К 77-летию со дня кончины (28 июля/10 августа 1936) одного из выдающихся русских архипастырей, митрополита Антония (Храповицкого) (1863-1936) ниже мы помещаем фрагменты из его «Словаря к творениям Достоевского».
Это сочинение было написано Святителем в период его заключения польскими властями в Галиции, в униатском монастыре в Бучаче (1919 г.)
Впервые опубликовано: Митрополит Антоний (Храповицкий). Словарь к творениям Достоевского (Не должно отчаяваться). - София: Рос.-болг. кн-во, 1921. - 185 с.
Затем «Словарь...» неоднократно переиздавался, в том числе на французском и английском языках.
Публикацию (приближенную к современной орфографии, в сокращении) специально для Русской Народной Линии подготовил профессор А. Д. Каплин.
Сверено по изд.: Антоний (Храповицкий), митрополит. Избранные труды, письма, материалы.- М.: Правосл. Свято-Тихоновский гум. ун-т, 2007.- С. 279-347.
Примечания - составителя.
ВВЕДЕНИЕ
Отношение к предсказаниям Достоевского прежде и теперь
Когда люди впадают в тяжелую беду и не видят выхода из нее ни в окружающих условиях жизни, ни в тех учениях и идеях, коими они привыкли руководиться, то, оглядываясь туда и сюда, они силятся вспомнить тех учителей и пророков, которые в свое время старались вразумить их, угрожая в противном случае грядущими бедствиями, на что, однако, люди не обращали в свое время должного внимания или даже отзывались насмешками и бранью. Но вот грозные предсказания сбылись во всей точности: народ потонул в крови, исчах от голода и холода, сгнил от болезней, все возненавидели друг друга и друг друга трепещут. Хватаясь за голову и ломая руки, они восклицают: «Ведь все это нам предсказано, все это вслух всей стране возвещалось в книгах, которые мы все читали, но мы, безумные, смеялись над нашим пророком именно за эти предсказания, хотя и благоговели перед его гениальным умом и талантом. А теперь то, что казалось нам тогда, т. е. 50 лет тому назад и даже 5 лет тому назад, плодом мрачной фантазии великого человека, теперь сбылось с такой ужасающей точностью, что мы готовы признать эти предсказания за непосредственные откровения Божии, хотя сам автор и не думал выдавать их за таковые, а представлял их как плод своих наблюдений над жизнью России и Европы, над историей человечества и над русским характером».
Просвещенный читатель, конечно, понимает, что я разумею Достоевского и его предсказания о дальнейших судьбах русского нигилизма и всей России и Европы, изложенные во многих его творениях, а в особенности в повести «Бесы» и в «Дневнике писателя».
Мы сказали, что люди смеялись над его предсказаниями, но правда требует прибавить, что над самим предсказателем смеялись мало и число его почитателей было велико не только при его жизни, не только в последние годы этой жизни, когда он стал любимейшим (ибо мало сказать - популярнейшим) человеком в России, - но и после его смерти, последовавшей за месяц до убийства Александра Второго, - и даже до последнего времени.
В России нет более сильных людей, чем поэты: мыслителей, деятелей других профессий ценят по мере того, как они сумеют угодить вкусам публики; такова участь публицистов, философов, профессоров, даже отчасти духовных лиц, но поэт, романист или лирик, одаренный талантом, заставляет себя читать и чтить даже независимо от своего философского и политического направления. Ему прощают самые неприятные для публики идеи и выражения, ему рукоплещут в театрах, когда он безжалостно высмеивает в глаза все общество - его авторитеты, его моду, его науку. Не таково ли содержание «Плодов просвещения» Льва Толстого, которые приводили в восторг театральных зрителей, тут же изображенных на сцене в самом жалком, в самом глупом виде? - Таково же отношение общества, современного Достоевскому, и общества, современного нам, к его творениям, несмотря на то, что Достоевский не только безжалостно бичевал общественные предрассудки или, точнее, самый дух Европы, ее цивилизацию, а затем и общество русское, его сферы - университетскую, земскую, военную и т. д., но и предлагал (хотя с мудрою постепенностью в продолжение всего периода его учительства) такие перспективы, такие средства общего и личного нравственного возрождения, которые под пером другого, под пером не гениального романиста, а публициста или тем более священника, кроме пренебрежительной насмешки, ничего не вызвали бы в публике; впрочем, даже и насмешки не вызвали бы, а просто не были бы удостоены внимания. А здесь другое дело. Довольно вспомнить о том, что Достоевский в самом популярном своем романе в конце 70-х годов, т. е. во время сильнейшего преобладания позитивизма и материализма, явился проповедником - странно сказать - идей монашеских и устами идеального старца Зосимы заявил, что спасение России выйдет из монастыря от инока. Конечно, многие общественные авторитеты перенесли такой приговор над своими идеями и над своим влиянием труднее, чем спириты, рукоплескавшие своему убийственному осмеянию в «Плодах просвещения» Л. Толстого, но «Братьями Карамазовыми» Достоевского восхищались больше, чем «Плодами просвещения». Автора буквально на руках носили, когда печаталась и затем закончилась эта повесть. На литературных вечерах его приветствовали восторженнее, чем самую знаменитую европейскую примадонну на сцене, а его поведение было, как выразился тогда один проповедник, шествием триумфатора, дотоле никогда не виданным ни в Петербурге, ни в провинции.
Да, велика власть гениального поэта над русскими сердцами: она выше власти их самолюбия и предрассудков. Поэтому - гению все дозволено говорить и писать.
Что сказать по поводу сего о нашем обществе? Быть может, и его осмеивать за такую непоследовательность? Пусть кто хочет осмеивает, но мы скажем: честь и слава тому народу, тому обществу, которое всем поступается пред самооткровением нравственной правды, а постигать последнюю и открыть ее умам и сердцам людей - это удел гениев, и по преимуществу гениальных поэтов. Обличай премудра, и возлюбит тя [i]. - В чем другом, а в этом проявлении наш народ премудр, и наше общество сохранило в себе это драгоценное свойство народной души, хотя и отдалилось от нее во многом другом, - в очень многом.
Но мы уже упомянули, что предсказания Достоевского о современных событиях встречены были с недоверием и насмешками. Должно это заявление сильно ограничить. Собственно злобные, даже ругательные критические статьи появлялись со стороны известного литературного лагеря на всякую повесть нашего писателя, но они производили мало впечатления на публику и на молодежь. Повесть «Бесы», появившаяся около 50 лет тому назад, в то и в последующее время разделяла успех прочих творений Достоевского и испытывала вражду от его литературных противников наравне с прочими его повестями и статьями.
Весьма понятно, почему до времен первой революции грозные предсказания Достоевского мало тревожили ее поклонников. Когда печатались «Бесы» и позже, до начала XX века, государственный строй в России казался еще столь крепким, что защищать радикальную революцию и нужды не было - напротив, представители оппозиции, одни искренно, а другие лицемерно, старались убедить общество, что никаких кровавых переворотов они не желают и таковых у нас не будет, а проповедовались последние совсем зелеными юнцами, да еще за границею, и на подобных заговорщиков смотрели как на совершенно особую, чуждую всему обществу шайку фантазеров. Но вот наступил 1905 год. Приходилось людям протирать свои сонные глаза и припоминать, что нечто подобное предсказано великим писателем с оговоркой: «Мы до этого не доживем, а наши дети все это увидят» (из № 41 журнала «Гражданин» за 1873 г. 19, 344). Однако нигилистическая революция подходила, высоко и смело поднявши голову, и хотя авторитет Достоевского оставался столь непоколебим, что унижать его гений не приходилось, а все-таки отозваться на указания не очень многочисленных, но серьезных людей было нужно. Революцию приходилось хвалить, а мрачные предсказания о ней Достоевского снова стали известны повсюду. - Что же оставалось говорить представителям литературного момента? Мы слушали о сем публичную речь одного профессора словесности около 1910 года. Он - поклонник Достоевского, но и революции также. Что же? Он сказал то самое, что и другие единомышленники газетного большинства. Роман «Бесы» - неудачное, в раздражении написанное произведение нашего писателя, который взглянул на революционное движение не по существу его, а только со стороны его изнанки, со стороны его подонков и с ними отожествил само движение, в общем искреннее и почтенное. О том, что в «Бесах» выражено то же самое, что и в «Дневнике писателя» за 1873-1877 годы, также в «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых», - о том, конечно, умалчивалось.
Но когда пронесся первый революционный гром в марте 1917 года, то наше потерявшее голову общество и студенчество заговорили против предсказаний автора «Бесов» гораздо смелее. «Вот, - кричали они, - Достоевский предсказывал революцию с антропофагией (людоедством), а она у нас водворилась, но без казней: русская революция - безкровная». Публика продолжала быть довольной, пока она могла сама направлять революцию и командовать в России. Еще бы! Всякий желающий делался министром, комиссаром, общественным оратором и т. д. - Но когда при таких управителях разбрелась армия, оставив неприятелю фронт и миллиардное имущество, когда неприятель оторвал от России десяток губерний, а потом и то, что осталось от нее, начало трескаться и вскоре колоссальное государство распалось на десятки «самостоятельных республик», - тут наши торжествовавшие ребеллянты[ii] закряхтели. Однако не в этом познали они свою беду. Последняя раскрылась перед их глазами тогда, когда вслед за адвокатами, земцами, учителями и студентами явились мужички и сказали: «Мы вовсе не согласны на одну только замену прежних господ министров и графов разночинцами, равенство, так равенство, вы переменились местами с прежними камергерами, теперь не угодно ли и вам самим перемениться своим положением с нами - мастеровыми, матросами и мужиками, освободите нам ваши квартирки, автомобили и театры, нам тоже любопытно вкусить от всего этого, а особенно - власти и денег». О безкровности революции уже не стало и помину: кровь полилась не рекой, как 120 лет тому назад во Франции, а целым морем, на русских пошли инородцы, русские пошли на русских, стали убивать сотнями заведомо непричастных к делу заложников - одним словом, произошло все то, что теперь перед нашими глазами... - Прежнее ликующее настроение сменилось унынием и отчаянием, к безчисленным убийствам или казням присоединились многочисленные самоубийства и умопомешательства. Потеряли уверенность и спокойствие сами вожди революции; едва ли возможно найти сотню людей на Руси, которые бы одобряли то, что произошло в ней за эти два года. - Вот тут-то опять схватились за предсказания Достоевского. Их признали, как сказано, пророчеством; люди кляли себя за безумное подтачивание прежнего государства, осыпали горькими укорами друг друга, взаимно называя себя виновниками бедствия; одни валили всю вину на Думу, другие - на земство, третьи - на университет, четвертые - на народную школу, пятые - на прессу, шестые - на евреев.
Не будем разбирать, кто более прав в этих обвинениях; думаем, что все правы, но лучше всмотримся, так ли безнадежно положение нашего бывшего отечества, так ли безпросветно погибла Святая Русь, как это кажется теперь многим, - едва ли не большинству.
Мы говорить будем не от себя. Должно спросить того мыслителя, который так верно предсказал то, что совершилось. Мы не хотели тогда ему верить и пропали. Поверим же теперь и найдем путь к общему возрождению.
С такими мыслями я начал нынешней зимою составлять краткий указательный «Словарь к творениям Достоевского», выписывая из них сжатые изречения по следующим отделам:
1) воспитание - дети и юношество; 2) народ и общество; 3) духовенство и монашество; 4) революция и безбожие; 5) призыв общества к возрождению: Пушкин и славянофилы; 6) пороки нашего общества, его обычаев и законов; 7) Православие и ереси; 8) Россия и Европа, война, иностранцы; 9) русская женщина и ее назначение; 10) о религии вообще и 11) собственные свойства автора и его психологические наблюдения над людьми и жизнью вообще.
Как видит читатель, это не систематическая программа, а скорее заметки для памяти. И действительно, я записал их на бумагу не по заранее принятому плану, а отмечал при чтении всех 21 томов[iii] автора (отсутствовал только томик «Записки из Мертвого дома», но, может быть, и его удастся перечитать ко времени выхода этих статей в печать).
Почему взялся я за это дело, не по моей специальности значащееся? Если указать на внешние причины, то они заключаются в том, что я вот уже седьмой месяц интернирован за границею и из немногих книг, бывших около меня, решил сделать возможное употребление, чтобы не сидеть праздно в своем заключении; по своей специальности я закончил для печати уже несколько работ, а вопрос о нравственном возрождении общества и отечества, думается, должен быть отчасти специальным для всякого просвещенного человека: в этом внутренняя причина появления предлагаемых статей. <...>
ГЛАВА II
Где искать избавления от настоящих бедствий
и откуда ждать возрождения
Мы изложили главные мысли Достоевского о русских революционерах и о последствиях их деятельности, т. е. о характере ожидавшейся им за 50-60 лет русской революции. Нашей целью было отнюдь не обличение кого-либо или чего-либо, потому что действительность обличала истину и ложь красноречивее всякого Савонаролы и наши современники нуждаются теперь не в обличениях, а в ободрении и утешении, с каковою целью и предпринята эта работа. Если же мы привели здесь мрачные предсказания нашего писателя, то для того, чтобы читатели, вспомнив последние, убедились в том, с какой фотографической точностью Достоевский предусмотрел постигшие нашу страну события, отнеслись с большим доверием или, точнее, вниманием к тем любимейшим идеям Достоевского, из которых могут почерпать и утешение в настоящей беде, и указания, как ее избыть.
Мы заменяем слово доверие - словом внимание, потому что мы убеждены, что воззрения нашего писателя так правдивы, жизненны и в такой степени подтверждаются наблюдением над людьми и жизнью, что всякий искренний, непредубежденный человек с ними согласится, если только вдумается внимательно в дело.
Читатель, конечно, понимает, что ни Достоевский, ни его истолкователь не имеют притязаний прямо предложить выработанную программу действий для восстановления нормальной жизни на равнинах нашего отечества. Нет, как причина его глубокого упадка заключалась не в нескольких ошибках последнего царствования и не в нескольких неправильных шагах общественных деятелей, а в потере самой общественной перспективы и правительственными сферами, и еще более самим обществом, так и возрождение русской жизни, возрождение прочное и многовековое, возможно лишь под условием восстановления правильных воззрений на нашу жизнь и на Русь в умах передовых деятелей, что в настоящее время - время истинного покаяния и отрешения от прежних предрассудков - гораздо легче, чем было при жизни Достоевского и вообще в дореволюционный период русской жизни.
Вот почему мы считаем чрезвычайно полезным, прежде чем перейти к каким-либо прямым выводам из творений Достоевского о задачах современной общественной деятельности, напомнить читателю все его убеждения и наблюдения над теми областями русской и общеевропейской жизни, которые перечислены нами выше под рубриками и которые, по нашему убеждению, подтвержденные сбывшимися предсказаниями великого писателя, должны составлять нравственно-патриотический катехизис русского человека.
Нечего таить греха: такого катехизиса русский человек XX века не имеет. Разумею не нигилистов, не западников, не кадетов всех оттенков только, но и искренних патриотов, монархистов, даже черносотенцев, исключая очень немногих самостоятельных мыслителей различных партий и внепартийных. Разумею далее под катехизисом не административную программу в устроении будущей России: о таковых можно услышать множество уверенных и подробных ответов, и, даже надеюсь, от большинства - довольно однообразных. Но забота наша не об этом.
Конечно, тот или иной порядок в государстве необходим, но, если даже удастся установить такой именно административный строй, т. е. такое распределение власти, которое всего более подходит к современным нуждам народа, все же этим не будет обеспечен разумный ход общественной жизни, ни прочность и долговечность установленного порядка. Пора, давно пора отрешиться от того неразумного и безсознательно усвоенного убеждения русских и вообще европейских деятелей, будто бы разрешение всех народных и общественных нужд и затруднений заключается в правильном распределении власти между теми или другими классами. - Такой предрассудок загубил нашу общественность, он крайне принизил, даже опошлил и западноевропейскую общественность, возвратив ее к нравственно бессодержательной, хотя и суетливой жизни языческих Афин и Рима и отрешив внимание деятелей от содержания жизни к ее внешним формам. Безспорно, и последние имеют право на внимание и интерес мыслителей, но это есть уже специальность законодателей и профессоров-юристов, а содержание жизни и положительные идеалы при таком всеобщем увлечении формой тускнеют, меркнут и обрекают жизнь на постепенное угасание и омертвение. Пусть пожилые люди вспомнят, как горячо интересовалось общество 50 и 40 лет тому назад вопросами педагогическими, лет 35-30 тому назад - религиозно-общественными и нравственно-философскими, как безкорыстно увлекалось задачами России на православном Востоке во время русско-турецкой войны, как горячилось из-за моральных идей Толстого, Соловьева, Достоевского. Все это изумляло иностранцев, посещавших Россию, почти так же, как и ее древних гостей в эпоху «древнего благолепия» при последних Рюриковичах. Французские ученые, друзья России, Леруа-Болье и де Вогюэ говорят, что все русские суть религиозные философы и, чем более они принуждают себя под влиянием европейской моды казаться политико-экономистами, тем менее это им удается и тем более они подтверждают приведенную характеристику. Как бы в подтверждение подобного взгляда известный профессор политической экономии С.Н. Булгаков стал в 1905 г. философом-моралистом, а с 1918 года - священником. Правда, и тогда в русских головах, начиная с тех же Толстого и Соловьева, прыгали большие зайцы, но убеждение в том, что жизнь народная определяется разумными нравственными убеждениями народа, было общее большинству просвещенных людей, и мало кто у нас интересовался составом министров и состоянием финансов, но избыток своей умственной и общественной энергии передовые деятели старались переливать непосредственно в общественное сознание, а не подбирать партии для проведения в законодательные сферы какого-нибудь тощего, весьма условного закона о переделке чьих-либо прав и привилегий. Теперешнее же увлечение административными формами жизни печально не только потому, что оно поневоле пропитывается, как губка водой, честолюбивыми и корыстолюбивыми исканиями и интригами общественных карьеристов, каковыми становятся постепенно почти все граждане, но еще более по той причине, что действительные нужды народа и юношества, нужды умственные, нравственные, бытовые и даже экономические, или совершенно упускаются из внимания всеми, или рассматриваются опять же с узкопартийной точки зрения под вопросом, какая партия может усилиться от такого или иного решения данного вопроса, кому это будет приятно и неприятно и т. п.
Особенно печально то, что подобное измельчание общественной перспективы, такое общее помешательство на формах правления почитается реальной политикой, реальным, т. е. деловым, практическим отношением к народным и государственным нуждам и противопоставляется прежним, вековым, действительно созидательным как отвлеченным, фантастическим. Невольно припоминается крыловский квартет из четырех неразумных животных, захотевших быть музыкантами и убежденных в том, что для успеха в этом деле нужно не умение играть на инструментах, а только правильное размещение участников концерта.
Мы верно уж поладим,
Коль рядом сядем.
Позвольте, но разве у нас нет принципов, разве нет даже славянофилов, консерваторов, наконец? - Есть-то есть, но и их идеалы начинаются и кончаются теперь требованием известной формы правления, а система действий у всех почти рассчитана на партийный или групповой эгоизм. - «Мы успокоим крестьян, обратив их в мелких собственников и упразднив общину». - Нет, господа, не успокоите; если не откроете новых перспектив жизни, то этим ничего не возьмете. Пока будут считать эгоизм единственным двигателем жизни, до тех пор никакая разумная общественность не будет возможною.
Насколько неразумно такое увлечение административными проектами при собственной внутренней пустоте, при неспособности открыть и вызвать к жизни такие начала, которые бы подняли настроение народа, укрепили бы любовь к Отечеству и труду и пробудили бы общественную совесть, - все это ясно обозначилось в последние годы. Административная машина, и выборная, и правительственная, и военная, и штатская, работала на всех парах - и в три дня лопнула, как лопается паровоз, да так лопнула, что теперь и не придумаешь, как ее наладить, и не потому только, что революционеры все к рукам прибрали. Революция всем давно надоела, и сам Ленин заявлял готовность передать «власть более доверенным лицам или учреждению». Но для созыва народа, для сплочения его воедино, для послушания его кому-либо нужно знамя, нужно слово, которое всем было бы дорого и свято; вот такого-то знамени и нет ни у кого, такое-то слово забыли и найти не могут или не смеют. Да, не смеют, ибо сказать то, чем собирали Русь 300 лет тому назад, конфузятся, стыдятся. И сознают многие, что сказать бы: «За веру Христову! За православное христианство!» - и весь народ, кроме бывших каторжников, откликнется. Но слово это засохло страха ради иудейского, а страх потому одолел, что из сердца это слово утеряно в среде наших общественных деятелей. Не только это слово, но и другие слова, которые были своими родными и святыми для настоящего русского народа в продолжение многих столетий: Родина, семья, община сельская, приход православный, Белый Царь, правда святая, милосердие, прощение кающихся, защита православных от турок и австрийцев - все это сильнее и крепче вело нашу страну вперед и к свету, чем всякие земства, и парламенты, и учителя-нигилисты.
Мой словарь из Достоевского - не столько для народа, сколько для интеллигенции, ибо она сделала революцию, и хотя горько в ней кается, но главная задержка наша в когтях анархии зависит не от народа, а от той же интеллигенции. Чтобы призвать народ к объединению вокруг лучших начал жизни, мало об них восклицать: надо в них уверовать, а притворная вера и притворный патриотизм «напоказ мужичкам», как хвалились наши земцы, думцы, даже губернаторы, даже многие генералы, - все это отвратительнее и вреднее, чем откровенный нигилизм. Однако уверовать в то, от чего отвернулись в свое время так грубо и решительно, не очень легко. Правда, нас наполовину уже научила этой вере сама жизнь, показавши, как мы дошли до состояния диких людоедов, отвратившись от народных начал жизни, но этого мало: должно вникнуть во внутреннюю, жизненную и историческую правду христианского и русского понимания жизни, чтобы возрождать ее уверенно и твердо. Вот для чего нам нужен Достоевский, т. е. его идеи и наблюдения. Конечно, есть и другой, научно-философский способ изучения, но тех толстых книг наша публика все равно читать не будет, а Достоевского перечитывать не откажется. Именно об этом-то я и прошу читателей: удовлетвориться моими краткими выписками и толкованием их - кажется, недостаточно. Я прошу запастись его сочинениями и прочитывать приводимые цитаты в широком контексте. Не по одному какому-либо частному вопросу, но по всем важнейшим идеям нашего писателя желал бы я провести читателей: тогда, я уверен, ясно станет, что должно делать, чтобы спасти Русь даже в том случае, - заметьте это, - если ей не суждено быть самостоятельным государством, а только колонией или провинцией другого или других государств, каковою она была с XIII по конец XV века в одной части и по настоящее время - в другой части, юго-западной и древнейшей.
Но в испытаниях долгой кары,
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат[iv].
Очень было бы грустно лишиться русского государства, но Русь была, росла и сияла даже тогда, когда не была государством, как за последние 450 лет рос и развивался гений греческий, как умножалась его вера, его патриотизм, его энергия под властью турок и других народов.
Впрочем, что много толковать?! Обратитесь к воспоминаниям детства, к священной истории избранного народа. Он безсовестно изменял своему призванию, пока процветал в государственном отношении, - все стремился уподобиться жизни окружавших его варваров. Но когда государственность его пала, храм и столица подверглись разрушению, а самый народ - разорению и плену в стране переселения, тогда в нем воскресла внутренняя культура - религиозная и эстетическая, научная; он возвратился через 70 лет на родину, уже совершенно недоступный прежним соблазнам, и хотя не был самостоятельным государством, но был самым самостоятельным племенем во всем мире и остался таковым и поныне, хотя не имеет ни своей территории, ни иерархии, ни даже своего языка. Так и русское Православие, русское искусство, русская речь, русское сердце, русская открытость, самоотвержение и широта духа не угаснет под игом ни японцев, ни американцев, ни англичан, ни французов. Можно надолго уничтожить Россию, нельзя уничтожить Русь. И если бы приходилось выбирать одно из двух, то лучше пусть погибнет Россия, но будет сохранена Русь, погибнет Петроград, но не погибнет обитель преподобного Сергия, погибнет русская столица, но не погибнет русская деревня, погибнут русские университеты и заменятся английскими или японскими, но не погибнет из памяти народной Пушкин, Достоевский, Васнецов и Серафим Саровский.
Впрочем, зачем такой роковой выбор? Бог даст, сохранится и первое и последнее. Только надо крепко помнить, что Русь - это не просто русское государство, общественность не то, что государственность и общественная русская жизнь совсем не то, что государственная или земская администрация. Все это ясно сознавал, хранил в своем сердце и проповедовал устами и пером величайший писатель русский Федор Михайлович Достоевский.
[i] Притч. 9, 8.
[ii] Ребеллянт (от фр. rebellion) - мятежник.
[iii] Митрополит Антоний имел в виду издание: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 23 т. Изд. 8-е. - СПб.- Пг.: Товарищество «Просвещение», 1911-1918.
[iv] Из поэмы А.С. Пушкина «Полтава».
