобы были немедленно освобождены все те, кто насильственно выбросился из рамок общественного порядка или запятнал свои руки кровью и насилием. Это значит, что отныне государ­ственная власть будет смотреть на них не как на преступников, а как на более или менее тяжко больных, которых надо лечить.

Я кончил, господа, и смиренно прошу у вас прощения за те горькие минуты, которые нам всем здесь пришлось пере­жить. Грех лежит на всех нас. Простим же чистосердечно друг другу, не затаим зла в сердцах наших и, вступая в новую полосу русской истории, проникнемся миром и любовью и будем ра­ботать каждый на своем посту для блага Родины и во славу нашего Самодержавного Царя!

Диктатор отдал глубокий поклон собранию и тихо сошел с трибуны.

* * *

Страница русской истории была перевернута без шума и крови.